Небо из стекла

– Да, святой отец. Я служу.

– Служи. И не испытывай сомнений. Сомнение – это та трещина, через которую входит Туман.

Коммуникатор щёлкнул и замолк. Корвус ещё несколько минут стоял в темноте, слушая, как где-то далеко пульсирует артерия Отца.

Слова Архиепископа висели в воздухе, тяжёлые и неумолимые. «Мы – хирурги». Да, они резали, чтобы сохранить тело. Но тело чего? Не общества Глазницы, а проекта под кодовым названием «Карантин». И Корвус отлично понимал самую простую правду, которую старец умолчал: если пациент умрёт, хирурги ему уже не понадобятся. Высший Совет, те самые безликие «они» из старых легенд, не станет разбираться. Они просто нажмут кнопку «Молот» и стерилизуют провалившийся эксперимент вместе с неудачливыми надзирателями. Охота на Эйса была больше чем службой. Это была борьба за собственную жизнь.

Он больше не чувствовал удовлетворения. Только тяжесть. Тяжёлое, холодное бремя того, кто знает, что он – необходимое зло.

Глава 3. Улицы из плоти

Город, высеченный в теле гиганта, не спал никогда. Даже в его самых глухих, освещённых дрожащим светом грибов-светильников углах, жизнь копошилась, цепляясь за существование с упрямством плесени. Эйс шёл, втянув голову в плечи, стараясь слиться с тенями, что плясали на стенах из упругой, тёплой, живой плоти. Воздух здесь был другим – не парадным запахом жареного и пота с главной площади, а густым, спёртым коктейлем из старой крови, влажной кожи и чего-то кислого, будто молоко в глубине желудка Отца давно скисло и начало бродить.

Он сворачивал в знакомые переулки, известные лишь тем, кто родился и вырос в этих каменных лабиринтах. Он проскальзывал под массивными артериями, служившими мостами между уровнями города, их пульсация отдавалась в ступнях глухой, неумолимой дрожью. Спускался по лестницам, вырезанным прямо в ткани, ступени которых были упругими и слегка пружинили под ногой, словно мышцы. Его путь лежал вниз, к самым окраинам, к «Диким стенам» – нетронутым участкам, где бедняки, отбросы общества и те, кого Церковь предпочла бы забыть, строили свои лачуги прямо на теле Отца, встраивая их между рёберных дуг или в глубоких складках кожи, словно паразиты. Здесь работали собиратели пота с губками, соскабливающие влагу с кожи Гиганта, а также жировых дел мастера, вытапливающие сало из подкожных отложений для мыла и смазочных материалов.

Его привели сюда не просто любопытство или желание спрятаться. Была одна лавчонка, затерянная в этом лабиринте отчаяния, словно драгоценный камень в навозе. «Ржавая кузня». Её хозяина звали Торгрим, и он был старше самого Архиепископа, казалось. Именно он, тогда ещё не такой сгорбленный, с руками, не тронутыми дрожью, выковал для Эйса его первый настоящий меч, взяв за работу обещание, теперь выжженное в его памяти: «Береги сталь, мальчик. Она честнее людей. Она будет беречь тебя, если ты будешь беречь её. И не забывай, кто ты, и чей сын».

Дверь в кузню представляла собой снятую с погибшей многоножки хитиновую пластину, искусно подогнанную под проём. Эйс отодвинул её, и его обдало волной сухого, обжигающего жара и знакомого, почти родного запаха – раскалённого металла, костяного угля и старой, пропотевшей кожи: запах правды, в противовес сладкой лжи площади.

Внутри было тесно, душно и уютно от хаотичного нагромождения всего. Светились раскалённые угли в небольшом горне, выдолбленном прямо в стене и обложенном огнеупорной глиной. У наковальни, служившей когда-то позвонком какого-то меньшего, но всё равно огромного существа, стоял Торгрим. Он был похож на корень старого, вывернутого бурей дерева – согнутый, иссохший, испещрённый трещинами-морщинами, но невероятно крепкий и цепкий. Его руки, покрытые паутиной старых ожогов и серебристых шрамов, сжимали молот. Он не ковал, а ритмично, почти медитативно, с лёгким звоном ударял по уже остывшему клинку, будто ведя безмолвный разговор с металлом, выпытывая у него секреты.

– Сталь помнит каждый удар, мальчик, – проскрипел он, не оборачиваясь, будто чувствуя присутствие Эйса спиной. – И каждый изъян. Всё в ней запечатлевается. Слышишь? – Он снова ударил. Звон был чистым, высоким, но с лёгкой, едва слышной плаксивой ноткой, фальшью. – Где-то здесь, глубоко, есть трещина. Не видно глазу, не чувствуется рукой. Но она есть. И она будет петь эту печальную песню, пока клинок не лопнет вдребезги в самый нужный момент. Как наше небо, слышишь? Тоже поёт. Тихо так, на самой грани слышимости. Стеклянный звон.

Эйс молча стоял у входа, снимая плащ. Старик наконец положил молот и обернулся. Его глаза, глубоко посаженные в паутину морщин, были ясными и всевидящими, как у старой, мудрой совы.

– Пришёл прощаться, – не спросил, а констатировал Торгрим, вытирая руки о грязный фартук.

Эйс кивнул, ему внезапно стало трудно подобрать слова перед этим человеком.

– Ухожу. Насовсем.

– Чуял. От тебя за версту пахнет бегством. И смертью. – Старик бесстрастно констатировал, подошёл к груде хлама в углу – обломкам инструментов, кускам непонятного назначения – и начал в ней копаться. – Корвус и его шавки уже были здесь. Спрашивали, не видел ли я тебя. Сказали, ты предатель, что продал своих и сбежал, прихватив казённое железо. Ищут, суют нос в каждую щель, чтоб их… Как будто правду можно найти, просто обшарив все углы. Она не в углах прячется. Она, как тот самый звон – в самой глубине.

Эйс стиснул зубы, но промолчал. Оправдываться здесь было бесполезно.

– Врут, конечно, – фыркнул Торгрим, вытаскивая откуда-то небольшой, засаленный кожаный мешочек. – Слишком сладко врут, глаза прячут. На, держи. – Он швырнул мешочек Эйсу. Тот поймал его на лету. Внутри что-то мелкое и твёрдое звякнуло о монеты.

Эйс развязал шнурок и высыпал содержимое на ладонь. Это был зуб. Длинный, изогнутый, цвета старой слоновой кости, с зазубренным, идеально острым краем. К нему был привязан тонкий, но невероятно прочный кожаный шнурок.

– Что это? – спросил Эйс, поворачивая зуб в пальцах.

– Зуб той самой твари, что чуть не отгрызла мне ногу, когда я был немногим старше тебя, – Торгрим вернулся к горну и с наслаждением плюнул на угли. Слюна с шипением испарилась, оставив крошечное чёрное пятно. – От смерти не спасёт. Но будет напоминать, что ты ещё жив. И что любая, даже самая мерзкая пасть, может захлопнуться в самый неожиданный момент. Носи и помни: самые прочные клетки иногда ломаются изнутри. Даже небеса.

Эйс молча продел шнурок через голову. Зуб холодной, неожиданно увесистой тяжестью лёг на грудь, рядом с тем местом, где под кожей билось сердце.

– Спасибо, мастер.

– Не за что. Теперь катись. И да смотри в оба. За тобой придут и сюда. И на этот раз вопросы будут задавать не словами, а калёным железом. – Торгрим снова взял в руки молот и повернулся спиной, ясно давая понять, что разговор окончен. Его сгорбленная фигура казалась воплощением самой этой кузницы – старой, обугленной, но несгибаемой.

Эйс задержался на мгновение, глядя на его спину, на старые ожоги, на узловатые, всё ещё сильные пальцы, сжимающие рукоять молота. Потом развернулся и вышел из «Ржавой кузни», вновь окунувшись в полумрак улиц, несущий уже не запах дома, а запах опасности.

Он двинулся дальше, к своей цели – заброшенной часовне, что ютилась на самом краю глазницы, у самой границы, где камень и порядок уступали место бескрайней, уходящей в туман пустоте и хаосу Диких земель. По пути он видел их – людей, что жили в тени великой цивилизации, как мхи на скале. Женщину, стиравшую тряпье в струйке мутной жидкости, сочившейся из поры в коже Отца. Старика, с поразительной точностью вырезающего из обломка рёбра замысловатые игрушки-вертушки для внуков. Двух мальчишек, игравших в «поймай многоножку» – они тыкали палками в трещину в полу, пытаясь вытащить оттуда сонного, мелкого паразита, чтобы потом привязать ему на нитку и гонять по улицам.

Они смотрели на него пустыми, усталыми, но не злыми глазами. Для них он был не странником, не беглецом, а всего лишь еще одним простым человеком, обреченным, как и они, жить на теле умирающего бога. Их жизнь была проста и страшна в своей простоте: родиться, есть то, что даёт Отец, растить детей в надежде, что они проживут чуть дольше, и умереть, чтобы твоё тело либо сбросили в Туман, либо, если повезёт и был хоть какой-то статус, пустили на удобрение для грибниц. Они были частью пейзажа, как и сама плоть под их ногами.

И впервые за долгое время Эйс почувствовал нечто иное, кроме собственной боли, вины и ярости. Он почувствовал тяжёлый, всепоглощающий груз этого мира. Груз, что давил на всех без разбора. И он понял, что его побег – это не просто бегство от прошлого. Это шаг в другое будущее. В неизвестность, что пугала и манила одновременно.

Он лишь надеялся, что это будущее будет хоть чуточку светлее. Хотя бы на один лучик. И что это хрупкое, стеклянное небо над его головой не рухнет на него раньше времени.

Глава 4. Спасение в переулке

Прошло больше недели с тех пор, как Эйс покинул казармы. Большую часть этого времени он провёл, скрываясь и залечивая раны… Его раны затягивались медленно, но ярость горела все так же ярко.

Заброшенная часовня Святых Ногтей Мученика была высечена в небольшой полости за ухом Отца. Сюда давно не ступала нога священника, и место своё она оправдывала с лихвой. Воздух здесь пах пылью, сухой плесенью и многовековой гнилью – не активным, как на площади, а тихим, вековым, будто сама смерть здесь прикорнула отдохнуть, свернувшись калачиком в углу. Свет проникал сквозь трещины в своде, ложась на пол пыльными столбами, в которых лениво кружились микроскопические споры.

Эйс отодвинул тяжёлую, потрёпанную завесу из сплетённых сухожилий и вошёл внутрь, с облегчением отмечая, что его убежище нетронуто. В нише, служившей когда-то алтарём, лежал свёрток с припасами: вяленое мясо «пещерного прыгуна», немного грубой грибной муки, кремень и сталь. И, главное, его запасной меч в простых, неброских, но надёжных ножнах. Он провёл рукой по рукояти, ощущая знакомые, истёртые пальцами зазубрины. Старый друг. Надёжнее, чем большинство людей. Он уже было начал собирать вещи, мысленно прикидывая самый быстрый путь к одному из потайных спусков, когда снаружи, сквозь плотную завесу, донёсся звук. Он отличался от отдаленного шума города. Это был сдавленный, оборванный крик. Женский. Затем – грубый, сиплый мужской смех и шарканье нескольких пар сапог.

Проклятье. Он замер, прижавшись к щели в стене, выглядывая наружу. В узком, грязном переулке, куда вываливали мусор со всей округи, трое мужчин окружили две фигуры: старика в потрёпанном, но добротном дорожном плаще и… девочку. Маленькую, хрупкую, она замерла, вжавшись в старого мужчину, её широко раскрытые глаза были полны чистого, немого ужаса. Одной рукой она сжимала край плаща старика, а другой прижимала к груди какую-то тряпичную куклу – потрёпанную, но без сомнений любимую. Кукла была слеплена из обрывков ткани и набита сухим мхом, с двумя пуговицами вместо глаз.

Девочка прижалась к старику, но её широко раскрытые глаза были прикованы не к нападавшим, а к стене живой плоти за их спинами. Она смотрела туда с каким-то странным, недетским пониманием, будто видела сквозь кожу Отца что-то иное, недоступное остальным. Её губы беззвучно шептали что-то, а пальцы судорожно впивались в тряпичную куклу.

– Ну же, дед, – верещал один из нападавших, тощий, с лицом, покрытым оспинами и скользкой ухмылкой. – Не упрямься. У стражников для таких, как ты, припасён отдельный, особый котёл. Еретиков варят живьём, ты знал? Славное зрелище. Отдай нам ребёнка, и мы, может быть, решим, что глаза нас подвели и мы тут никого не видели. Девочки нынче дорого идут. Как деликатесные грибочки.

– Оставьте нас, – голос старика был низким, удивительно твёрдым и спокойным, несмотря на возраст и очевидное неравенство сил. В нём не было и тени просьбы или мольбы. Это был приказ, произнесённый с невозмутимостью человека, уверенного в своей правоте. – У нас нет для вас ничего ценного.

– Как нет? – другой, толстый и вспотевший, с животом, трясущимся от жадного дыхания, сделал шаг вперёд. – Малышка – ходячий кошелёк, дед! На чёрном базаре за таких целых дают хорошее железо, лет на пять безбедной жизни. Или… – Он осклабился, обнажив кривые, жёлтые, редкие зубы. – Можно и самому сперва воспользоваться, перед тем как сдать. Сочненькая. Сладкая, поди, как забродивший сок.

Сердце Эйса заколотилось чаще. Здравый смысл кричал ему изнутри: «Не вмешивайся! Ты вне закона! Любое внимание – верная смерть! Проходи мимо. Спасай себя! Твоя цель – отец, а не какие-то бродяги». Голос разума, холодный и логичный, вторил: «Они чужие. Их проблемы – не твои. Ты не сможешь спасти всех».

Он видел лица этих людей. Видел их глаза – пустые, жадные, лишённые чего-либо человеческого, словно у падальщиков. Такие же, как у тех, кто теперь охотился на него.

И он видел лицо девочки. Бледное, испуганное, с двумя ручками, вцепившимися в плащ старика. В её взгляде был не просто страх. Была беззащитность, которая резанула его по живому, больнее зазубренного ножа. Она напомнила ему всех, кого он не смог защитить. Всех, кто сгорел в том проклятом туннеле под обломками его решений.

В его ушах снова зазвенело. Не гром из прошлого. Не голос рассудка. А тихий, предательский, знакомый до боли скрежет стали о ножны. Его рука сама потянулась к эфесу меча.

Толстяк сделал ещё шаг, его жирная, грязная лапа потянулась к девочке, чтобы сорвать с неё плащ.

И мир для Эйса сузился до одной этой точки. До этого жеста. Всё остальное – страх, расчёт, опасность – перестало существовать.

В его движениях не было спешки. Он вышел из часовни. Медленно, словно появляясь из самой тени, рождённый гневом и отчаянием этого места. Его шаги были бесшумны на мягком, упругом покрытии переулка.

– Эй, ты! – худощавый с оспой первым заметил его, надменно выпятив грудь. – Катись отсюда, пока цел! Не твоё дело! Ищешь, кого бы спасти? Ищешь осколки своей совести в наших помойках?

Эйс не ответил. Он просто шёл. Его снежно-голубые глаза, холодные и пустые, были прикованы к толстяку. В них не было ни ярости, ни ненависти. Лишь безразличная, леденящая душу решимость.

Тот обернулся, и его самодовольная, жирная ухмылка медленно сползла с лица, сменившись настороженностью, а затем и животным, примитивным страхом. Казалось, вместо человека он увидел нечто ужасное. Он увидел олицетворение смерти. Холодной, безмолвной, неумолимой.

– Стоять! Я тебе сказал… – взвизгнул он, срываясь на фальцет, и его рука потянулась к заточке за поясом.

Эйс даже не взглянул на него. Его кулак, обёрнутый в кожу и сталь, со всей силой, накопленной за годы тренировок, метеоритом двинулся вперёд. Удар пришёлся точно в кадык рябого. Тот захрипел, глаза его полезли на лоб, полные невыразимого удивления, и он рухнул на землю, давясь собственным языком и издавая булькающие звуки.

Толстяк отпрянул от девочки, с трудом и пыхтением вытаскивая из-за ремня короткую, утыканную гвоздями дубину. Он не успел её даже поднять. Нога Эйса со всей силой, вложенной в отточенное годами движение, врезалась ему в коленную чашечку. Раздался оглушительный, влажный, отвратительный хруст. Человек завопил, нечеловеческим, гортанным рёвом и повалился, схватившись за ногу, из которой торчали острые обломки кости.

Третий, до этого молчавший и бывший лишь тенью, с тихим, перепуганным визгом бросился бежать. Эйс даже не взглянул в его сторону. Его внимание было здесь.

Он стоял, тяжело дыша, над двумя телами. Один хрипел, ловя воздух жирными губами. Другой завывал от невыносимой боли. Слепая ярость, что двигала им секунду назад, медленно отступала, сменяясь ледяной, знакомой пустотой. Он посмотрел на свою руку. Костяшки были в крови и в ссадинах.

Потом он поднял взгляд на старика и девочку. Они смотрели на него. Девочка – с благоговейным, почти религиозным ужасом, прижимая к себе куклу. Старик – с пронзительным, изучающим, дотошным интересом. Его глаза, мудрые и старые, видевшие, должно быть, многое, скользнули с лица Эйса на его грудь, где на шнурке висел зуб, подаренный Торгримом. Взгляд старика задержался на нём на мгновение дольше, чем на всём остальном.