Ромейская история

Любар застыл на пороге с полураскрытым от изумления ртом.

4

Как бы невзначай повстречали на многолюдной улице Меса Иванко и Любар нурмана Гаральда Гардрада.

Тяжёлый суконный плащ с серебряной фибулой[39] покрывал могучий стан рослого северянина; длинные льняные волосы, перетянутые обручем, спадали у него по нурманскому обычаю на плечи; сильные длани сжимали золочёную пряжку широкого сафьянового пояса.

– О, воевода Иван! Тысяча свиней! Приятно встретить старого знакомца! – Нурман засмеялся и дружески хлопнул воеводу по плечу. – Не ожидал тебя увидеть! Какими судьбами ты здесь?!

Вокруг теснилась многоязыкая толпа, от криков и шума в ушах стоял непрерывный звон.

– Уйдём отсюда, с Месы, – Гаральд пригласил русов следовать за собой. – Я знаю одно тихое место неподалёку. Посидим, поговорим.

Они свернули на узкую кривую улочку и прошлёпали по грязи к низенькому зданию с покрытыми копотью круглыми колоннами у входа.

– Таверна «Золотой Рог», – пояснил Гаральд. – Садитесь, угощаю. Базилевс хорошо платит за верную службу. – Он потряс висевшим на поясе кожаным мешочком, туго набитым золотыми и серебряными монетами.

Любар с любопытством разглядывал дорогое платье нурмана. Он немного слышал о ратных подвигах этого богатыря и как-то сразу проникся к нему уважением и доверием.

Они сели за длинный дубовый стол посредине просторной полупустой залы.

Хозяин заведения с угодливой улыбкой поставил перед посетителями наполненный красным хиосским вином кувшин, воду и жаркόе.

Воевода Иванко подробно поведал Гаральду о походе на восток. Нурман внимательно слушал и доброжелательно кивал.

– Тысяча свиней! Никак не приучу себя разбавлять вино водой, – Гаральд натянуто рассмеялся и отодвинул в сторону сосуд с холодной ключевой водой. – Помню, в Киеве мы предпочитали крепкие меды. Впрочем, скажу вам, на службе у базилевса мне доводилось хлебнуть всякого: и ракьи, и медов, и олу[40]. С тех пор как я поступил на службу в этерию, мне не грозит нужда. Золото и серебро всегда бренчат в кошельке. Купил виллу на берегу Босфора, держу там наложниц, рабов, живу в роскоши и богатстве. В Киеве я бы такого никогда не имел. Теперь я удостоен звания куропалата и командую императорской гвардией. Базилевс ценит храбрых людей. Помнит, как я воевал в Сицилии против сарацин, брал Сиракузы и Мессину, ходил в поход на Нил с экзархом[41] Текнеем. При дворе всегда можно заслужить почести и славу.

Гаральд долго и обстоятельно рассказывал, как брал он на щит сарацинские города, как хоронился в тростниках на берегу Нила, как жёг греческим огнём пиратские кубары.

Любар слушал нурмана, затаив дыхание, Иванко же устало хмурился и отводил взор.

– Я слышал, князь Мстислав почил в Бозе. Это правда, воевода Иван?

– Правда, – с горестным вздохом отозвался воевода.

– Тысяча свиней! Так зачем вам возвращаться на Русь, доблестные мужи?! – развёл руками Гаральд. – Мой совет: вступайте в ряды этериотов. Забудете про нужду, станете носить красивые одеяния, любить лучших женщин.

– Тако я и ведал, – усмехнувшись, заметил Иванко. – Ну, нам с Любаром пора. Спаси тя Бог, Гаральд. Благодарим за угощенье. А о предложенье твоём помыслить надоть.

Он потянул Любара за рукав суконной рубахи…

– Вот те, отроче, и ромейское лукавство, – сказал воевода, когда они шли по дороге к предместью Святого Маммы.

– В чём лукавство углядел, Иванко? – удивлённо спросил Любар.

– Млад ты, друже, – вздохнул воевода. – Гаральд-то ведь нам не зря на Месе попался. Подослали его перетолковать.

– Как же нам топерича быть, воевода, куда ехать? – Любар, задумавшись, пожал плечами. – Али в самом деле наняться к базилевсу на службу? Красно нурман сказывал.

– Не всё то, отроче, красно, что речётся лукавыми словесами. – Иванко грустно рассмеялся. – Одно скажу: из Царьграда покуда нам, чую, не выбраться. Вот на осьмое число приём назначил базилевс, после и порешим, как будем.

Предместья Святого Маммы они достигли в час, когда за горными цепями на западе алела кровавая вечерняя заря. Иванко и Любар брели в угрюмом молчании, оба сомневаясь и не ведая, что готовит им грядущее – радость и удачу или невзгоду и печаль.

5

За стенами Великого Феодосия с Золотыми парадными воротами и долиной Кидариса, над которой возвышался широкий акведук времён Юстиниана[42], неумолимо угасало дневное светило. В бухте Золотой Рог стихала ругань корабельщиков и крики надсмотрщиков, на улицах и площадях большого города зажигались смоляные факелы. Быстро темнело, в синий сумрак погружались украшенные мраморными портиками дома богатых горожан, статуи, обелиски, скрывались мозолящие глаза многоэтажные инсулы[43] на грязных узких улочках, где селилась константинопольская беднота – мелкие торговцы, ремесленники, рыбаки и моряки.

Дневная жара спала, с моря веяло прохладой. У ворот и на стенах перекликались стражи, стало слышно, как запирают на тяжёлые засовы обитые медью военные ворота и поднимают деревянные мосты на воротах гражданских. Во время частых войн ромеи замуровывали эти гражданские ворота, а мосты, ведущие к ним, предавали огню. Сейчас, благодарение Христу, в империи царил мир, лишь далеко, на восточных границах, было тревожно. Но кто может поручиться, что мир сохранится завтра, что не нарушит ночную тишину свист оперённых стрел и грохот могучих стенобитных орудий?

Спафарокандидат Кевкамен Катаклон торопливо пробирался между высокими домами. Под ногами его, обутыми в сапоги из сафьяна, чавкала уличная грязь. Уже совсем стемнело, когда впереди в свете факелов показались каменные ворота со статуей Афродиты.

Катаклон набросил на голову куколь и опасливо огляделся. Неприятное это место – квартал Зевгмы. Здесь располагаются портовые кабаки, полные простонародья, и пышногрудые гетеры предлагают отведать их ласк. Всякую ночь чернь устраивает в тавернах пьяные драки, смех и шутки блудниц чередуются со стонами и воплями, а искристое вино соседствует с длинными ножами, какими грубые рыбаки чистят рыбу.

«Только бы не повстречался кто знакомый. Позор на весь город». – Кевкамен быстро юркнул под массивную арку, едва не бегом миновал каменное крыльцо таверны с омерзительно скрипящей дверью, за которой слышались громкие пьяные голоса, и метнулся к приземистому, крытому черепицей домику с затянутыми бычьим пузырём крохотными оконцами. Он осторожно постучал в дощатую дверь и беспокойно прислушался.

Вдали раздались шаркающие медленные шаги. Дверь с тихим скрипом отворилась. Свет свечи ударил Кевкамену в лицо.

– Кто здесь? – проскрежетал приглушённый старушечий голос.

– Мне надо увидеть Анаит. Пусти, добрая женщина. Неужели ты не узнала меня? Я был здесь вчера.

– Узнаю, – сгорбленная старуха в домотканом платье из грубого сукна впустила его в дом.

Катаклон очутился у подножия крутой каменной лестницы.

– Она наверху, – указала старушка.

В три прыжка одолев лестничный пролёт, Кевкамен ворвался в длинную узкую камору с сырыми голыми стенами. У затянутого бычьим пузырём подслеповатого окна стояла молодая девушка в старом поношенном цветастом платье восточного покроя из дорогого сукна. Две тонкие чёрные косы, в которые вплетены были разноцветные ленточки, струились у неё за плечами. В больших миндальных очах, отражающих пламя горящей на деревянном столе свечи, читалась глубокая печаль.

Вообще, всё в её облике казалось удивительным и поражало необычной, сказочной даже красотой: высокий, но не чрезмерный рост, алые чувственные уста, прямой тонкий нос, маленькие ушки со старинными серебряными серьгами, словно вырисованные кистью художника брови, глаза с длинными ресницами, смуглая кожа, слегка выступающие скулы.

Кевкамен резко остановился на пороге, молча любуясь красотой молодой армянки.

О, Боже! Есть ли в мире бόльшая красота, чем та, что заключена в этом хрупком теле?! В нём будто собрана и соединена вся земная прелесть, всё необыкновенно прекрасное, что только способно и совратить, и погубить, и спасти! Анаит – так звали языческую армянскую богиню, покровительницу плодородия. Кевкамен слышал о древнем храме, в котором хранилась золотая статуя этой богини.

– С чем пришёл ты сегодня? – хмурясь, нарушила затянувшееся молчание девушка. Голос у неё был тонкий, мягкий, поэт сравнил бы его с журчанием ручейка на дне лесного оврага.

Катаклон вздрогнул, он вышел из состояния некоего оцепенения. Прочь сомнения! Он должен покорить эту упрямую, недосягаемую пока красоту, должен овладеть ею, пути назад у него нет! Сколько можно мучиться, страдать, отчаиваться, видя холодную насмешку в миндальных очах?!

– Мой приход неслучаен, прекрасноликая, – прокашлявшись, начал Кевкамен. Он чувствовал, как щёки его заливает румянец, пальцы рук предательски дрожат, а сердце колотится так сильно, что, кажется, готово выскочить из груди. – В прошлый раз ты говорила… У тебя никого нет… Родных никого…

– Если исключить тебя, Катаклон, – холодно заметила девушка. – Ты ведь дальний родич моей покойной матушки.

– Помочь тебе некому. Отец твой умер. Он был еретик, тондракит, отрицал загробную жизнь, злобно кощунствовал, не верил в бессмертие человеческой души. Одним словом, он был безбожник.

– Мог бы и не напоминать об этом! – перебила его Анаит. Лицо её выражало гнев и недовольство. – Да как ты вообще смеешь упрекать моего отца! Ты что, пришёл причинить мне новую боль?!

– Нет, я просто хотел предупредить о трудностях, тебя ожидающих, и помочь найти способ от них избавиться. Твой отец получил заслуженную кару. Но ты – ты неповинна в его грехах.

– Чем ты можешь помочь? Разговорами, утешениями? Я не нуждаюсь в них.

– Глупая гордячка! – прошептал Катаклон, с ног до головы окинув взглядом вытянувшуюся в струнку девушку, и громко, вслух добавил: – Нет, не утешать я пришёл. Какой смысл в пустых словах? Ты права. Посмотри, где и как ты живёшь. Нищета, мрак. В квартале Зевгмы обитают одни гетеры и портовая чернь.

– Перестань, Катаклон! – Анаит поморщилась. – Не считай меня глупой наивной девчонкой. Я достаточно вынесла после смерти отца. Всё наше имущество конфисковали, я давно привыкла к бедности. Наконец, я вполне познала жизнь гетеры… Да, ромейский вельможа, познала… – Она натянуто рассмеялась, увидев, что Кевкамен отшатнулся от неё, как от чумы.

– Ты… В портовой таверне?.. Услаждала грязных моряков?

– А чем эти моряки хуже вас, холёных патрициев, которые на денежки состоятельных родителей выучились в университете? – бросила ему в лицо Анаит. – Поставь любого из вас в тяжёлые условия – вы разноетесь, как шакалы.

– Ты говоришь непотребное, – перебил её Катаклон. – Нечего сыпать незаслуженные упрёки на мою голову. Речь идёт о другом. Я хочу вытащить тебя из этой нищеты, из этой грязи. Одно твоё слово, и ты забудешь дорогу в мерзкий кабак. У тебя будет многое: драгоценности, положение в обществе, красивый дом. Пусть я не Цезарь, но и не простолюдин. Скажу прямо: я мечтаю и надеюсь достичь на службе у базилевса многих милостей. И для этого есть предпосылки.

– Какова же цена твоей доброты, твоей помощи? – нетерпеливо спросила Анаит.

– О прекрасноликая! Лишь один раз повстречав тебя, я воспылал неистовой страстью!

– Ах, вот в чём дело! – Уста девушки тронула презрительная усмешка. – Как я была права! Ты ничем не отличен от простого моряка или мелкого купчишки. Те тоже «пылали страстью»!

– Я не об этом. Как ты можешь сравнивать?! – В тёмных глазах Катаклона полыхнул гнев. – Анаит, мои намерения более чем чисты и серьёзны. Я прошу… Я молю… Выйди за меня замуж. Избавишься от нужды. Навсегда, навсегда! Забудешь таверну и весь этот мелкий сброд.

– И ты думаешь, что брак и любовь так же легко покупаются, как и женское тело?

– А ты предпочитаешь, чтобы твоё тело покупали все, кому вздумается?

– А ты хочешь запереть меня в гинекее[44], чтобы я света Божьего не видела?

– Я спасаю тебя от нищеты, неразумная.

– Меня не надо спасать. Я сама обрету выход.

– При такой жизни годам к тридцати ты превратишься в никому не нужную жалкую старуху. Люди будут плеваться, встретив тебя на улице. Не говорю уже о возможных болезнях, о недоедании. К чему упрямая гордость твоя, Анаит? Не губи себя в этом мире низменных страстей!

Последние слова Катаклон почти выкрикнул.

Девушка молчала, теребя пальцами пряжку холщового пояска. Кевкамен вдохновенно закончил:

– Есть ли на свете душа, более преданная тебе, любящая тебя более искренне и нежно? Нет, прекрасноликая. Все сокровища мира – ничто в сравнении с твоей красотой!

– К чему эти высокие слова? Ты не на уроке риторики, – нервно усмехнулась Анаит. – Ты захотел воспользоваться моей беззащитностью, моей беспомощностью, скудостью моих средств.

– Если бы ты была богата и не нуждалась в заботе, я поступил бы так же: сделал тебе предложение.

– Всё у тебя предусмотрено. Кроме одного: в любви должна быть взаимность. А я не люблю тебя, Катаклон. А выйти замуж, только чтоб покончить с ремеслом гетеры… Я должна подумать.

– Помни, что ты дочь спасалара[45], что происходишь из знатного рода, одного из лучших в Васпуракане.

– Я помню, Катаклон. Прошу, оставь меня. Всё надо взвесить ещё и ещё раз. Иди, – Анаит бесцеремонно указала на дверь.

– Дозволь задать последний вопрос, прекрасноликая.

– Говори.

– За что ты недолюбливаешь меня?

– А я и сама не знаю, Катаклон. – Девушка вдруг засмеялась, звонко, заливисто. – Просто не доверяю мужчинам с кошачьими движениями и длинными речами.

– Твой смех напоминает хохот блудницы, – мрачно заметил Кевкамен. – Но пусть будет, как ты желаешь. Я приду через два дня. Ты должна решиться, Анаит. Подумай, хорошенько подумай. Другой возможности тебе не представится.

Он вышел, осторожно притворив за собой дверь.

Девушка долго стояла у окна, перебирая дрожащими от волнения руками цветастые чётки.

6

Быстроходная скедия[46] торжественно проскользила по лазоревым волнам залива к серой каменной стене с четырёхугольными башнями. Дивный вид открывался отсюда, с места, где узкий Золотой Рог вливается в величавый Босфор. На холме за стенами виднелись Золотые императорские палаты, возле них возвышался дворцовый собор, также богато украшенный, отделанный золотом и серебром. Вокруг тянулись рядами, вперемежку со стройными кипарисами, роскошные дворцы, а над всем этим великолепием возносился к небесам храм Святой Софии Премудрости, с громадным куполом, как венец огромного города.

Воевода Иванко и сопровождавшие его Любар и Порей, разодетые в долгие ромейские одежды из дорогого бархата, качали головами. Впечатление было такое, что соприкасались они сейчас с чем-то великим и непостижимым доселе, дух захватывало от всей этой красоты, она била в глаза, кичливо и надменно возносилась и словно бы давила, давила на них своей несокрушимой победоносной громадой.

Воевода, чувствуя, как тяжело стало вдруг дышать, расстегнул верхнюю застёжку на ферязи[47].

Бывший тут же, рядом с русами Кевкамен говорил почти без умолку:

– По правую руку – приморский дворец Буколеон, вот это – Большой дворец, или Палатий. Крытыми переходами он соединён с собором Софии. Слева – Магнавра. Там, в тронном зале, вас примет базилевс. К Большому дворцу примыкают строения ипподрома – видишь, друнгарий Иван, пояс трибун вокруг арены? Если когда-нибудь побываешь на ипподроме, увидишь многие колонны и статуи. Особенно прекрасна статуя Геракла. Это работа самого Лисиппа, прославленного на все века скульптора.

Скедия остановилась у входа в царский дворец. Иванко и его спутники оказались на вымощенном мрамором широком дворе. У ворот несли службу эскувиты – плечистые варяги и нурманы в тяжёлых булатных доспехах, с копьями в руках. Здесь же вдоль стены стояли вылитые из меди огромные статуи почивших императоров и высокие столпы из мрамора.

– Феодосий Великий… Анастасий Дикор… Юстиниан… Лев Мудрый… Роман Лакапин… – тихо говорил Катаклон. – Эти великие правители прославили империю ромеев и сделали её величайшей в мире. Мы – наследники, носители традиций Эллады и Рима.

Посередине двора помещался гигантских размеров четырёхугольный столп, составленный из нескольких столпов и сводов. На нём возвышался большой крест и две статуи, обращённые лицами на восток.

– Равноапостольный император Константин! Основатель нашего города! – рассказывал, захлёбываясь от избытка чувств, Кевкамен. – А рядом – равноапостольная святая императрица Елена, его мать! Это по её велению обретён был и воздвигнут на Голгофе Святой Крест, на коем распят был Господь наш.

– А то что за статуя, с нимбом? – спросил Любар о помещённой к востоку от гигантского сквозного столпа ещё одной скульптуре.

– Это тоже император Константин. Вокруг головы его – сияние. Оно сделано из гвоздей, которыми был пригвождён к Кресту Спаситель.

– Ну уж, из тех прямь? – Любар недоверчиво качнул головой.

– Молчи, нечестивый! – зашипел на него Катаклон. – Как ты смеешь насмехаться над святыней и иметь сомнение в том, что не подлежит сомнению?!

Ко двору примыкал, с одной стороны, храм Святой Софии, а с другой – императорский дворец. Поражённых красотой и роскошью русов провели через анфиладу просторных залов.

Кевкамен тихим голосом коротко пояснял:

– Эрос – зал оружия… Триклин девятнадцати аккувитов… Портик Золотой Руки… Орология – зал часов.

Сонм придворных в красочных парадных одеяниях ожидал в залах выхода базилевса. Каждый чин занимал здесь определённое место согласно строго заведённому порядку. Низшие толклись в помещениях вдали от Золотой палаты, высшие – патриции и магистры – стояли с надменными выражениями на лицах у входа в приёмный зал дворца Магнавры.

Русы проследовали через галерею Триконха – огромных размеров тронный зал в два этажа. Нижний этаж опоясывала галерея с тонкими мраморными колоннами.

Залы дворца изумляли своим богатством: повсюду сияла золотая, серебряная и фарфоровая посуда, на стенах висели персидские ковры, драгоценные каменья украшали чаши, кубки, узкогорлые лекифы[48], оклады икон, пёстрые мозаичные изображения животных. Крыша зала Жемчуга покоилась на восьми колоннах, а пол выложен был дорогим пелопоннесским мрамором. Шесть колонн из фессалийского зелёного мрамора поддерживали золочёную крышу зала Камиласа. Стены этого зала тоже украшала мозаика. Русы с восхищением рассматривали фигуры людей, собирающих плоды, сцены охоты, в зале Эроса они увидели картины оружия.

Кевкамен отстал от гостей и, согласно этикету, скрылся в толпе таких же, как и он, спафарокандидатов. Строгие диэтарии[49] во главе с примикарием наблюдали за порядком и раскрывали перед Иванкой и его спутниками высокие двери. Наконец русы остановились перед дверью в Большую Золотую палату.

– Как увидите базилевса, падайте ниц, – вполголоса пояснял им полный невысокий грек в белой шёлковой хламиде с вышитыми на ней золочёными крестами. – Вот сейчас появится Великий Папия, стукнет трижды посохом, откроются двери, и вы войдёте в Золотую палату.

– Ни перед кем ещё выи не склонял, – мрачно и твёрдо отрезал по-гречески воевода. – И перед вашим царём не упаду. Предки наши никогда вам, ромеям, не кланялись!

– Отринь свою гордость, доблестный! – в ужасе прошептал толстый грек. – Сейчас ты увидишь такое!..

Но воевода в ответ лишь презрительно усмехнулся и пожал плечами.

Появился Великий Папия – главный управитель дворца, звонко ударил жезлом по мозаичному полу. Широкие позолоченные двери в Большую Золотую палату распахнулись, и трое русов прошли вместе с магистрами и патрициями в тронный зал, весь окутанный голубоватым фимиамом, струящимся из поставленных на полу чаш.

Придворные чины расступились в стороны, многие тут же распростёрлись ниц, услышав голоса воспевающего славословие базилевсу хора певчих. Заиграли серебряные оргáны, чудная торжественная музыка полилась откуда-то с высоты. Когда фимиамный дым немного рассеялся, взорам воеводы и его спутников открылась восточная часть палаты. Она была устроена как алтарь в церкви. Ступени из зелёного мрамора вели к огороженному четырьмя столпами царскому месту. Между столпами ниспадали пурпурные занавеси из тяжёлого бархата. Возле царского места виднелся золотой орган, блистающий самоцветами, жемчугами и украшениями.

Медленно раздвинулись пурпурные занавеси, и в глубине алтаря руссы увидели золотой трон, весь усыпанный драгоценными камнями, сверкающий, казавшийся порождением некоей божественной силы. В жизни никогда не видевшие такой красоты и великолепия молодые Любар и Порей растерялись и с испугом стали озираться по сторонам. Только твёрдость и спокойствие Иванки не позволили им, подобно ромейским патрициям, рухнуть на колени.

Наверху, над их головами, размещался огромный свод с изображением Господа Вседержителя, восседающего на престоле.

На царском троне сидел в нарядном дивитиссии[50], в золотой диадеме на голове молодой благообразного вида человек с короткой каштановой бородой. Светло-серые глаза его с видимым любопытством скользили по лицам русов.

В сторонке ниже трона в обитых парчой креслах Иванко увидел нескольких мужчин – это были члены императорской семьи. Среди них выделялся безбородый тучный человек: по описаниям Катаклона, это был всесильный евнух Иоанн, дядя императора.

По левую руку от трона, в голубом далматике и оплечье с золотой перевязью, в диадеме на голове восседала императрица Зоя. И её Иванко узнал по рассказу Катаклона: густые белокурые волосы, тёмные красивые глаза, слегка орлиный нос, густые брови. На вид базилиссе было лет сорок, хотя Иванко знал, что ей далеко за пятьдесят. Делали своё дело притирания, мази, благовония, на которые базилисса была мастерица и которые своими руками изготовляла у себя в гинекее.

На ступенях перед престолом покоились золотые львы. При приближении русов они вдруг, как живые, поднялись на лапы с рёвом и рычанием. Только-только львы успокоились и улеглись, как послышался птичий щебет. Иванко обратил внимание на золотое дерево неподалёку от трона. На ветвях его сидели во множестве изукрашенные драгоценными самоцветами птицы, издающие стройное пение.

Базилевс вместе с троном внезапно стал подниматься вверх, к сводам. Пространство вокруг царского места снова наполнилось фимиамным дымом, а когда он рассеялся, император, уже облачённый в другой дивитиссий, голубой, усеянный рубинами, смарагдами, яхонтами и бриллиантами, опять восседал перед изумлёнными русами.

– Падай ниц! – слышался за спиной Иванки злобный шёпот магистров и патрициев. Но он лишь наклонил голову и отвесил императору поясной поклон.

– Невежды! – шептались вельможи. – Говорят, их покойная архонтисса Ольга, когда приезжала принимать святое крещение, едва склонила чело перед порфирородным базилевсом! Какая наглость и самоуверенность!

К Иванке подошёл один из сановников и осведомился о здоровье. Затем заговорил сам базилевс. Голос у него был негромкий, но во всех уголках палаты было отчётливо слышно каждое сказанное им слово.

– Многие пути одолел ты, друнгарий Иоанн. Многие тяготы ждали тебя в восточных странах. Но путеводная звезда указала тебе и твоим спутникам правильную дорогу. Здесь, на земле Святой Софии, в городе равноапостольного Константина, сможете вы обрести великую славу. Империи ромеев нужны храбрые воины, и мы щедро оплачиваем их верность и доблесть.

Снова заиграли серебряные органы, снова рычали и подымались на лапы золотые львы, снова свистели птицы. Иванко, Любар и Порей, кланяясь, вышли из палаты. В галерее Триконха к ним незаметно пристал Катаклон.

– Решайтесь, в конце концов, друнгарий. Сам базилевс предлагает вам остаться.

Иванко, хмурясь, ответил:

– Ныне же порешим, заутре отмолвим.

Они шли по длинным переходам, через великолепные залы и галереи. Уже во дворе очарованный Любар выдохнул:

– Ну и красотища! Отродясь николи таковой не видывал!

– Будто в раю побывали! – вторил ему улыбающийся Порей.

– А впрямь, воевода, куды ж нам отсель? – спросил Любар. – Вот и Гаральд баил, и Катаклон. А топерича и сам царь беседою удостоил.

– А на Русь, стало быть, не торопишься? – с укоризной вопросил Иванко.

Любар, шумно вздохнув, передёрнул плечами и ничего не ответил.

…Вечером все русские воины собрались в покое воеводы. Иванко долго молчал, хмурил чело, прохаживался по горнице, не зная, с чего начать разговор. Наконец, махнув рукой, вымолвил:

– Никого не неволю. Кто хощет, пущай остаётся с Любаром служить грекам. А я поплыву с купцами в Русь, к Ярославу. Будь что будет.

– Почто тако, воевода?! – вскочив со скамьи, вскричал Любар. – Что, ждёт тя Ярослав?! Лихо те содеет ще, припомнит былое!

– Сердце тоска щемит, друже. Не могу здесь боле. Опостылели приёмы, рожи сии постные, Кевкамен ентот.

– Зато злата сколь! Сто литр в год платить будут! – воскликнул Порей. – А на Руси кто мы? Так, псы приблудные какие-то. Я б тож воротился, аще б тамо мя встречал кто по-человечьи, аще б дом свой был, жёнка тамо, чада. А тако чего?! Не, тута остаюсь!