Небо из стекла

Станислав Сладков

Небо из стекла

Запись первая.

Из Кодекса Священной Плоти, Глава 1, Стих 1-5.

«И возлёг Отец на вечный покой после Великой Усталости, и плоть Его стала нашей твердыней, а кости – опорами мира нашего. И дыхание Его есть воздух наш, а кровь Его, что течёт в жилах каменных, есть железо наше. И не восстанет Он до скончания времён, храня нас под сенью ребёр Своих. Блаженны те, кто чтит Плоть, ибо обретут они вечный покой в Нём. И горе тем, кто дерзнёт будить Его, ибо гнев Его есть конец всякой вещи».

Запись вторая.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Протокол № 73-Δ

Кому: Высшему Совету по Сдерживанию

От: Д-р Элиас [ИДЕНТИФИКАТОР УДАЛЕН]

Тема: Отчёт о нестабильности в биоконструкте "Рай"

«…наблюдается прогрессирующая когнитивная деградация субъектов, населяющих сектор. Миф о "спящем боге" обеспечивает базовую социальную стабильность, однако не останавливает структурный распад конструкции. "Отец" не спит. Он мёртв. Мы используем его труп как барьер, и этот барьер рушится. Если Совет отклонит предложение по эвакуации, остаётся лишь один вариант: полная стерилизация сектора по протоколу "Молот". Мы не можем позволить инфекции распространиться…»

– Извлечено из повреждённого носителя в заброшенном секторе.

Глава 1. Праздник в Глазнице

Воздух на Площади Глазницы висел густым, удушающим покрывалом, сотканным из противоречивых запахов. Сладковато-приторный дым от жаренных на углях пещерных грибов «глазные яблочки» с их горьковатым послевкусием боролся с едкой кислинкой пота и металлическим дыханием старых, скрипящих подпорок, вросших в живую плоть стен. Но под всем этим, неизменным фоном, витал тот самый запах – тяжелый, приторно-медовый, неумолимый. Запах тления. Вечное дыхание Отца, в теле которого они все ютились, словно черви в яблоке, уже тронутом гнилью.

Эйс стоял в прохладной тени массивной артерии, которая пульсировала под тонким слоем кожи, словно натянутый канат под старой палаткой. Спиной он чувствовал её глухую, мерную вибрацию – ритм, что сводил с ума по ночам и усыплял днём, напоминая, что они живут на теле спящего гиганта. Под стоптанными сапогами камень, вмурованный в плоть, был шершавым и надёжным. Он привычным движением двинул плечом, и кольчуга, пропитанная потом и пылью, отозвалась негромким, успокаивающим звоном. Дрянная сталь как и всегда: доспехи стражей были старые, переклёпанные, с заплатами. Рука сама потянулась к эфесу меча на бедре, ощутив привычную, утешительную тяжесть. Это был единственный маяк спокойствия в море лиц, что плескалось перед ним.

Толпа кипела, слепая и довольная. Ремесленники, торговцы, разносчики воды в бурдюках из высушенных желудков – все столпились, чтобы послушать старого болтуна в богатых, вылинявших одеждах. Детишки, путаясь в ногах у взрослых, ныли и просили сластей – леденцов из засахаренного плесневого сока, что продавали на развес и называли «слёзками». Эйс наблюдал, как один такой, кучерявый, с лицом, вымазанным в липкой патоке, в сердцах отступил и наступил кому-то на сапог. Мальчишка обернулся, готовый огрызнуться, но слова застряли у него в глотке. Он встретился взглядом с Эйсом, и его собственный, озорной, моментально потух, наливаясь страхом. Ребёнок резко отвернулся и вжался в подол матери, как будто от мужчины пахло не пылью и сталью, а смертью.

– Народ сегодня нервный, как голодная многоножка на раскалённой сковороде, – раздался у его плеча голос, похожий на скрип несмазанной телеги. Голос и зловонное дыхание Корвуса. – Толкутся, ждут, когда им выбросят объедки с барского стола. Ничтожества. Лучше бы грибов нажарили, а то вонь стоит, будто в гниющем зубе ночуешь.

Эйс не удостоил его ответом. Лица людей вокруг его мало интересовали, куда важнее было настроение толпы. Страх здесь всегда витал, маскируясь под запах жареного, но сегодня он был иным. Гуще. Кислее. Как перед грозой, которую не видно за каменным сводом.

На деревянном помосте у Стены Лика засуетились послушники в белых, отстиранных до серости одеждах. И вот гул сменился рокотом, а рокот – громовым, почтительным молчанием, когда на возвышение, опираясь на посох из полированной бедренной кости, поднялся сам Архиепископ. Он был стар, его кожа – желта и прозрачна, как пергамент древнего манускрипта, но глаза под нависшими веками горели цепко и ярко, как у стервятника. Он воздел руки, и площадь замерла.

«Отец, чьё тело – наша твердыня,

Чья кровь течёт в нашей груди.

Храни нас от Туманной пустыни,

Под сенью плоти Твоей сведи!»

Голос старца, на удивление сильный и певучий, раскатился под сводами, отражаясь от влажных стен. Толпа подхватила последнюю строчку, и единый рокот покаяния и надежды прокатился по площади.

Эйс молчал. Он слышал эту молитву десятки раз. Сказку о спасении, о чуде, о вечном пристанище. Солнце, пробивавшееся сквозь огромную глазницу, поднялось выше, и свет упал на стену за спиной Архиепископа. Там, где заканчивалась каменная кладка и начиналась плоть, виднелись шрамы – глубокие, темные борозды, оставленные кирками и пилами. Рудники. Эйсу всегда казалось, что эти шрамы болят. Отец чувствует, – мелькнула у него назойливая мысль. И ему больно.

Ритм проповеди внезапно сменился. На помост, расталкивая послушников, вскарабкался человек. Его одежда была в клочьях, а лицо исцарапано в кровь, будто он продирался сквозь терновник.

– Ложь! – его голос, сорванный и хриплый, врезался в убаюкивающую тишину, как нож в глотку. – Всё это ложь!

Стража ринулась к нему, но он вырвался, его глаза безумно блестели в тени рваного капюшона.

– Он рассыпается! Мы выедаем Его изнутри, как черви! Роем тоннели в Его плоти! Скоро не останется ничего, и туман поглотит наших детей!

Эйс почувствовал, как по спине пробежал ледяной холодок. Он видел эти отчёты. Видел карты тоннелей, уходящих вглубь черепа, к самому мозгу. Видел доклады о новых трещинах в костях, что расходились не от рудников, а изнутри. Отец трескается.

Корвус наклонился к нему, и его шёпот, густой от пренебрежения, обжег ухо.

– Ну вот, психанул совсем. Его ребятню, слышал, нашли у кадыка… в виде фарша. А он сбежал и теперь мозги тут нам пудрит. Надо бы придушить, да жалко, мороки много.

На помосте стражники всё же навалились на смутьяна. Один из них, румяный детина с пустыми глазами, ударил его рукоятью меча по виску. Крик оборвался, превратившись в хриплый, булькающий стон. Но даже падая, тот человек не умолкал, бормоча что-то о «последнем издыхании», о «великом обмане», о том, что «небо готово треснуть».

Толпа замерла в ошеломлённой тишине, а затем взорвалась – возмущёнными криками, страхом, злорадством. Архиепископ, не дрогнув, поднял руку, и сила его авторитета вновь накрыла площадь. Но семя сомнения было брошено.

Корвус что-то говорил, но Эйс уже не слышал. Слова безумца звенели в его ушах, сливаясь с обрывками его собственных кошмаров. С тем, что он сам видел в темноте. С тем, что случилось с его отрядом. С лицом его отца, которого он поклялся найти, что бы это ни стоило. Эта клятва горела в нем единственным огнём, освещавшим его личную тьму.

Он резко развернулся и пошёл прочь, расталкивая толпу. Ему нужно было сбежать от этих сладких речей и приторного запаха тления, окутывающего всё вокруг. К чёрту службу, к чёрту Корвуса и капитана. Его дорога лежала вниз, в Туман, к Ладони. Туда, где, по слухам, последний раз видели его отца.

Он свернул в узкий переулок, где было тише. Здесь, в тени гигантского хряща, служившего опорой для целого квартала, ютились лавчонки попроще. Старик с лицом, похожим на высохшую грушу, чистил странные фиолетовые коренья, с которых капала вязкая, пахучая смола. Здесь торговали "жировыми свечами" или "сушёной печенью" с печёночных плантаций на развес. Группа подростков азартно бросали кости – не обычные, а вырезанные из мелких позвонков какой-то твари. Эйс смотрел на них и думал о том, какие истории рассказывал ему отец про загадочных зверей, «животных», что когда-то бегали по настоящей земле из грязи. Все тогда смеялись, считая это сказкой. Но отец говорил с такой уверенностью…

Его размышления прервал приглушенный плач. Из-за груды пустых ящиков, пахнувших грибной гнилью, доносились всхлипы. Эйс замедлил шаг, машинно касаясь рукояти меча. Из-за угла показалась женщина. Она прижимала к груди завернутого в тряпье младенца, а сама что-то яростно и беззвучно шептала, глядя на стену плоти перед собой. Её плечи тряслись от беззвучных рыданий.

– …и всё из-за этих проклятых кристаллов, – выдохнула она в пустоту. – Сказали, ты больше не добытчица… Выгнали… А чем её кормить? Чем?

Она не просила милостыни. Она просто изливала свою боль в равнодушную плоть Отца. Эйс замер. Он видел такое раньше. «Говорящие со стеной». Те, у кого не осталось никого, кто бы выслушал. Они приходили сюда, к живой ткани, и шептали ей свои беды, веря, что возможно великий Отец услышит там, где люди проходят мимо.

Он молча достал из кошеля две железные монеты – полдневного пайка – и, не говоря ни слова, положил их на ящик рядом с женщиной. Та даже не вздрогнула, не заметила его. Она продолжала шептать своей единственной слушательнице.

Эйс развернулся и пошел дальше, глубже в лабиринт улочек.

По пути ему встретилась небольшая толпа, собравшаяся у входа в боковой туннель. В центре, на коленях, рыдал молодой рудокоп. Двое стражников в гранёных, неестественно геометричных доспехах Гончих держали его за плечи, а третий зачитывал приговор. «…за несанкционированное присвоение и сокрытие артефакта Падших», – гремел его голос. В руке у одного из стражников Эйс мельком увидел странный, блестящий предмет, отдаленно напоминающий испорченный коммуникатор. «Отправляйся к Отцу в чистоте, а не с скверной в руках!»

Толпа молчала, испуганно отводя глаза. Эйс, стиснув зубы, прошёл мимо. Ещё одно напоминание: знание и технологии – привилегия Церкви. Для всех остальных они – смертный грех.

Этот город – эта Глазница – одна большая гниющая рана. И он застрял в ней, как заноза. Пока его отец, возможно, был там, внизу, в Тумане. Жив или мёртв – он должен был узнать. Он обязан был узнать. Из города его гнала вовсе не жажда мести, но жажда получить ответы и, возможно, перестать видеть его смутное лицо в каждом кошмаре. Эйс взрогнул, вспомнив, как снова проснулся недавно, весь покрытый липким потом, а образ отца еще долго оставался будто впечатанным в сетчатку глаз.

Он остановился у глухой стены, где заканчивался тупик и начинался край. Отсюда, с самого края Глазницы, открывался вид в бездну. Бескрайнее море серого, клубящегося Тумана, что скрывало всё, что было ниже шеи. Где-то там была Ладонь, а вместе с ней – ответ, который он так хотел узнать.

Ветер с пропасти был влажным и холодным. Он принёс с собой запах бездны и чего-то ещё… металлического? Кислого? Эйс всмотрелся в пелену. На мгновение ему показалось, что внизу, в самых густых клубах, мелькнул слабый, далёкий огонёк. Как искра. И тут же погас.

Иллюзия? Или… сигнал?

Неважно.

Завтра. Завтра он начнёт свой спуск.

А сегодня ему нужно было навестить одного старого человека. Человека, который знал о железе и крови больше, чем кто-либо другой в этом городе. И, вероятно, больше, чем следовало.

Глава 2. Бремя прошлого

Казармы городской стражи располагались в бывшей скуловой пазухе Отца. Воздух здесь всегда был спёртым, словно его уже кто-то много раз выдохнул. Он впитывал в себя запахи: остывший пепел из общего очага, где готовили незамысловатую жидкую похлёбку «костный бульон» из грибов и лишайников; дешёвое, мутное пиво, которое гнали из забродившего мицелия и называли «кровяной брагой»; и едкий, невыветриваемый дух пота мужчин, что слишком долго носили на себе отвратительного качества сталь. Сталь, выплавленную из ржавой крови Отца, единственный металл, что они знали.

Эйс стоял у своей койки – каменной ниши, выдолбленной в стене и застеленной жесткой грибной подстилкой. Он снимал доспехи, и каждая застёжка отзывалась в мышцах глухой усталостью. Каждый снятый кусок железа был шагом к призрачной свободе, к той единственной цели, что теперь пылала в нём ярче любого огня. Он чувствовал на себе взгляды. Не все – большинству было плевать. Но некоторые смотрели. В их глазах читалась смесь любопытства, страха и откровенного презрения.Он был чужаком даже здесь, среди своих. Тем, кто выжил, когда другие пали. В этом мире из плоти и костей выживание без потерь считалось не удачей, а скорее подозрительной аномалией.

– И чего ты только упёрся, как упрямый мул у пограничного столба? – раздался у него за спиной голос, знакомый до тошноты. Голос Корвуса. – Капитан ясно, по-хорошему, дал понять. Спихни всё на того сбежавшего ублюдка Гранта, получи повышение. Место сержанта твоё. А ты берёшь да уходишь. Не по-товарищески как-то, знаешь ли. Не по-нашему. Думаешь, твоя правда всем нужна? Правда, как старое стекло – острое, а толку с него, кроме порезов, никакого.

Эйс медленно, будто через силу, обернулся. Корвус сидел на соседней койке, до блеска начищая эмблему на своем нагруднике – стилизованный глаз, символ всевидящего ока Церкви. Его пальцы были жирны от сала, которым он смазывал кожаную подкладку.

– У меня к тебе вопрос, друг, – Эйс произнёс последнее слово с лёгкой, едва уловимой насмешкой, заставив Корвуса на мгновение поднять бровь. – В том рапорте, что я подал после того рейда… Ты ведь его подписывал как второй свидетель?

Корвус замедлил движения тряпкой. Его глаза, маленькие и блестящие, как у жука, сузились.

– Подписывал. Мало ли что там было. И что? Бумаги, бумаги… ими тут мостовые выложить можно. Или голову кому-нибудь проломить. Смотря как использовать.

– И там было указано, – Эйс говорил тихо, но чётко, чтобы его слова не утонули в общем гуле казармы, – что мы слышали странный грохот. Идущий не сверху, а из самой плоти. И что капитан Грант приказал немедленно вернуться, но мы его не послушали, пошли на разведку. Так?

– Так, – Корвус отложил нагрудник, его лицо стало невозмутимым, каменным. – Ты к чему клонишь, Эйс? Забудь про него. Всех костей не соберёшь. Из некоторых и пепла не наберёшь.

– А я не могу, – Эйс сделал шаг вперёд, сократив дистанцию. Воздух между ними стал густым. – Потому что я не писал в том рапорте про этот грохот. И Грант не отдавал такого приказа. Его последние слова были: «Вперёд, осторожно».

Тишина в их углу казармы стала тягучей, как смола. Корвус перестал улыбаться. Его глаза стали холодными.

– Память у тебя, видать, отшибло, друг, – он произнёс это тихо, но в голосе зазвенела опасная, привычная сталь. – После того падения. Ты же тогда головой о камень ударился. Много чего не помнишь. Головой тронулся, не иначе. Жалко тебя, вот мы и прикрыли. Собрали осколки, так сказать.

Эйс смотрел на него, и в его холодных, зимних глазах читался не гнев, а полное, окончательное понимание. Он всё понял. Не всё, но достаточно, чтобы знать – правды здесь он не добьётся. Только лжи, обёрнутой в фальшивую заботу.

– Да, – тихо, почти беззвучно согласился Эйс, отводя взгляд. – Много чего.

Он сделал вид, что повернулся, чтобы уйти, но Корвус встал, грузно преградив ему путь.

– Куда это ты собрался? Капитан велел тебя к себе доставить. Для… окончательного оформления бумаг. Получения расчёта. – Он улыбнулся, и в его улыбке не было ничего доброго. – Не задерживайся. У них там, говорят, сегодня меню отличное: похлёбка с осколками надежды на завтрашний день. Горячая.

Взгляд Эйса скользнул к двери в дальний конец залы – к кабинету капитана. Двое стражников, его «товарищей», уже стояли рядом, стараясь выглядеть расслабленно, но их позы были слишком напряжёнными, а руки слишком близко к эфесам.

«Гончих уже выслали», – вспомнил Эйс слова старого Гаррета. Это была не просьба, а западня.

Он медленно, будто раздумывая, кивнул. Потом его рука метнулась к поясному ремню, где висели не только пустые ножны, но и небольшой, потрёпанный кошель. Завязка развязалась, и монеты – жалкая плата за годы службы – с грохотом рассыпались по каменному полу.

– Чёрт! – буркнул Эйс с искренним раздражением в голосе, нагибаясь.

Корвус и стражники инстинктивно взглянули вниз, на звенящий, катающийся металл. На секунду. Меньше, чем на секунду.

Эйсу хватило и этого. Он не побежал к главному выходу, где его наверняка ждали. Он рванул вглубь казармы, в сторону кладовых, к чёрному ходу, что вёл к сточным канавам, по которым отводили воду и нечистоты от глазницы. Он знал этот лабиринт лучше них всех. Знать укромные ходы – была его привычкой. Привычкой, что когда-то спасла ему жизнь и, похоже, спасала снова.

– Держи его! – прохрипел Корвус, но его команда утонула в общем гаме и звоне монет.

Эйс нырнул в тёмный, пропахший плесенью, сыростью и чем-то кислым проход. Его сапоги гулко стучали по влажному камню. За спиной поднялся крик, топот, лязг оружия. Он бежал, не оглядываясь, а сердце колотилось о рёбра, как птица в клетке.

Капитан Гаррет стоял в дверях своего кабинета, наблюдая за хаосом, учинённым Эйсом. Его лицо, испещрённое шрамами, было непроницаемой маской. Он видел, как Корвус, багровея от ярости, орал на стражников, тыча пальцем в тёмный проход, куда скрылся беглец.

Когда первый ажиотаж схлынул, и взоры естественным образом обратились к нему, Гаррет тяжело вздохнул и медленно покачал головой, вкладывая в этот жест всю театральную скорбь разочарованного начальника.

– Я предупреждал Совет, – его голос, хриплый от старости и дыма, прокатился по притихшей казарме, привлекая всеобщее внимание. – Ещё после того инцидента в шахтах. Парень был нездоров рассудком. Слишком много думал. Слишком много вопросов задавал. Я пытался его в строй ввести, думал, отец герой – и сын не подведёт. Ан нет… – Он снова покачал головой, делая паузу для пущего эффекта. – Явно крыша поехала после того падения. И вместо того чтобы лечиться, он в ересь эту ударился. Жаль. Хороший боец был. Теперь же… теперь он угроза для нас всех.

Он посмотрел прямо на Корвуса, и в его взгляде не было ни дружбы, ни соучастия – лишь холодная констатация факта старшего по званию.

– Ищите. Найти и обезвредить. Как бешеную многоножку. Жалко его, да себя жальче.

Он развернулся и зашёл в кабинет, громко захлопнув дверь. Театральный вздох облегчения он отпустил, только оставшись наедине с собой в душной темноте комнаты. Он подошёл к столу, взял потрёпанную деревянную фигурку солдатика – игрушку, которую когда-то вырезал для маленького Эйса его отец и которую мальчик, уходя в армию, вручил Гаррету со словами "присмотри за ним".

«Прости, старик, – мысленно произнёс он, глядя в никуда. – Обещание сдержу. Хоть так. Хоть став подлецом в их глазах».

Снаружи снова застучали сапоги – Корвус, получив молчаливое одобрение свыше, бросал на поиски всё новые силы. Гаррет молча поставил игрушку на место. Роль была сыграна безупречно.

Через пару минут, сделав несколько поворотов, Эйс выскочил на узкую, грязную улочку, заваленную пустыми бочками из-под солёных водорослей, выращиваемых в слизистых участках. Задыхаясь, прислонился к прохладной, живой стене, прислушиваясь. Криков погони слышно не было. Они искали его не там.

Он был свободен. Свободен от службы. От клятв. От товарищей, что оказались сборищем предателей.

Но он не был свободен от прошлого. Оно шло за ним по пятам, дышало в спину. Оно жило в его кошмарах.

Он снова видел их. Скорее тени, нежели четкие лица. Мила, её острый, как бритва, смех, когда она точила свои ножи. Брон, молчаливый, как скала, его спина, заслонявшая от любого ветра. Мартин, вечный болтун с дурными шутками, который вечно проигрывал в кости. Они шли по тому проклятому туннелю, что пульсировал, как живой. Стены, что на первый взгляд казались каменными, на самом деле были из чего-то влажного, испещренного прожилками, которые светились тусклым, зловещим синим цветом.

– Эй, Эйс, глянь-ка, – Мартин ткнул клинком в стену. Из надреза брызнула густая, чёрная, почти что маслянистая жидкость. Что-то огромное и металлическое мелькнуло в клубках плоти, прежде чем тьма поглотила всё. И тогда раздался тот самый монотонный вой. Нарастающий, яростный, полный такой древней, нечеловеческой боли, что кровь стыла в жилах. Это был не приказ, а предупреждающий, отчаянный крик Гранта: «Назад! Ради всего святого, НАЗАД!»

А потом стена взорвалась. И тишина. Тишина, звонкая, как стекло. И небо… небо в том проклятом туннеле стало таким же хрупким и прозрачным, готовым рассыпаться на миллиарды острых осколков…

Эйс дёрнулся, отшатнувшись от стены, с силой выдыхая воздух. Сердце бешено колотилось. Он провёл рукой по лицу, смахивая несуществующую грязь и пот. Не сейчас. Не здесь.

Ему нужно было уходить из города. И сделать это нужно было немендленно, пока Корвус и капитан не опомнились и не перекрыли все выходы.

Он выбрался из-за бочек и быстрым, решительным шагом, стараясь не привлекать внимания, двинулся по направлению к своему старому убежищу – заброшенной часовенке у самого края глазницы. Туда, где его уже ждало единственное, что у него осталось – его меч и его вина. И надежда найти того, кто знал правду.

***

Корвус тяжело дышал, опираясь о влажную стену в пустом подсобном помещении недалеко от казарм. В ушах ещё стоял звон монет и крики погони, которая ушла не туда. Ярость медленно остывала, сменяясь холодным, удовлетворённым расчетом. Эйс сбежал. Но теперь он – официальный предатель. Жребий брошен, осталось лишь дождаться, когда щенка прижмут к стене.

Он потянулся к массивному, бронзового цвета коммуникатору, вмурованному в стену. Устройство, похожее на стилизованное ухо, зажужжало, и из его глубины послышался тихий, ровный гул. Корвус вытер пот со лба и нажал на рупор.

– Докладываю. Эйс бежал. Как вы и предсказывали, святой отец.

Гул на том конце прекратился. Воцарилась тишина, такая густая, что казалось, слышно, как по стенам ползают черви.

– Он сопротивлялся? – раздался наконец голос. Тихий, без возрастной хрипоты или слабости, какой можно было бы ожидать от столь древнего человека. Он был гладким, как отполированная кость, и холодным, как сталь скальпеля.

– Попытался. Я ему всё по-хорошему объяснил, а он – раз, и монеты рассыпал. Хитёр, сука. Но теперь он вне закона. Гончие возьмут его след до заката.

– Гончие не возьмут его след, – голос Архиепископа не изменил интонации. – Они перекроют основные выходы. Но ты позволишь ему бежать.

Корвус замер. Во рту пересохло.

– Позволить? Святой отец, но он же… он всё знает о том рейде! Он может…

– Он ничего не знает. Он подозревает.Чувствует.... И это хорошо. – В голосе впервые послышались нотки чего-то, отдаленно напоминающего интерес. – Подозрение гонит его. Чувство вины ведёт. Он – игла, которую я направляю. Он приведёт нас к другим заражённым клеткам. К тем, кто, как и его отец, забыли о своём долге перед стабильностью.

– Но… девочка… тот старик… – попытался возразить Корвус, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Его мечта о быстрой расправе таяла на глазах.

– Побочные продукты очистки. Мелкий сор, что прилип к игле. Они будут ликвидированы вместе с ним, когда их полезность иссякнет. Твоя задача – обеспечить за ними наблюдение, но не вмешиваться. Позволь игле делать свою работу. Позволь правде, которую они так жаждут найти, стать их могилой.

Корвус молчал, сжимая пальцы. Он привык к приказам, к жестокости. Но этот холодный, безличный расчёт всегда заставлял его кожу покрываться мурашками.

– Я… понимаю.

– Нет, не понимаешь, – голос Архиепископа прозвучал почти что с лёгкой усталостью. – Ты думаешь, что мы творим зло. Что мы – тираны, цепляющиеся за власть. Ты видишь лишь кровь на камнях Глазницы и слышишь крики еретиков в котлах. Ты не видишь Туманную Исполинскую Пропасть, что ждёт за пределами нашего Отца. Ты не слышишь тишину настоящей смерти, что придёт на смену нашей жизни, если паника и правда восторжествуют. Мы – не палачи, Корвус. Мы – хирурги. Мы отрезаем гниющую плоть, чтобы спасти тело. Даже если тело это ненавидит нас за боль. Наш долг – быть непонятыми. Наша жертва – в том, чтобы нас считали монстрами. Это и есть высшее служение.

Голос умолк. Корвус стоял, прижавшись лбом к холодной, живой стене. В горле стоял ком.