Кровь на холсте

Дверь открылась с тихим скрипом, и Татьяна ощутила волну холодного воздуха, словно комната за ней была значительно прохладнее остального дома. Длинная галерея с высокими потолками была погружена в полумрак – тяжелые шторы пропускали лишь тонкие лучи света, создавая причудливый узор на паркете.

– Сейчас, – Андрей щелкнул выключателем, и мягкий свет залил помещение.

Татьяна замерла. По периметру комнаты висели портреты – с потемневших от времени холстов на Татьяну взирали женские лики – безмолвные свидетельницы ушедших эпох, хранящие в застывших чертах тайны, которые не стёрли даже столетия. Они были разными – юные и зрелые, светловолосые и темные, с нежными и решительными чертами. Но во всех было что-то общее – особый взгляд, словно каждая из них знала какую-то тайну. И еще одна особенность, которую Татьяна заметила почти сразу – все они были написаны в одной манере, с использованием особой техники, создающей эффект внутреннего свечения, словно свет исходил не извне, а из самих женщин.

– Вот она, коллекция Николая Бялковского, – тихо произнес Андрей, наблюдая за ее реакцией. – «Кровь на холсте» – так он их называл.

Татьяна медленно подошла к ближайшему портрету. Молодая женщина с рыжими волосами и бледной кожей смотрела с холста прямо и открыто, но в уголках губ таилась странная улыбка – не радостная, а скорее знающая, с оттенком горечи. Она была одета по моде конца XIX века, с высоким воротником, подчеркивающим длинную шею, и брошью-камеей у горла.

– Удивительная техника, – профессиональный взгляд Татьяны отметил необычные мазки, создающие эффект внутреннего свечения. – Я никогда не видела ничего подобного.

– Николай разработал собственную технику письма, – Андрей стоял рядом, так близко, что она чувствовала исходящий от него запах – что-то древесное, с нотками сандала и чего-то еще, неопределимого. – Говорят, он добавлял в краски… особые ингредиенты.

В его голосе прозвучала странная нотка, заставившая Татьяну посмотреть на него. Лицо Андрея было непроницаемым, но в глазах мелькнуло что-то… напряженное? Выжидательное?

Она снова повернулась к портрету, внимательно изучая технику письма. Цвета были глубокими, насыщенными, но при этом словно светились изнутри. Особенно глаза – в них художник каким-то невероятным образом сумел передать не просто цвет радужки, но и жизнь, внутренний свет, душу.

– Кто она? – спросила Татьяна, не отрывая взгляда от портрета.

– Анна Ковалевская, – ответил Андрей. – Дочь купца, который поставлял материалы для строительства этого дома. Первая модель Николая в этой серии.

Татьяна переходила от портрета к портрету, все больше погружаясь в их странную атмосферу. Каждое лицо было по-своему прекрасно, но в каждом было что-то тревожное, какая-то недосказанность, словно женщины хотели поделиться секретом, но не могли произнести его вслух.

– Они все были местными жительницами? – спросила она, останавливаясь перед портретом темноволосой женщины с выразительными карими глазами.

– Большинство – да, – кивнул Андрей. – Дочери местных помещиков, жены чиновников, гувернантки, одна актриса из проезжего театра. Николай умел уговорить самых разных женщин позировать ему. У него был… дар убеждения.

Татьяна продолжала обход галереи, отмечая про себя состояние каждого портрета. Некоторые сохранились удивительно хорошо, другие нуждались в реставрации – краски потускнели, лак пожелтел и покрылся сеткой мелких трещин, на некоторых были видны следы неумелых попыток восстановления.

– А это что? – она указала на темный участок на одном из портретов, где краска словно вздулась и почернела.

– Повреждение от влаги, – быстро ответил Андрей. – Крыша протекала несколько лет назад.

Но что-то в его голосе заставило Татьяну усомниться. Это не было похоже на обычное водяное повреждение. Скорее, казалось, что краска… изменилась сама по себе, словно выгорела изнутри.

Когда она остановилась перед последним портретом, ее сердце пропустило удар.

С потемневшего холста на нее смотрела женщина, поразительно похожая на нее саму. Те же высокие скулы, тот же разрез глаз, даже наклон головы был таким знакомым, словно Татьяна смотрелась в зеркало.

– Елизавета Бялковская, – произнес Андрей, подходя ближе. – Моя прапрабабушка. Последняя модель Николая. После создания этого портрета он больше не писал.

Татьяна не могла оторвать взгляд от портрета. Сходство было не просто поразительным – оно было почти сверхъестественным. Елизавета выглядела примерно ее ровесницей, немного за тридцать, с тем же оттенком каштановых волос, с тем же выражением глаз – внимательным, чуть печальным, словно видящим больше, чем показывает поверхность вещей.

– Сходство… это просто совпадение? – Татьяна не могла подобрать другого объяснения.

Андрей стоял так близко, что она чувствовала его дыхание на своей шее.

– Я не верю в совпадения, Татьяна Сергеевна, – тихо сказал он. – Особенно когда речь идет о Бялковских.

Его голос звучал странно – с нотками, которые она не могла разгадать. Возможно, благоговение? Или страх?

– Что случилось с ней? – Татьяна указала на портрет. – С Елизаветой?

Андрей отвернулся, и его лицо на мгновение исказилось, словно от внезапной боли.

– Она умерла через месяц после завершения портрета, – сказал он, отходя к окну и отодвигая штору. – Как и все женщины, изображенные здесь.

Кожа Татьяны покрылась мурашками, а вдоль позвоночника прокатилась волна озноба, словно кто-то провел по нему ледяным пальцем. Она снова посмотрела на портреты – двенадцать женщин, двенадцать судеб, оборванных после встречи с художником.

– Вы хотите сказать… – она запнулась, не решаясь продолжить.

– Я не говорю, что здесь есть прямая связь, – быстро сказал Андрей, поворачиваясь к ней. – Возможно, это просто… трагическое совпадение. Или, как говорили в семье, проклятие Бялковских.

Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла напряженной.

– Конечно, все это лишь суеверия. Рациональное объяснение гораздо прозаичнее – в то время была эпидемия гриппа. Или, возможно, Николай использовал в своих красках токсичные вещества, которые медленно отравляли моделей. Такое случалось с художниками той эпохи.

Но что-то в его тоне говорило, что он не верит в эти «рациональные объяснения». Что за его словами скрывается нечто большее, чем он готов признать.

Татьяна еще раз внимательно посмотрела на портрет Елизаветы. Этот портрет нуждался в реставрации больше всех остальных. Краски заметно потемнели, особенно в области лица и глаз, словно что-то пыталось скрыть черты женщины. В некоторых местах появились странные трещины, которые не были похожи на обычное растрескивание лака от времени – они шли не по поверхности, а словно изнутри, как будто холст пытался освободиться от нанесенного изображения.

– Это очень ценная коллекция, – сказала Татьяна, переходя на профессиональный тон. – Николай Бялковский был талантливым художником, хотя и малоизвестным. Его работы могли бы представлять интерес для искусствоведов и музеев. Почему вы держите их в тайне?

Андрей вернулся к ней, его лицо снова стало непроницаемым.

– Семейная традиция, – сказал он. – Поколения Бялковских хранили эти портреты вдали от посторонних глаз. Говорили, что они… особенные. Что они не предназначены для публичного показа.

Он сделал паузу.

– Но сейчас мне нужно спасти их. Сохранить для потомков. Поэтому я и пригласил вас.

– Вы упомянули «прошлого реставратора», – напомнила Татьяна. – Почему он не закончил работу?

На лице Андрея промелькнуло что-то похожее на раздражение, быстро сменившееся нейтральным выражением.

– Он оказался… не готов к сложности задачи, – ответил Андрей после короткой паузы. – Решил, что не сможет восстановить картины, не повредив оригинальную технику Николая. И я его не виню – это действительно непростая задача.

Он внимательно посмотрел на Татьяну.

– Но о вас я слышал, что вы лучшая. Что вы обладаете не только техническими навыками, но и особым… пониманием. Интуицией, если хотите.

Она почувствовала легкое смущение от этих слов. Да, коллеги иногда говорили о ее особом «чутье», о способности понять замысел художника, проникнуть в суть произведения. Но как Андрей мог знать об этом? Из журнальных статей? Или он наводил более тщательные справки?

– Я сделаю все возможное, – сказала она, возвращаясь к портрету Елизаветы. – Но сначала мне нужно тщательно осмотреть каждую картину, оценить повреждения, составить план работы. Это займет время.

– У нас есть все время мира, – Андрей слегка улыбнулся. – Вы можете жить здесь столько, сколько потребуется для работы.

Он подошел к стене, где висел шнурок от звонка.

– Я распоряжусь, чтобы вам принесли обед. А потом вы можете начать осмотр. Все необходимые материалы и инструменты в соседней комнате.

Андрей дернул за шнурок, и где-то в глубине дома прозвенел колокольчик. Через несколько минут в дверях появилась пожилая женщина с строгим лицом и седыми волосами, собранными в тугой пучок.

– Агафья Петровна, это Татьяна Сергеевна, наш реставратор, – представил Андрей. – Она будет жить у нас некоторое время. Пожалуйста, принесите обед в малую столовую.

Женщина кивнула, окинув Татьяну внимательным, оценивающим взглядом, и удалилась так же тихо, как и появилась.

– Экономка, – пояснил Андрей. – Служит в этом доме уже тридцать лет. Знает его лучше меня самого.

Он жестом пригласил Татьяну следовать за ним.

– Пойдемте, я покажу вам, где вы будете обедать. А после еды вы сможете вернуться сюда и начать работу.

Они вышли из галереи, и Андрей тщательно запер дверь за собой. Татьяна не могла отделаться от странного чувства, что, заперев дверь, он не столько защищает портреты от внешнего мира, сколько защищает внешний мир от них.

По пути в столовую они прошли мимо большого зеркала в старинной раме. Татьяна мельком взглянула на свое отражение и на долю секунды ей показалось, что она видит не себя, а Елизавету Бялковскую – в старинном платье, с высокой прической, с тем же выражением глаз, полным тайной скорби. Она моргнула, и наваждение исчезло. В зеркале снова была она сама – в джинсах и простой блузке, с волосами, собранными в практичный хвост.

Должно быть, сказывается усталость от дороги и впечатление от портретов, подумала Татьяна, отворачиваясь от зеркала. Ничего удивительного, что воображение играет с ней такие шутки – особенно учитывая поразительное сходство с Елизаветой.

Но почему-то ей казалось, что это не последняя странность, с которой ей предстоит столкнуться в этом доме. И что двенадцать женских портретов в запертой галерее хранят гораздо более мрачную тайну, чем можно было предположить.

Глава 2. Тени прошлого

Женские крики, сливающиеся в единый хор отчаяния. Двенадцать фигур в старинных платьях кружили вокруг нее, их лица искажены мукой, глаза пусты – чёрные провалы без зрачков и радужки. Руки – десятки рук – тянулись к ней, холодные пальцы касались кожи, оставляя следы, похожие на ожоги. И запах… удушливый запах масляных красок, смешанный с металлическим ароматом крови.

«Помоги нам, – шептали они в унисон. – Освободи нас».

А потом круг разомкнулся, и к ней шагнула тринадцатая фигура – мужская, высокая, окутанная тьмой. В руках она держала кисть, с которой капала не краска – кровь.

«Ты станешь моим величайшим шедевром, – произнёс мужчина голосом, от которого воздух вокруг затрепетал. – Моей последней работой».

Кисть приближалась к её лицу, и она не могла отстраниться, не могла закричать, не могла даже моргнуть…

Татьяна проснулась от собственного крика, эхом отразившегося от высоких стен спальни. Сердце колотилось как безумное, каждый удар отдавался в висках. Она судорожно хватала ртом воздух, который казался слишком густым, слишком тяжёлым для лёгких. Простыня под ней промокла от холодного пота, ночная рубашка прилипла к телу.

Сон… Это был всего лишь сон.

Она медленно выдохнула, пытаясь успокоить дрожь в руках, и протёрла лицо. Попыталась восстановить в памяти детали кошмара, но они ускользали, как рыба сквозь пальцы, оставляя лишь гнетущее ощущение чужого присутствия и странный след – словно кто-то провёл ледяным пальцем по её позвоночнику.

За окном занимался рассвет. Первые лучи солнца нерешительно пробивались сквозь тяжёлые бархатные шторы, рисуя на пыльном паркетном полу причудливые узоры – словно невидимый художник пробовал кисть перед работой. Татьяна села в постели, оглядывая комнату, которую Андрей отвёл ей накануне.

Днём эта спальня казалась роскошной, пусть и несколько старомодной. Но в полутьме раннего утра она выглядела совсем иначе – гротескной, неуютной, отталкивающей. Массивная кровать с резным изголовьем теперь напоминала не ложе, а катафалк. Тяжёлые шторы висели подобно погребальным саванам. Гардероб в углу – огромный, тёмного дерева, с зеркальными дверцами – казался входом в иной мир, пугающий и манящий одновременно.

В нормальных обстоятельствах она бы посмеялась над своей мнительностью. Но это утро, в этом странном доме, после этого сна – всё ощущалось неправильным, искажённым, словно сама реальность здесь подчинялась иным законам.

Старинные часы на каминной полке показывали шесть утра. Слишком рано, но заснуть снова вряд ли удастся. Татьяна откинула одеяло, поморщившись от холода, коснувшегося разгорячённой кожи, и спустила ноги на пол. Дорогой персидский ковёр, некогда, вероятно, яркий и роскошный, теперь выглядел выцветшим, с едва различимым сложным восточным узором. Под босыми ступнями он ощущался неприятно жёстким, почти колючим.

Она накинула халат – шёлковый, холодный, слишком большой для неё, явно не предназначенный для женщины – и подошла к окну. Руки дрожали, когда она отодвигала тяжёлые шторы, словно ожидала увидеть за ними что-то ужасное.

Но вместо кошмара перед ней раскинулся старый парк, утопающий в осенней позолоте и жемчужной дымке тумана. В этом нереальном, словно акварельном пейзаже было что-то завораживающее. Вековые деревья, облачённые в пурпур и золото, возвышались подобно молчаливым стражам. Заросшие дорожки, когда-то аккуратно посыпанные гравием, теперь едва угадывались среди высокой пожухлой травы. Они петляли между старых дубов и клёнов, ведя в никуда, словно в лабиринте без центра и выхода.

На краю заросшего пруда виднелась полуразрушенная беседка – остатки былой роскоши, память о временах, когда этот парк, вероятно, был местом светских встреч и романтических свиданий. Теперь она стояла, накренившись, словно тонущий корабль, окружённая дикими зарослями камыша и рогоза.

Утренний туман клубился над водой, создавая иллюзию движения там, где всё давно замерло. В этом зачарованном пейзаже не было ни птиц, ни насекомых, ни малейшего дуновения ветра – лишь абсолютная, звенящая тишина.

Внезапно внимание Татьяны привлекла одинокая фигура, нарушившая иллюзию безжизненности. Андрей Бялковский стоял у кромки воды, неподвижный, как изваяние. Тёмный халат развевался вокруг его высокой фигуры, хотя ветра не было, создавая впечатление, что он парит над землёй. Руки были широко разведены в стороны, голова запрокинута, словно он взывал к небу или прислушивался к чему-то, недоступному обычному слуху.

Что он делает там в такую рань? И почему в такой нелепой позе?

Словно почувствовав её взгляд – хотя с такого расстояния это казалось невозможным – Андрей медленно повернул голову к дому и посмотрел прямо на окно Татьяны. Даже через пелену тумана, даже через десятки метров, разделявшие их, она ощутила силу этого взгляда – пронзительного, гипнотического, жадного. Секунда – и он отвернулся, скрывшись в тумане между деревьями, словно призрак.

Татьяна отшатнулась от окна, ощущая странное беспокойство, граничащее со страхом. В этом доме, в его хозяине было что-то, выходящее за рамки обыденного. Что-то тревожное, неправильное, тёмное. Но вместе с тем – притягательное. И эта двойственность пугала её даже больше, чем сам дом с его мрачными коридорами и шепчущими тенями.

Она подошла к туалетному столику, на котором оставила фотографию Игоря. Знакомое лицо – открытое, искреннее, с ясными глазами и лёгкой полуулыбкой – казалось здесь чем-то неуместным, пришедшим из другой реальности. Татьяна провела пальцем по стеклу, очерчивая контуры любимого лица.

«Что бы ты сделал, Игорь?» – мысленно спросила она. Уехал бы немедленно или остался, чтобы разгадать тайну этого дома? Он всегда был рациональным, логичным, даже немного скептичным. Но и любопытным – это качество и привело его к той роковой экспедиции на озеро Байкал, откуда он не вернулся.

Воспоминания о последних днях перед его отъездом были невыносимо яркими. Его энтузиазм, его планы, список оборудования, разложенный на их кухонном столе. Его обещание вернуться через месяц с потрясающими фотографиями для новой выставки. Его последний поцелуй – торопливый, почти небрежный, потому что они оба верили в ещё тысячи поцелуев впереди.

А потом – звонок от руководителя экспедиции. Сухие, рубленые фразы, из которых не сразу удалось выделить главное: шторм, перевернувшаяся лодка, поиски, которые ничего не дали. Тело так и не нашли. Озеро забрало его, оставив ей лишь оглушающую пустоту и неизбывное ощущение незавершённости.

Татьяна моргнула, возвращаясь в настоящее. Комната вокруг неё оставалась всё такой же чужой и гнетущей, но воспоминания об Игоре словно придали ей сил. Что бы он сделал – уже не имело значения. Важно было, что сделает она сама.

И она решила остаться. По крайней мере, ещё на день. Разобраться, что происходит в этом странном доме. Что за тайну хранят двенадцать женских портретов. Кто такой Андрей Бялковский на самом деле. И что связывает её с Елизаветой – женщиной, умершей более века назад, но смотрящей с портрета её собственными глазами.

К полудню Татьяна уже работала в галерее. После завтрака, проведённого в неловком молчании с Андреем, который, казалось, совершенно не помнил об их утренней странной «встрече» у пруда, она решительно направилась к портретам. Реставрационная работа всегда успокаивала её, давала ощущение контроля, возвращала в привычное русло мыслей.

Андрей предоставил ей полную свободу действий, показав, где хранятся необходимые материалы, и ненавязчиво удалился, сказав, что будет в библиотеке, если ей что-то понадобится.

Галерея днём выглядела иначе – просторнее, светлее, но от этого не менее тревожной. Она превратилась в молчаливый суд – дюжина женских портретов выносила свой безмолвный вердикт каждому её шагу, каждому вздоху, каждой мысли. Куда бы Татьяна ни повернулась, её везде встречали внимательные женские глаза, в которых, казалось, застыл немой вопрос или предупреждение.

Первым делом она провела тщательный осмотр всех двенадцати портретов. С профессиональной дотошностью изучила каждый сантиметр холста, каждый мазок, каждую трещину в лаке. Состояние их было разным – некоторые сохранились удивительно хорошо, словно были написаны вчера, а не более века назад. Другие нуждались в серьёзной реставрации – краски потускнели, лак пожелтел и покрылся сетью мельчайших трещин, в некоторых местах красочный слой отслаивался от холста.

Но особенно беспокоил портрет Елизаветы Бялковской. В нём что-то было фундаментально неправильно – не просто повреждения временем или неподходящими условиями хранения, а нечто более глубинное, словно сам холст противился нанесённому на него изображению. Краски потемнели неравномерно – особенно вокруг глаз и рта, словно пытаясь скрыть выражение лица. А в некоторых местах появились странные трещины, идущие не по поверхности красочного слоя, как обычно бывает при старении, а словно изнутри, как будто что-то пыталось прорваться наружу.

– С вас и начнём, – прошептала Татьяна, осторожно снимая портрет со стены.

Он оказался неожиданно тяжёлым, словно весил гораздо больше, чем должен был холст таких размеров, натянутый на деревянный подрамник. Устанавливая его на мольберт, она заметила на обратной стороне странные символы, нарисованные или, скорее, выжженные на древесине. Они складывались в круг, в центре которого были инициалы – «Н.Б.» – Николай Бялковский.

Татьяна нахмурилась. Это было необычно. Художники часто подписывали свои работы, но редко делали это на подрамнике, и уж точно не в форме таких сложных символических композиций. Она сделала несколько фотографий на телефон, решив изучить эти знаки позже.

Установив портрет на мольберт, она приступила к детальному исследованию. Под сильной лупой поверхность холста выглядела необычно – краски словно пульсировали, меняя оттенки при разном освещении. Казалось, что под верхним слоем красок происходит какое-то движение, как рябь на воде в безветренный день. Татьяна никогда не сталкивалась с подобным эффектом, и он не мог быть объяснён никакими известными ей техниками живописи.

Она проверила свет, угол зрения, даже протёрла линзы лупы, но эффект оставался. Словно портрет дышал.

«Это просто игра света и тени», – сказала она себе, стараясь не поддаваться иррациональному страху, который вновь начал подниматься откуда-то из глубины сознания.

Осторожно проведя специальным раствором по краю картины, она заметила, что под верхним слоем проступает другое изображение. Это было странно – художники иногда писали новые картины поверх старых, чтобы сэкономить на холсте, особенно если оставались недовольны первоначальным результатом. Но зачем Николаю Бялковскому скрывать что-то под портретом собственной родственницы?

Любопытство взяло верх. Татьяна направила ультрафиолетовую лампу на поверхность холста, и от увиденного у неё перехватило дыхание. Под изображением спокойного лица Елизаветы проступали контуры совсем другого – искажённого страхом, с широко раскрытыми глазами и беззвучно кричащим ртом. Этот второй, скрытый портрет был настолько реалистичен в своём ужасе, настолько выразителен, что казалось, ещё секунда – и крик вырвется из рамы, разнесётся по галерее, по всему дому.

Татьяна в испуге отступила на несколько шагов, не в силах оторвать взгляд от этого жуткого двойного изображения. Это не был просто неудавшийся первый вариант портрета. Это было… что-то иное. Словно художник сначала запечатлел истинные эмоции своей модели – отчаяние, страх, мольбу – а затем намеренно скрыл их под маской спокойствия и смирения.

Но зачем? И почему этот скрытый образ стал проявляться сейчас, спустя столько лет? Могло ли это быть связано с теми странными трещинами, которые она заметила ранее?

– Вы что-то нашли?

Голос Андрея заставил её вздрогнуть и едва не выронить ультрафиолетовую лампу. Он стоял в дверях, наблюдая за ней с непроницаемым выражением лица. Как долго он там стоял? Сколько видел?