Полная версия
Тысяча шагов до весны
Тысяча шагов до весны
Амалия Сирин (Исраилова)
© Амалия Сирин (Исраилова), 2025
ISBN 978-5-0068-0475-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1
За окном, в хрустальном царстве зимы, медленно кружились снежинки, словно невесомые перья, сорвавшиеся с крыльев ангелов. Они падали на застывшие улицы, укутывая город в белоснежное безмолвие.
Воздух был пронизан ледяным дыханием декабрьской стужи, а стекло холодное и прозрачное, словно слеза, отделяло Миру от этого застывшего мира.
Она сидела у окна, обхватив колени тонкими, почти прозрачными от усталости пальцами.
Её темные волосы, некогда шелковистые и ухоженные, теперь лежали небрежными прядями, будто забытые листья на осеннем ветру.
Глаза, глубокие и печальные, словно озеро, в которых утонуло солнце, смотрели вдаль, но видели лишь тени прошлого.
На столе пред ней лежала старая фотография, ее углы были слегка потрепаны временем, а поверхность – исцарапана частыми прикосновениями. На снимке – они. Арсений. Его улыбка, широкая и беззаботная, как летний рассвет. Рука лежит на ее плече и словно обещает, что ничто нас не разлучит. Его глаза – теплые, живые, полные надежды.
Теперь все это было лишь воспоминанием, хрупким, как лед на весеннем ручье.
До войны Мира была совсем другой – легкой, как летний ветер, и светлой, как утреннее солнце. Её смех звенел в воздухе, словно хрустальный колокольчик, а глаза, большие и теплые, цвета спелой пшеницы, всегда искрились живой радостью.
Она любила длинные платья с цветочными узорами, которые мягко колыхались вокруг ее стройных ног, когда она шла по улицам родного города, и широкие соломенные шляпы, отбрасывающие кружевные тени на её смугловатое лицо.
Её волосы, густые и темные, как ночь в середине лета, всегда были убраны в небрежную, но изящную косу, из которой то и дело выбивались непослушные прядки, будто стремясь к свободе. На запястье звенел тонкий браслет – подарок Арсения, а на пальцах иногда мелькали кольца с крошечными камушками, подобранные ею же на берегу реки.
Мира работала в маленькой библиотеке, где пахло старыми книгами, пылью и чем – то неуловимо загадочным. Она знала каждую трещину на деревянных полках, каждый потрепанный корешок, и казалось, что сама душа этого места откликается на её прикосновения. Читатели любили ее за терпение и умение подобрать именно ту книгу, которая нужна, даже если сам человек не понимал, что именно он ищет.
А еще она очень любила танцевать. Не на людях, не для кого – то – просто для себя. Когда в ее маленькой квартире никого не было, она включала старый патефон, и под трескучую мелодию вальса или задорные народные напевы кружилась по комнате, раскинув руки, будто пытаясь обнять весь мир.
И был Арсений. С ним все казалось проще, ярче, значительнее. Они гуляли, делились мечтами, смеялись над глупостями, а иногда, просто молчали, но вдвоем.
Он называл её «моё солнце», а она в ответ «моя гавань».
Но потом пришла война. И солнце погасло…
Год. Целый год с тех пор, как он ушел. Война забрала его, как осенний ветер уносит последний лист, не оставляя выбора. И теперь каждый день был наполнен тихим, ноющим ожиданием, как незаживающая рана.
Внезапно раздался стук в дверь – резкий, неожиданный, словно вырвавший ее из объятий тягостных дум. Мира вздрогнула, словно испуганная птица, и медленно поднялась, ощущая, как дрожь пробегает по ее телу.
За дверью стояли соседи – тетя Марина и Пётр. Их лица покрытые морщинами, словно карта прожитых лет, выражали тихую тревогу. Тётя Марина, в своём потрепанном, но аккуратно заштопанном платке смотрела на нее с материнской заботой, а Пётр, сгорбленный под тяжестью прожитых зим, держал в руках небольшой узелок – наверное, опять что – то из своих скудных запасов.
– Мира, дитя, – голос теть Марины был мягким, как шёпот ветр в листве, – мы просто хотели проведать тебя. В такие дни… особенно тяжело.
Мира попыталась улыбнуться, но её губы лишь дрогнули, выдавая внутреннюю боль.
– Всё хорошо, – прошептала она, отводя взгляд к окну, где снег продолжал свой бесконечный танец. – Просто… скучаю.
И в этих словах была вся ее скорбь – безмолвная, глубокая, как сама зима.
Снег валил уже третьи сутки, заваливая улицы Ленинграда белой пеленой, скрывая под собой обломки разрушенных домов, следы ботинок и слезы.
Такой жуткий январь 1942 года. Блокада.
Мира металась по квартире туда – сюда, пытаясь не подходить к окну. Но, как обычно – хочется ведь узнать, что там. Подойдя к окну она прижала ладонь к холодному стеклу. Замерзшие пальцы сливались с инеем, будто пытались стать частью этого ледяного мира.
Внизу, во дворе лежали трупы. Их не хоронили – некому было. Не было сил. Не было возможности.
Город умирал…
Она машинально потрогала карман, где лежала хлебная карточка. Эти клочки бумаги стали дороже золота. Хлеб 125 граммов!
Потеряешь – умрешь. Украдут – умрешь.
Вчера на базарной площади повесили мародера. Он вырвал у старушки паёк и тут же был схвачен. Люди, едва стоявшие на ногах, собрались вокруг виселицы и молча смотрели, как болтается его тело. Никто не плакал. Никто не кричал. Просто смотрели.
Голод, словно превращал людей в тени…
– Мира, – голос тёть Марины был хриплым, как скрип двери в промерзшем доме. – Слышала? Говорят, по Ладоге оправляют машины. Может, скоро привезут муку…
Мира кивнула, не отрывая взгляда от улицы.
«Дорога жизни». Ледовая трасса через Ладожское озеро. Единственная ниточка, связывающая Ленинград с «большой землёй». Но немцы бомбили колонны. Каждый рейс – лотерея.
Она знала, что Арсений где – то там, на фронте. Может под Москвой. Может уже…
– Нет! Нельзя так думать. – отдергивала себя от плохих мыслей.
В квартире было ужасно холодно. Печь не топили – дрова кончились. Сожгли книги, мебель, даже половицы. Теперь жевали столярный клей, варили «суп» из кожаных ремней.
Мира взяла фотографию Арсения. Его улыбка казалась теперь чем – то нереальным, как сон.
– Вернись… – прошептала она.
Но ответом была лишь тишина.
Город молчал.
И в этой тишине слышалось только одно – мерный, неумолимый звук метронома.
Он отсчитывал время.
До весны…
До победы…
До смерти…
Глава 2
Зима сжимала Ленинград в ледяных объятиях, вытягивая из него последние капли жизни.
Февраль 1942 года. Воздух был густым от мороза и отчаяния, каждый вздох обжигал легкие, словно лезвие. Мира шла по Невскому проспекту, вернее, по тому, что от него осталось. Брусчатка, некогда ровная и гордая, теперь была изрыта воронками, засыпана битым кирпичом и стеклом. Над разрушенными фасадами домов зияли черные глазницы выбитых окон, словно город смотре на нее пустотой.
Дойдя до места получения пойка она заметила пожилую женщину, которая стояла, опираясь на резную трость с потускневшим серебряным набалдашником. Её пальцы, тонкие и изможденные, судорожно сжимали карточку, будто это была последняя нить, связывающая её с миром живых.
– Ты новенькая? – хрипло спросила женщина, поворачивая к Мире лицо, изрезанное морщинами, словно старый пергамент.
– Нет, я… я живу здесь, – ответила Мира, с удивлением замечая, что голос старой женщины звучал неожиданно твердо, не смотря на слабость тела.
– А, значит ты еще не знаешь, что хлеб сегодня с опилками, – усмехнулась она, и в глазах её мелькнула горькая ирония. – Я, Лидия Семёновна. Раньше работала в музее. Хранила старинные книги. Теперь вот… – она махнула рукой в сторону разрушенного здания, – хранить нечего. Разве что память.
Её платье, когда – то дорогое, бархатное, теперь висело на ней, как на вешалке, а на шее болталась тонкая цепочка с медальоном. Мира заметила, как Лидия Семёновна время от времени касалась его, будто проверяя, на месте ли он.
– У вас в медальоне, наверное, кто – то важный… – не удержалась Мира.
– Фотография сына, – ответила ей женщина, и ее голос дрогнул.
«Самые страшные потери – не те, что подтверждены похоронкой, а те, что повисают в ледяном воздухе между «пропал без вести» и «может быть жив»…
Каждый день встречаясь на месте получения хлеба, два дня подряд Мира заметила, что не приходит за хлебом Лидия Семёновна.
Узнав, где она живет, Мира отправилась к ней.
Лидия Семёновна не поднималась с постели третий день. Мира оставалась у нее. Приносила ей воду, растопленную из снега, и крошечные порции хлеба, которые та отказывалась есть, настаивая:
– Тебе нужнее, дитя. Я уже своё отжила.
Но сегодня, она неожиданно села, цепко схватив Миру за руку. В её глазах, обычно мутных от голода, вспыхнул лихорадочный блеск.
– Я должна тебе показать…
Медальон открывался со скрипом. Внутри, под потрескавшимся стеклом, лежала не фотография, а миниатюрный портрет – парень в военной форме, нарисованный акварелью.
– Андрей. Мой сын. Он художник… – пальцы её дрожали, касаясь стекла. – Ушёл добровольцем в июле 41 – го. Последнее письмо прислал из под Тихвина – писал, что их часть переводят на Волховский фронт. Дальше… а дальше – тишина…
Мира всмотрелась в лицо на портрете :
– Он такой… такой…
– Красивый? – улыбнулась Лидия Семёновна. Всегда все теряли дар при виде Андрюши.
Она сжала медальон в кулаке:
– Официально он «пропал». Но я знаю – он жив. Чувству. Вот тут чувствую. – Постучала себе по груди. – Он унаследовал мой характер. Моё упрямство. Выжил. Должен был.
Под матрасом Лидия Семёновна хранила потрепанную карту. Красным карандашом были помечены места, где велись бои осенью 1941 – го: Тихвин, Волхов, Кириши.
– Я ходила в военкомат каждый месяц. Пока могли ходить ноги… – её голос сорвался. – Один офицер шепнул мне: «Если бы погиб – нашли бы. Значит в плену». Но это…
Она не договорила. Оба знали: немцы не брали пленных под Тихвином.
Расстреливали на месте.
– А если раненый? – вдруг сказала Мира. – Могли ведь эвакуировать в другой госпиталь, потерялись документы…
Лидия Семёновна посмотрела на неё с благодарностью, но а глазах читалось:
«Перестань меня утешать. Я всё понимаю»…
Так сидя у кровати Лидии Семёновны и размышляя заснула и Мира. А на утро, принявшее ночью решение она решила привести в действие.
Она пришла в районный комитет Красного Креста. Очередь из женщин, таких же исхудавших, как она, тянулась вдоль обледеневшей стены.
– Опыт есть? – спросила суровая медсестра с тетрадью.
– Нет. Но я быстро обучаема.
– На фронте учиться некогда, дитя. Будешь здесь, в госпитале. Разносить бинты, убирать…
Мира лихорадочно перебирала вчерашний диалог с Лидией Семёновной и выпалила покачав головой:
– Я хочу на Волховский фронт…
Собиравшаяся уходить женщина развернувшись подняла бровь:
– Родные там?
– Да, – Мира коснулась кармана, где лежал портрет Андрея. – Очень дорогие.
Придя домой, Мира рассказала всё Лидии Семёновне, та безуспешно умоляла её отказаться от этого плана:
– Ты не понимаешь, что там! Там АД!
– А здесь? Разве здесь не ад? Чем лучше тут? – ответила Мира со слезами на глазах.
Она оставила ей половину своих хлебных карточек и банку столярного клея – « на чёрный день». В последний момент Лидия Семёновна сунула ей в руку медальон :
– Если найдешь его… Если случится что…
Мира в голос заплакав обняла Лидию Семёновну – ее одежда сё еще хранила запах лаванды от мирного времени.
– Я найду его. Мы вернёмся. Может даже и…
Поцеловав её она рывком выбежала смахивая слёзы. На улице её ждала грузовая машина с красным крестом. Она спросила водителя:
– Сколько тут будем стоять?
– Очень не долго. Минут 10 максимум. – Ответил водитель.
– Мне хватит! – сказав побежала попрощаться с тётей Мариной и Петром.
Еле отбившись от рук тёть Марины, Мира вернулась к машине.
– Садись, сестра! Через Ладогу надо успеть до темноты – немцы охотятся за санитарными колоннами.
Мира в последний раз оглянулась на город. Где – то там, в снежной мгле, оставались Арсений – возможно мёртвый, Лидия Семёновна определенно умирающая и её собственная жизнь, которую она добровольно меняла на крошечный шанс хоть кому – то помочь, а не сидеть сложа руки…
Грузовик рванул вперед…
Глава 3
Волховский фронт. Март 1942 года.
Госпиталь размещался в полуразрушенной церкви. Стены с фресками святых теперь укрывали не молящихся, а стонущих от боли раненых. Воздух был густым от запаха йода, гноя и крови раненых…
Мира, в пропитанной коричневыми пятнами форме медсестры, перевязывала очередного бойца, когда услышала крик снаружи:
– Санитаров сюда! Живого офицера принесли!
Она выбежала наружу. На снегу лежал мужчина в рваной шинели. Лицо – бледное, с резкими чертами, губы – синие от холода.
Но самое страшное – живот, перевязанный грязным бинтом, уже пропитанным кровью.
– Срочно в операционную! – крикнула она, хватаясь за носилки.
Его зрачки сузились от боли, когда его подняли, но он не застонал. Только рукой поманив Миру к себе прошептал ей в ухо:
– Не тратьте на меня время и бинты…
Находясь так близко к нему она взглянула на его лицо под другим углом – и сердце её дрогнуло.
Глаза. Те самые глаза, что на портрете в медальоне у нее на шее…
Она ему в ответ на ухо:
– Ты сын Лидии Семёновны? Андрей?
Но он упал в беспамятство.
Все эти дни Мира суетилась около него, ухаживала и делала все, что могла для него.
Он бредил. Кого – то сильно ругал. Разговаривал с мамой.
Он выжил. Чудом. Пуля прошла в сантиметре от позвоночника.
Троя суток. Эти самые ужасные и длинные три дня в жизни Миры. Она его вымаливала у смерти. И вот, он открывает глаза, первое, что он увидел – это её, спящую на табуретке положив голову рядом с ним на подушку.
– Ты… – его голос был слабым, но твёрдым. – Откуда знаешь меня? Маму?
Мира подняла голову и с глаз её полились слёзы радости и счастья. Она была так рада ему. Так рада, что нашла его и, что он жив.
Не найдясь от слёз она просто показала ему медальон с его портретом. А на другой стороне – она, Мира. Увидела она это только потом, уже в госпитале, чтобы не умереть от страха отрыв медальон. Лидия Семёновна постаралась.
Он закрыл глаза, как от удара.
– Она жива? – спросил он, и в этом вопросе была вся его боль.
– Да! Да. И ждёт тебя! -взяла его за руку Мира.
Он чуть замешкав, вытянул свою руку и отвернулся медленно к стене.
Мира чувствовала его боль, как свою, но он ни раз не пожаловался и не простонал.
– Мне нечего ей дать. Даже надежды…
Андрей поправлялся медленно. Мира его окружила собой и заполнила всю церковь собой. Она научилась всему, что должен знать врач с большой буквы. Она перестала трястись от вида рваных ран, он вытекших глазниц, не хватающих частей тела и всех ужасов войны.
Она стала одним из незаменимых тыловых помощников, ведь она лечила и отправляла вновь на защиту родины.
Андрей за все эти недели почти не разговаривал, но слушал Миру внимательно. Она рассказала ему буквально все о себе, и даже свою довоенную жизнь.
Он заинтересовался. Но молчал.
И как – то ночью, глубокой темной и холодной ночью он резко заговорил:
– Под Тихвином наш батальон попал в окружение. Командир приказал прорываться, но живыми не даваться. Но один… не стал слушаться. – и долго не переводил свой взгляд с Миры.
– Кто?
Он молчал и вновь посмотрел ей в глаза. Она же в его глазах прочла жалость…
Она поняла всё без слов.
– Не правда! Ты ошибаешься! Он не мог… – и на последнем слове, её голос дрогнул.
Андрей молчал. Да, он мог бы сказать больше, как видел, как тот офицер в панике бросил винтовку и побежал к немцам с поднятыми руками. Как потом, в лагере для военнопленных, слышал, что предателей заставляют служить в полицаях. Но он смотрел на эту девушку. Худую. Изможденную, но при этом, светящуюся изнутри, видел, как её руки предательски дрожат и не хотел её добивать.
– Может ты права. Может и ошибся, – солгал он.
Мира была занята другими тяжело раненными, и уже редко заходила к Андрею. И он и она понимали, что это всё неловкость возникшая после того, тяжелого разговора.
Мира – патриот! Ей было стыдно за Арсения. Поэтому она пыталась его избегать, как будто это она поступила, как трус. Хотя в этой хрупкой девушке характера хватило бы на десятерых мужчин.
Не смотря на свою молодость, живость, в её характере была – сталь! Сталь, которой порой так недостает мужчинам. Поэтому она сразу полюбилась и Лидии Семёновне.
Налёт начался на рассвете. Немецкие самолёты пикировали над госпиталем и сбрасывали бомбы, хотя красные кресты были видны издалека.
– Все наружу! – кричал главврач.
Мира тащила раненых, когда рядом разорвалась бомба. Ударная волна отшвырнула её в стену. В ушах звенело, в глазах – пелена.
Кто – то схватил её за руку.
– Беги! – она видит его, но все двоится в глазах. Не слышит его голос, но по губам видит, что он, что – то говорит. – Беги, милая, беги со всех сил… – услышала она его в дали…
Они бежали, и упали без сил в лесу.
Мира оглядывалась и видела пылающий госпиталь.
– А остальные?
– Нельзя назад, – он не отпускал. Держал так крепко, что у неё появились синяки. – Ты жива – это главное.
Он был без шинели, в одной гимнастерке, и кровь сочилась из незажившей раны.
– Ты идиот! – она рванулась к нему, нащупывая бинт в кармане. – Ты же мог умереть!
Андрей вдруг улыбнулся – впервые за всё время.
– А ты – крикунья!
И тогда, среди дыма и смерти, она почувствовала, что – то странное…
Он смотрел на неё так, как когда – то смотрел Арсений.
Но это было не то же самое.
Это было… крепче.
Впроголодь они шли по лесу. Три дня скитались и вышли на солдат.
Их отправили в тыл. Андрея – долечиваться, Миру – в другой госпиталь.
Перед расставанием он сунул ей в руку записку:
– Если выживу – найду тебя, обещаю! – и долго не отпускал её руки. – Впервые, за наше знакомство, у тебя руки тёплые. – сказал, со сделанной улыбкой Андрей. Он боялся, что видит её в последний раз и не хотел её отпускать от себя.
Она взяла письмо. И разрыдавшись в голос кинулась обнимать Андрея.
– Я обязательно отправлю письмо Лидии Семёновне, а ты пообещай, что всё будет хорошо и, что ты к ней вернешься.
Она не знала, почему ей так больно с ним расставаться и, что в конверте маленькая записочка:
«Мама, я встретил девушку. Она хранит твой медальон. И… я, кажется, украл её сердце. Хотя она ещё об этом не знает.
Мама. Всё хорошо. Целую тебя и обнимаю. Будь сильной, как всегда!
Андрей…»
Ледяной ветер гулял по заснеженному лесу, вырывая из груди последние капли тепла. Снег жёсткий и колючий, как осколки стекла, хрустел под ногами.
Мира стояла у крыльца санитарного вагона, сжимая в руках записку Андрея.
Чернила на бумаге расплылись от её слёз, превратив слова в синие реки горя.
– Садись, сестра! – крикнул фельдшер из вагона.
Но она не могла оторвать взгляда от Андрея. Декабрь 1942 – го года, этот холодный день вскрывал грудь Мире и доставал сердце. Она не понимал почему ей так больно с ним расставаться. Или возможно уже всё понимала.
Он стоял в метре от неё, бледный, с перебинтованной грудью, в шинели, которая на нем висела, как на вешалке. Губы его посинели от холода, но улыбка оставалась все такой же – кривой, натянутой, но его…
«Когда ты стал моей душой?» подумала она и слёзы хлынули из глаз:
– Ты же обещал… – прошептала она, и голос её сорвался.
Он шагнул вперед, схватил её за руки, и сжал так сильно, что кости хрустнули.
– Я вернусь! Клянусь! Даже если придется проползти через весь фронт…
Где – то вдали загрохотали орудия. Немцы снова начали обстрел. Земля содрогалась, снег вздымался чёрными фонтанами.
Андрей резко притянул её к себе. Его губы коснулись её лба – сухие, потрескавшиеся от мороза.
Он поднял её на подножку вагона.
– Санитарный поезд отправляется, – послышался громкий голос. – Все на места!
Поезд дёрнулся, заскрипел и медленно начал набирать ход.
Мира прижалась лицом к холодному стеклу, её лицо горело. Андрей стоял один, в снежной круговерти, и махал ей вслед. Она смотрела на него, пока он не превратился в маленькую черную точку. Пока не исчез.
Госпиталь располагался в полуразрушенной школе. Стены были покрыты инеем. Вместо стёкол – фанера. Раненные лежали вплотную друг к другу, их стоны сливались в один непрерывный гул.
Мира работала по восемнадцать часов в сутки. Руки её покрылись язвами от постоянного контакта с антисептиками, под глазами залегли черные тени. Но хуже всего была тишина.
Писем от Андрея не было, а от Арсения она ничего и не ждала. Она больше ни раз о нём не заговорила с Андреем. Она поняла всё и приняла.
Каждую ночь она выходила во двор и садилась на заснеженное бревно. Сидела так долго и смотрела на небо. Звезды. И представляла себе, где он? Жив ли? Смотрит ли на небо сейчас, как и она, и объединяет ли оно их?
Однажды подошел к ней фельдшер Коля, худой, как тень, и протянул газету.
– Читала?
В сводке Совинформбюро сообщалось о боях под Великими Луками. Окруженная немецкая группировка, отчаянные контратаки, тысячи погибших.
– Коль… так… так там же его часть, да?!
Коля молча кивнул глядя на небо.
Она не плакала. Просто сжала газету в кулаке и сунула в карман.
Ночью, пока тихо, она как – то написала письмо Андрею, но не отправила. Оно стало для неё, как оберег.
«Дорогой Андрей…
Если ты это читаешь, значит, я не смогла передать тебе письмо лично.
Значит, ты там, где нет почты.
Где нет ничего, кроме снега и смерти.
Я пишу тебе при свете коптилки.
На улице минус тридцать, даже чернила замерзают…
А ты? Как же ты?
Сегодня умер мальчик, семнадцати лет. Он все звал маму.
Я держала его за руку, пока он не замолчал навсегда.
Я, уже даже к этому привыкла.
Я не знаю, где ты. Но я верю, что ты жив. Потому что не могу допустить иной мысли. Да и Лидия Семёновна говорила, что ты унаследовал её характер. Её сталь. Упрямство.
Она, кстати пишет, что ждёт нас с тобой. Что поставила на стол третью тарелку. Для меня!
Вернись, пожалуйста!»
Глава 4
Январь 1943 – го года. Окрестности Великих Лук. Метель. Воет ветер в обледеневших берёзах, как раненый зверь. Снег хлещет в лицо, слепит глаза. Где – то рядом рвутся снаряды – немцы бьют по позициям уже третьи сутки без перерыва.
Андрей полз по снегу. Впереди – разбиты танк, из люка торчат чьи – то ноги. Он уже не помнил, немецкий это танк или их. В ушах звенело так, будто кто – то бил в колокола.
– Лейтенант! – хриплый шепот справа.
Рядовой Семён, мальчишка, лет восемнадцати, прижимал к животу окровавленную шинель.
– Где остальные?
– Все… – Семён мотнул головой в сторону чёрного дыма за спиной.
Андрей не стал уточнять.
Они остались вдвоём. Из всей роты. Окруженные. Без еды. Без связи. Без надежды.
Андрею удалось оттащить Семёна в землянку.
Это яма, которую он накрыл плащ – палаткой. Снаружи – минус тридцать. Внутри -ненамного теплее. Семён дрожит как в лихорадки. Андрей достаёт последнюю щепотку махорки – крошит в консервную банку с талым снегом.
Семён шепотом произносит:
– А до своих далеко?
– Километров пять. Утром дойдём. – лжет ему Андрей.
Зачем ему знать, что как минимум двадцать километров еще. Через минное поле. Через немецкие дозоры.
Он вспоминает взгляд и слезы Миры. То, как она его порывом обняла. Он не понимает, какие внутри нее чувства. Ведь за все то время, что они были вместе она так и ни разу не спросила про Арсения. Она все поняла.
– Сень, – задает вопрос Андрей. – вот скажи, если, ты не нравишься девушке, она будет не спать ночами и заботиться о тебе. Узнав, что вы разделяетесь – плакать?
Сеня подумал. Улыбнулся. Вспомнил что – то своё, личное.
– Никак нет! Как пить дать знаю. – заулыбался он. – Моя девушка тоже вот так делала. Вроде и не любит. Не нравлюсь. А как уходить на фронт собрался – разрыдалась белугой, обнимала. И била, кстати, тоже. Но нежно. – расцвел в улыбке Сеня.
