Тысяча шагов до весны

Утром немцы пошли атакой. Танки. Пехота. Андрей сжимает последнюю гранату – «лимонку» с сорванной чекой.

– Я не хочу умирать! – кричит Семен.

– не дрейфь! Ты и не умрешь. Беги к той березе. Потом – вдоль ручья. И ни за что Сеня, ни за что не оглядывайся!

Сам Андрей остался. Нужно было кому – то прикрывать отход.

– За Родину! – кричит он, вставая во весь рост.

И это не пафос. Не героизм. Это – чтобы немцы стреляли в него, а не в Семена.

Лицо Миры встало перед его глазами. Первая пуля попадает в плечо. Вторая – в живот. Он падает, но все ещё сжимает гранату.

Мысли каруселью крутятся: «Как же больно… А она меня ждала, интересно»?

Очнулся он в санях. И видит лицо бородатого мужика в полушубке:

– Живой еще, орел?

Он пытается ответить, но изо рта льется кровь. Вместо слов, выдавливается лишь хрип.

– Молчи, молчи, – мужик накрывает его тулупом. – Мы тебя к своим довезем. Только держись.

Сани скрипят по снегу. Над головой – звёзды.

И в это самое время Мира сидит и смотрит на них, думая о нем.

Андрей, еле шепчет:

– Обязательно… вернусь…

Мужик качает головой.

– Мира, Мира! Тебе письмо! – сообщает ей и машет конвертом мальчик, раздающий почту.

Мира с волнением и трепетом обнимает мальчика, благодарит и уходит в укромное место, чтобы вскрыть конверт.

Отойдя от здания госпиталя она увидела через бывшее футбольное поле, которое было еще тогда, когда школа встречала в своих стенах учеников, парнишку, который лежал на земле и поднимал руки.

Сунув письмо в карман она побежала к нему, чтобы помочь, но оказалось, это он спас её. Как только она подошла к нему и села на корточки оглядывая его раздался оглушительный взрыв.

Госпиталь взорвали. Всюду крики, части тела раскинуты. Мира пришла в себя минут через 10 после взрыва. Она не понимала, что происходит. Ей было тепло, как никогда, её задел сильный осколок и она истекала кровью и вновь ушла в царство Морфея.

Мира лежала на развороченной земле, чувствуя, как тепло растекается по её животу. Снег вокруг окрашивался в алый, впитывая её кровь, как промокашка – чернила отчаяния. В ушах звенело, но сквозь шум она услышала хриплый голос парнишки, того самого, что валялся на земле:

– Сестра… не двигайся… осколок в тебе…

Его лицо расплывалось перед глазами – веснушчатое, перепачканное сажей, с выбитым зубом. Он срывал с себя гимнастёрку, сворачивал в жгут, прижимал к её ране. Боль пронзила тело, как огненный клинок, но Мира вдруг осознала – она не хочет умирать. Не сейчас. Не прочитав письмо.

Она судорожно сжала карман – бумага хрустнула. Парнишка, увидев её движение, вытащил конверт, заляпанный кровью.

– Вам… это?

Мира кивнула. Он вложил письмо ей в руку. Пальцы не слушались, но она всё же разорвала конверт.

Листок. Казённый бланк. Штамп.

«… лейтенант Андрей Дмитриевич Соколов… погиб смертью храбрых…»

Слова плясали перед глазами. Где-то вдали кричали люди, полз дым, но для Миры мир сузился до этой бумаги.

– Нет… – её шёпот был тише шелеста горящей бумаги.

Парнишка, увидев похоронку, сжал её плечо:

– Ваш муж?

– Нет… – она вдруг засмеялась, горько, истерично. – Он даже не успел… Не успел стать им. Не успел заменить того, кто предал. Не успел услышать, что я готова была сказать «да»…

И на этих словах она потеряла сознание.

В 50 километрах от места взрыва Андрей сидел в землянке, заливая спиртом ноющую рану. Радио хрипело сводками: «Наши войска продвигаются…» Вдруг вбежал связной:

– Товарищ лейтенант! Госпиталь под Вязью уничтожен! Немцы прорвались, забросали ракетами…

– Какой госпиталь? – Андрей вскочил, опрокинув флягу.

– 178-й… Там же… ваша медсестра…

Он не слышал конца фразы. В ушах застучало: «Не может быть»

В кармане – её последнее письмо, которое не отправил…

Мира приходила в сознание урывками.

Первый раз – когда её волокли на плащ-палатке. Парнишка, хрипя:

– Держись, сестра!

Второй раз – в полуразрушенном сарае, где фельдшер ковырялся в её ране щипцами. Боль вырывала крик.

– Жива… – бормотал фельдшер. – Осколок рядом с аортой… Чудо…

«Чудо? Нет. Проклятие. Зачем выживать, если его нет?» Подумала Мира.

И снова потеряла сознание, сжимая в кулаке похоронку.

Ей снился Андрей.

Он стоял у окна вагона, в котором увозил её от войны три месяца назад. Говорил что – то, но слова тонули в стуке колёс. Она кричала: «Вернись!» – а он лишь улыбался и… растворялся, как дым.

– Мирусь…

Голос был настолько реальным, что она открыла глаза.

Над ней склонилось лицо. Не Андрея. Чужое.

– Сестра, вас в тыл отправляют…

Мира закрыла глаза. Пусть везут. Ей уже всё равно.

Тем временем Андрей у развалин госпиталя три дня искал её среди трупов.

Он копался в обгоревших бумагах канцелярии. Нашёл список погибших: «Старшая медсестра Миронова М. Д. – смерть на месте».

– Врёте…

Рядом лежала детская кукла – та самая, что Мира носила в сумке для раненых малышей. Андрей поднял её, вытер сажей. Письма. Её. Ему.

Где – то вдалеке гремели орудия. Шла война. А он стоял на коленях, хороня последнюю надежду.

Глава 5

Декабрь 1943 года. Санитарный поезд, следующий в Новосибирск.

Мира лежит на верхних нарах, прижав к груди медальон. Это единственное, что осталось к нее от прошлой жизни. За окном – бескрайние сибирские просторы, снег, скрипящий под колёсами, как кости под сапогами. Она не помнит своего имени. В кармане халата – обгоревший уголок похоронки, где уцелело только одно слово: «Соколов».

Поезд трясло на стыках рельсов. Мира смотрела в потолок, пытаясь собрать в голове обрывки воспоминаний:

«Взрыв. Огонь, пожирающий стены госпиталя.

Мальчик, кричавший ей: «Держись!»

Чей-то голос, звавший её «Мирусь»»…

Но лица стирались, как карандашные наброски под дождём.

– Как вас зовут? – спрашивала медсестра, меняя повязку на её обожжённой спине.

– Не знаю, – честно отвечала Мира.

Врач в карточке написал: «Амнезия. Травматический шок».

Новосибирский госпиталь встретил её холодными коридорами и запахом хлорки. Здесь лежали такие же, как она – потерянные, с пустыми глазами. По ночам кто – то стонал, звал маму. Мира молчала.

Однажды к ней подселили девочку лет десяти – сироту из блокадного Ленинграда.

– Меня Таня зовут, – прошептала та, протягивая ей кусочек сахара. – Вы похожи на мою тётю…

Мира взяла сахар, положила на язык. Сладкое вызвало внезапный приступ памяти: чья-то рука, протягивающая ей хлеб… мужской голос: «Ешь, Мирусь».

– Кто… кто это? – схватилась она за голову.

Но образ снова исчез.

Март 1944. Андрей в составе разведроты идёт по Польше. Ночь. Лес. Ветер воет в ветвях, как голодный зверь.

Он сидит у костра, перебирая письма.

– Опять её ищешь? – старшина Глухов бросает в огонь гильзу. – Брось, лейтенант. Мёртвых не вернёшь.

Андрей не отвечает. Он знает: если перестанет искать – предаст её второй раз.

Где-то за Бугом уже слышна канонада. Они идут на Берлин.

Братская крепость. Июль 1944 – го.

Белоруссия. Разрушенные казармы, пропахшие гарью и смертью. Мира, теперь – санитарка добровольческого отряда, перевязывает раненых под обстрелом.

– Сестра! Помоги!

К ней ползёт боец с раздробленной ногой. Она тянется к нему – и в этот момент земля вздымается под ногами.

Миномётный удар.

Темнота.

Очнулась она от того, что кто-то тащил её за воротник по земле.

– Живая? – хриплый голос над ухом.

Мира открыла глаза. Над ней – смуглое лицо с большими карими глазами.

– Хасан, – представился он, перевязывая ей голову окровавленным бинтом. – Держись, сестрёнка. Выживешь – расскажешь, каково это – попасть под свой же миномёт.

У него легкий акцент. Ингуш? Осетин? Чеченец? Дезертир? Нет – нашивка медбрата.

Он смеётся. Как будто услышал её мысли. У него нет двух пальцев на левой руке.

– Да свой я. Да – чеченец! И говорю об этом гордо! На руку смотришь? Нет двух пальцев – отморозил в штрафбате.

– Я не… Вы неправильно поняли. А что такое, штрафбат? – поинтересовалась Мира округлив глаза.

Он посмотрел на неё и грустно улыбнулся.

– Это ад, устроенный товарищем Сталиным. Сотни чеченцев, сосланных в 1944-м, шли в штрафные роты, чтобы «искупить вину». А за что? – Он покачал головой и что – то невидимое смахнул с макушки.

Хасан носил в кармане фотографию.

Мира увидев черно – белое фото поинтересовалась:

– Кто это?

Он посмотрел на неё, потом на фотографию и печально произнёс:

– Сестрёнка… Умная не по годам. В 6 лет наизусть знала поэму «Витязь в тигровой шкуре», в 37 – м делила со мной последний кусок хлеба. Крошку себе, кусок мне…

Мира смотрела на него и понимала, что он сейчас переживает ужасные моменты памяти. А Хасан видит: холодный февраль 1944 года. Эшелон с депортированными чеченцами идёт в Казахстан. Среди них – 22-х летний Хасан Исаев, бывший студент Грозненского пединститута. Его вина – фамилия (дядя служил в горской дивизии в Гражданскую) и отказ сдать НКВД семейную саблю.

– На фронт! – кричит он конвоирам, хватаясь за решётку вагона. – Дайте умереть как солдат!

Его услышали. Через месяц он – в 12-й штрафной роте под Оршей.

Таким образом, 353 тысячи человек были оклеветаны и посажены в вагоны для скота. 86 поездов унесли людей. Искалечили. Загубили. Расстреливали за малейшее недовольство. А в Хайбахе заживо сожгли более 700 человек в загоне…

Они идут с санитарным обозом. Хасан, несмотря на статус «штрафника», стал незаменим – находит воду там, где другие видят только мёртвую землю, ловит рыбу голыми руками.

Ночью у костра он достаёт гармонь трофейную и играет «Катюшу». Мира вдруг начинает напевать.

– Значит, память возвращается? Я же говорил – пой! – улыбается он.

– Только сейчас. И только эта песня… и – она округлила глаза, – и имя. Андрей!

Хасан молча посмотрел на неё. Он видел таких – «вдов войны», ещё при жизни похоронивших любимых.

Под Кёнигсбергом их обоз попадает в засаду.

– За мной! – Хасан тащит Миру в овраг.

Немцы стреляют на поражение. Он обхватывает двумя руками миру и прячет её перед собой. Она чувствует, как он поймал одну пулю, затем – вторую, и ещё и ещё. Слёзы текли по её щекам. Она не хотела, чтоб Хасан погиб не поведав миру свою историю. Не смотря на пули, что жадно входили в его спину он не ослабил хватки и добежал с ней до оврага.

Она перевернула его и в шоке начала трясти его за щеки, гладить лоб и убаюкивать его.

– Беги… – хрипит он, и в её руку кладет шоколадную конфету – последний трофей. – Если выживешь… найди мою сестру… Аминат…

Из его кармана она достаёт фото девочки двенадцати лет в национальном платье.

Она не плачет, а воет:

– Хасан, миленький не уходи.

А он ей в ответ:

– Скажи им… я не предатель… мы не предатели…

Миру находят в окопе спящую на груди Хасана и сжимающую в руках фотографию и конфету.

Она отказывается уходить оставив его вот так. На слова, что сейчас нет времени и им пора бежать отвечает:

– Бегите. Я сама. Я догоню.

Вымыв начисто лицо Хасана, вдоволь поплакав над ним она бросила первую горсть земли на него. Похоронив его, как подобает они ушли.

Они добираются до Берлина. В её сумке – две святыни: фото Аминат и гармонь Хасана.

Глава 6

В ту ночь, когда Мира резко сказала Хасану, что ей вспомнилось имя Андрей за тысячу километров, под Варшавой, Андрей в этот момент поднимал роту в атаку. И почему – то оглянулся – будто услышал её голос.

Апрель 1945-го. Одер. Переправа.

Мира стоит у реки, сжимая в руках медальон – тот самый, но теперь там портрет незнакомца, и фото Аминат, сестры Хасана. Она попросила художника, сделать маленькую версию того фото. Она дала слово Хасану перед его гибелью под Кёнигсбергом. Он обещал её найти, теперь его обещание стало её.

– Сестра Миронова! – зовёт комбат. – Поехали! Берлин ждёт!

Она идёт к грузовику. Не знает, что в этот самый момент Андрей пишет её имя на стене Рейхстага.

Их пути разделены войной. Но не судьбой.

Берлин, 9 мая 1945 года. Утро.

Город пах гарью, мокрым кирпичом и сиренью – кто – то принёс букеты к импровизированному мемориалу у Бранденбургских ворот. Мира шла по улице, заваленной битым стеклом, сжимая в руке медальон. Сегодня особенно остро вспоминался Хасан – его смех, не смотря на его глубокую рану сердца, он пытался быть ей компасом. Они смеялись, когда он учил её чеченским ругательствам, его тихий голос в темноте: «Ты выживешь, сестренка». Она шла и слезы лились с глаз. Остановившись, она вслух произнесла глядя на небо: «Кто же, как не ты, Хасан, должен был быть тут сейчас?»

Внезапно она услышала голоса детей и громкий смех девочки. Обернулась. На развалинах дома сидела девочка с куклой в кругу друзей и смеялась.

Мира улыбнулась, не в силах остановить слезы:

– А ведь ты, Аминат, где – то сейчас сидишь и грустишь думая о брате…

На главной площади собрались тысячи людей. Советские солдаты бросали в воздух пилотки, французские военнопленные плакали, обнимая освободителей. Мира стояла в толпе, когда услышала за спиной:

– Миронова?

Она обернулась. Перед ней был Арсений – в форме майора НКВД, но с пустым рукавом. Рядом – худая женщина в немецком платье, с испуганными глазами.

– Ты… жива, – прошептал он.

В этот момент в её голове будто разорвалась бомба. Воспоминания хлынули волной: их свадьба, письма с фронта, газета с фото предателя… и Андрей…

– Я не предавал, – Арсений говорил быстро, словно боялся, что его перебьют. – Меня внедрили в комендатуру. Эта женщина… она прикрывала меня. Мы…

Мира смотрела на его лицо. Тот же шрам над бровью, те же глаза. Но душа этого человека была ей теперь чужда.

– Почему не нашёл меня? – спросила она тихо.

– Думал, ты погибла в том госпитале…

Над ними пролетели самолёты, рассыпая листовки. Толпа закричала «Ура!», но для них троих время будто остановилось.

Она смотрела на небо, а он смотрел на неё. Как только она перевела взгляд на него, он развернулся чтобы уйти.

– Арсений! – Мира дотронулась до его плеча. – Ты знал, что я выжила. Но не искал. Потому что у тебя уже была новая жизнь. – Она улыбнулась переводя взгляд на новую жену своего мужа и взяла её за руку. – Счастья. Честно, я не держу зла.

У Эльзы покатилась слеза сквозь улыбку.

– Ты ушёл на войну – нашел новую жену. Я же… – она перевела взгляд на кольцо на безымянном пальце, сняла его и положила в руку Арсению. – Я же пошла искать свою любовь, и нашла что – то большее. Дружбу. Верность. Мечты и ту самую любовь. Берегите себя!

Арсений не нашел слов. Он просто шагнул в толпу сжимая в руке кольцо, которое когда – то надел ей на палец. Он исчез навсегда растворившись в толпе празднующих.

Мира стояла, глядя им в след и ощутила такую легкость. Он жив, хоть и предал. Он будет счастлив. Они будут, но с другими людьми.

Она отпустила всё. И обрела покой.

Встретила тебя сегодня случайно —Ветер в висках, в глазах немой вопрос.Годы пролетели, будто небыли,Но боль, как прежде, сжимает сердце вкось.Ты такой же… и совсем уже не тот,Взгляд твой глубже, в нем – чужие сны.Я не думала, что буду так спокойна,Не дрожала, как в былые дни…Я не верил, что опять увижуЭти губы, этот тихий взгляд.Ты смеешься – и мне вдруг больнее,Чем от тысячи былых утрат.Я не знал, что время все ж не лечит,Что не смогу забыть твой смех.Ты стоишь – и зажигает пламя сердце —Но его задул твой же успех…Мы молчим. Так много между нами —Города, чужие тропы,Будущие дети, что не станут «нашими»,И любовь, что стала просто – ты…Просто дождь. Просто вечер. Просто даты.Просто жизнь, что развела мосты.И только лишь там, у библиотекиСтоят те двоя – веря в будущее одно…Прощай, любовь!

Дойдя до Рейхстага, чтобы записать имя Хасана, она бродила среди надписей, оставленных победителями. «Мы из Самары!», «Дошли, сволочи!»… И вдруг – знакомый почерк:

«Мира. Я иду. Андрей.»

Она прижала ладонь к буквам. Где-то в этом городе он был ближе, чем когда-либо.

В этот момент ветер донёс запах дыма и яблонь. Где-то заиграла гармонь – так же, как играл Хасан в их последнюю ночь у костра.

Мира вывела слова углём рядом с тысячами других имён.

Буквы получаются неровными – её пальцы дрожат. Где – то в толпе играет гармонь, и ей кажется, что это он смеётся… Она опускает руку и утыкается в свой же локоть лицом. Слёзы льются вычищая все, что было.

Она поднимает лицо и смотрит в небо:

– Ты почему меня оставил там? Где я теперь должна искать Аминат? Что я ей скажу?

Ведет долгий диалог с небом, собирается духом и выводит на стене:

«Хасан Исаев из Грозного. Ты подарил мне небо. Спи спокойно, мой горный орёл»…

Прочитав свою же надпись она разразилась громким ревом, как будто написав его имя, она его отпустила или навсегда потеряла.

Неподалеку от неё, стоял и смотрел на ее надпись мужчина средних лет. Он подошел к ней и протягивая белый платок спросил:

– Здравствуйте! Как вас зовут? Потеряли? – и сделал кивок в сторону её надписи.

Мира посмотрел на платок и слушая его речь кинулась ему в объятия:

– Вы его знали? Вы чеченец? Я по манере говорить узнала. ОН разговаривал так же.

И это не был грубый акцент. Это был такой диалект – несломленных. Он погладил её по голове и улыбнулся:

– Героями рождаются. Исаев был моим учеником и с детства был гордым орлом.

– А вы не знаете, где его сестра Аминат? – и открыла свой медальон показывая портрет.

Он взглянул на оба портрета. Посмотрел куда – то приподнявшись и сказал:

– Аминат, наверное в Казахстане, в степях. А Андрея Соколова знаю. Вместе были. Он на трибуне. Выступать будет.

Она посмотрела в его глаза с благодарностью и спросила:

– А как вас зовут?

Он улыбнулся, снял фуражку и ответил делая едва заметный поклон:

– Тимербек Товсултанов.

Она запомнила его навсегда, ведь сегодня он был еще одним ангелом, посланным небом, чтобы ей помочь…

Она рванула в сторону трибуны, прорывалась сквозь толпы.

Толпа перед импровизированной трибуной колыхалась, как море. Тысячи людей – солдаты в прожжённых гимнастёрках, медсёстры с потухшими глазами, гражданские, ещё не верящие в конец войны. Мира пробивалась сквозь это людское месиво, цепляясь за портрет Хасана в медальоне, будто он мог указать путь.

Ветер разносил запах пороха и свежей краски – кто – то уже начал белить уцелевшие здания. Где – то кричали «Ура!», где-то плакали, обнимая случайных прохожих.

Она услышала его раньше, чем увидела.