По дороге в книжный

Меня стошнило яростным рыком, едва я добежала до туалета и упала на колени. Ничего романтичного в нашем прощании не оказалось…

С полчаса я рыдала над унитазом, отплевывалась и сморкалась, извела целый рулон туалетной бумаги. Если б Егор не разлюбил меня раньше, то от такого зрелища последние искры в его душе точно погасли бы. Но я сидела на холодном полу в полном одиночестве, никто не утешал меня, да это было и невозможно. Какую надежду дать человеку, лишившемуся жизни?

Когда я переползла из туалета в ванную, то грелась под душем так долго, что наверняка превысила месячный лимит по расходованию воды. Только в тот день я об этом не думала, бытовые проблемы подползли позднее, как стая варанов, ждущих, когда подраненный человек наконец сдастся.

Укутавшись в теплый халат, я подошла к окну в кухне и убедилась, что нашего «китайца» нет на парковке. Егор уехал.

Он ушел от меня.

Она все плачет, эта осень, плачет,Как будто бы не может быть иначе,Как будто радость уплыла на юг,Расправив крылья… Капель мерный стукТвердит о том, что нет ключей от рая.Что в твоей жизни я всегда вторая…Иль никакая. Разве слышишь ты,Как стонет небо? Рвется с высотыОчередной циклон – рычит циклопом…Загонит в дом, зальет тоскою тропы,Чтоб ты ко мне сегодня не пришел.Ну что же… Мне и с книгой хорошо.* * *

– Почему она называется бабушкой?

Сын смотрит на меня глазами своего отца, наверное, поэтому меня постоянно тянет поцеловать его. Пока Мишка не уворачивается – у меня еще есть пара лет счастья впереди…

– Тебя интересует происхождение слова?

– Наверное, – озадаченно произносит он.

Я уступаю его возрасту:

– Хочешь понять, откуда взялось это слово?

Мишка кивает с облегчением, такая постановка вопроса ему более понятна. Я подбираю выражения, которые не унизят моего мальчика, ведь ему хочется чувствовать себя наравне со мной, рассуждать о важных вещах – этимология слова лишь повод к куда более важному разговору. И мы оба это понимаем…

– На Руси уважаемую женщину называли «бабой». Знаешь, сейчас это слово произносят с презрением, но так было не всегда. От него и произошла ласковая форма – «бабушка».

«Но, черт возьми, это все не о ней! Не о твоей бабушке», – этого я не произношу, хотя на языке так и вертится.

Мы гуляем по набережной Серафима Саровского в нашем Щелкове, погода сегодня просто чудесная, от недавнего ливня не осталось и следа. Впрочем, прошло уже два дня, и за меньший срок жизнь выворачивается наизнанку, я-то знаю…

Но сейчас не хочется думать о плохом, такое блаженство разлито в солнечном дне. Я люблю наш городской простор, разделенный Клязьмой. У мостика она бурливая, как горная река, и Мишка всегда тянет меня посмотреть на это буйство стихии в миниатюре. Он только что в очередной раз изучил содержимое нутра шемякинской скульптуры «Человек-часы», вприпрыжку пробежал мимо часовни (а я подумала, что давно пора побеседовать с ним о главном), потом пообщался с бронзовой девочкой с хвостиками, которой дедушка показывает солнечные часы: эту композицию «Время» мы никогда не пропускаем.

На этот раз мой сын, похоже, задумался: а где же его дедушка? Похлопал старика по плечу… А следом наверняка вспомнил и о бабушке, которая прилетела вчера. Егор, конечно, встретил ее, и, видимо, все сложилось не так уж плохо, потому что он не позвонил утром с предложением «просто прокатиться».

– К тому же люди прислушивались к лепету младенчиков, – продолжаю я, пока идем к мостику, – а те всегда повторяют похожие слоги: ма-ма, ба-ба.

– Па-па! – радостно добавляет Мишка.

Приходится согласиться:

– Конечно. Вот кто-то в старину и решил: раз чаще всего новорожденный говорит «мама», он зовет ту женщину, которая его родила и кормит молочком. А «баба» – старшая в семье, которая тоже нянчит ребенка на руках, поет ему колыбельные.

– А папа?

В моей сумке начинает тихонько наигрывать телефон; когда я извлекаю его, у меня вырывается:

– Сто лет жить будет!

– Кто? – интересуется Мишка.

– Твой папа. Я отвечу?

Сын радостно кивает несколько раз – для верности. В конце я всегда передаю трубку ему, чтобы Егор мог спросить, как прошел день. Не сомневаюсь, что его это интересует неподдельно. Если б он не ушел от нас, я вообще могла бы поклясться, что мой прекрасный муж еще и лучший отец в мире. Но какой смысл теперь говорить об этом?

– Привет. Жив? – произношу я в трубку и одновременно слежу за тем, как Мишка восторженно разглядывает мелкие пороги Клязьмы. Главное, чтобы не перегибался через перила.

– Пока да. – Голос Егора звучит не слишком весело. – Но это ненадолго… Ты не поверишь, моя непредсказуемая маман опять решилась на крутой вираж судьбы и остается в России.

– С чего вдруг?

– Заявила, что в трудное время должна быть вместе с Родиной.

– То есть она уже вернулась? Больше не полетит туда?

– Как знать!

Я невольно перебиваю:

– А ты считал годы? Я так и знала, что ты тоскуешь по ней.

Помолчав, Егор отвечает удивленно:

– Вообще-то она моя мать… И она не исчадие ада, что бы ты о ней ни думала! Конечно, я скучал по ней. Не то чтобы тосковал! Но у нас ведь не было особых разногласий.

– Кроме одного.

– Серьезно? Какого?

– Меня.

– Разве?

– Только не говори, что забыл ту недельную истерику насчет детдомовки неизвестно какого происхождения, проникшей в вашу интеллигентную семью.

Иногда и мне хватает дыхания на длинные фразы…

Господи, как я боялась ее! Кажется, кроме меня никто не замечал, как смертельно леденели ее небесные глаза, когда она смотрела на меня. А я немела от страха, когда Василиса Михайловна только поворачивалась ко мне! Ее неприятие впивалось в меня иглами, длинными, как у дикобраза, и приближаться не было необходимости… Даже в имени ее – это я слышала явственно! – посвистывают клинки, готовые чиркнуть мне по горлу, если придется. Василиса ведь из тех амазонок, у кого любое оружие так и срастается с рукой, а в детстве она даже занималась фехтованием, имела какой-то разряд. Когда Егор подрос, она и его затащила в этот вид спорта, у него первый юношеский.

– Это было так круто – чувствовать себя мушкетером, – любит вспоминать он.

А вот о том, как в четырнадцать лет сломал зимой руку, просто поскользнувшись на улице, и она утратила былую ловкость, мой муж упомянул лишь однажды. Я не спрашивала, но почти не сомневаюсь: Егору до сих пор стыдно за то, что он так подвел маму…

Опять выдержав паузу, он произносит просительным тоном:

– Лянка, мы можем встретиться? Ты где сейчас?

– На мостике. Рядом с парком Солнечных часов.

– Буду через три минуты.

От своего дома ему действительно не дольше идти быстрым шагом. Заметив, как я прячу телефон, Мишка возмущенно таращит глаза:

– А я?! Ты не дала мне поговорить с папой!

– Папа сейчас придет, – поспешно успокаиваю я. – Увидитесь.

Он подпрыгивает от радости, металлический лист отзывается хорошим летним громом, хотя еще начало мая:

– Ур-ра!

Иногда меня просто выводит из себя то, как Мишка любит своего отца и радуется встречам с ним. Он добрее меня, в его сердечке нет никакой обиды, а вот мне никак не удается очистить свою память от фразы: «Я ухожу от тебя». Она будет звучать вечно…

Даже утки, которых на Клязьме целые стаи, больше не интересуют Мишку. Как заведенный, он вертит головой, боясь пропустить миг, когда вдалеке покажется фигура его отца, чтобы броситься навстречу со всех ног. Я замечаю Егора первой, но прикусываю язык, чтобы малыш не испытал разочарования. И уже в следующую секунду Мишка вскрикивает тоненько и восторженно, как птица, вырвавшаяся из силка:

– Папа!

И бежит прочь от меня…

Никогда не научусь не испытывать боли в этот момент.

Его слегка рыжеватые волосики топорщатся от восторга, который Мишка чувствует каждый раз при встрече с Егором. Радовался бы он так же, если б это я приходила к нему изредка, а не находилась рядом постоянно? Меня до дрожи пугает возможный ответ, способный перечеркнуть и обессмыслить всю мою жизнь.

Я ведь, по сути, только мама. Хорошей жены из меня, видимо, не вышло, а профессию повара я никогда не воспринимала как призвание. Просто вчерашняя детдомовка нуждалась в гарантированном куске хлеба, поэтому и окончила кулинарный техникум. Правда, в наше время он уже гордо именовался колледжем… Нет, я никогда не тяготилась работой, но отношусь к ней без фанатизма. Готовлю я хорошо, часто придумываю что-то новенькое, но не горю своим делом, как лучшие кулинары мира. Наверное, стоит стыдиться этого, только мне все равно.

Я не признавалась в этом даже Егору, но меня не оставляет ощущение, будто мое призвание в чем-то другом. Вот только в чем? Изредка у меня рождаются стихи, но я понимаю, что поэзия не станет делом моей жизни, ведь настоящие поэты наверняка пишут не раз в месяц… А другими способностями, не говоря уж о талантах, я обделена.

…Мишка уже висит у отца на шее, и я издали вижу, как светится улыбка Егора. С него сейчас вполне можно нарисовать картину «Отцовское счастье». Я знаю, это неподдельно, почему же он не мог заставить себя остаться с нами ради сына? Это было чересчур для него?

Я вынуждаю себя растянуть губы и киваю. В первый момент мне мерещится, будто Егор порывается поцеловать меня в щеку, но вовремя останавливается и дружелюбно кивает в ответ:

– Какое небо сегодня, а?

Ничего сказать я не успеваю: над нашими головами с ревом пролетает грузовой самолет, едва не задевая крыши. От Щелкова рукой подать до аэродрома Чкаловский, да и монинский ненамного дальше, так что воздушные трассы пролегают практически по улицам нашего города. Мы давно привыкли к этому беспокойному соседству, просто порой приходится делать незапланированные паузы. Я молча смотрю на Егора… И молю: пусть этот самолет зависнет над нами!

– Она сейчас у тебя? – спрашиваю я, когда мы снова можем расслышать друг друга.

Егор пожимает плечами:

– Вообще-то это ее квартира.

– Я помню, она запретила ее продавать…

– Намекаешь, что мама всегда планировала вернуться? – Опустив на землю Мишку, который тут же бросается смотреть на воду, он с подозрением щурится. – Но ведь у нее были там любимый человек, шикарный дом, работа, так что мне казалось: она неплохо устроилась на новом месте.

Здесь Василиса Михайловна была риелтором и за океаном продолжила свою деятельность. Надо отдать ей должное, быстро изучила американские законы, даже язык освоила, хотя в ее возрасте это не так просто. Но вряд ли она гребла деньги лопатой…

Упорно читая мои мысли, Егор возражает:

– Думаешь, маме особо нечего там терять? А как же этот ублюдок Аркадий, который утащил ее на край света?

Он до сих пор не допускает мысли, что это было добровольное решение Василисы? Преданный сын – вот его главная роль.

– Мне ничего не известно об их отношениях, – напоминаю я. – Может, все сложилось не так уж гладко…

– А ты не допускаешь, что мама действительно могла испытать ностальгию, прилив патриотизма, что там еще?

– Ты сам в это не веришь…

Егор сокрушенно вздыхает:

– Не знаю…

Я смотрю на сына и надеюсь, что мой голос звучит равнодушно:

– Значит, она будет жить с вами?

Его глаза насмешливо вспыхивают:

– О! Не ожидал, что ты теперь обращаешься ко мне на «вы»…

Похоже, Егор против того, чтобы я совала нос в ту жизнь, ради которой он отказался от сына. Я не упорствую. Разве на самом деле мне хочется что-то знать об этом? Возможно, дама его сердца и впрямь до сих пор не переехала к нему… Или она замужем? О…

Я обрываю себя:

– Ладно, неважно. Мы собирались поесть пиццы, пойдешь с нами?

– В нашу? – оживляется он. – Конечно.

Неподалеку есть пиццерия, которую первым обнаружил Егор, и нам так понравилось там, что мы ходили только в это заведение. Потому он и назвал ее «нашей», хотя никаких «нас» больше нет. Любовь к пицце оказалась долговечней любви к семье.

А моя жизнь в последнее время превратилась в день сурка: кажется, вот только что я мазала кремом лицо после душа и вот уже снова стою в ванной перед зеркалом… Куда подевались целые сутки? Чем я занималась? На что потратила драгоценное время? Стоило задуматься об этом, и обряд приготовления ко сну стал вызывать у меня ужас. Еще один шаг к старости… Неужели я своей рукой смахиваю собственную жизнь, как картинку на телефоне?

И это будет продолжаться, пока он не разрядится окончательно.

* * *

Мишка наворачивает уже второй кусок, когда нам наконец приносят кофе. В последнее время моя голова просто лопается, когда я вижу Егора, но заставляю себя думать, что это просто давление падает.

Он приподнимает чашечку:

– Будем?

Это звучит издевкой, ведь вместе нас не ждет уже ничего. Но я не подаю вида, как резануло это бессмысленное слово, улыбаюсь над чашкой, отпиваю кофе, горечь которого не подсластил даже добавленный сахар. И только сейчас замечаю, что рыженькая курносая официантка почему-то не уходит, переминается у нашего столика. Мы с Егором одновременно переводим взгляды на нее, но обращается она к нему – еще бы! На него приятнее смотреть…

– Вы наши постоянные клиенты, я вас помню. Хотела предупредить, что через две недели мы закрываемся.

– Как?! – вскрикиваем мы одновременно.

– Хозяин уезжает из страны. Ну, вы понимаете почему… Сворачивает бизнес.

– Ох, как жаль. – Я говорю искренне – эти стены полны воспоминаний о счастливых днях, которые мы пережили. Скоро их тоже не останется…

– Жаль не того, что он решил сбежать, – поясняет Егор, – а то, что ваша пиццерия закрывается.

– А нам-то как жаль!

Теперь мне кажется, что даже веселые веснушки официантки сегодня выглядят бледнее обычного. Егор озабоченно спрашивает:

– А здесь что будет?

– Сама не знаю, – вздыхает она. – Кто-то говорил, вроде алкомаркет откроют…

У меня вырывается:

– Фу!

Магазины, торгующие спиртным, и так в каждом доме… Оттого, что свекровь подозревала во мне наследственную алкоголичку («Но ты же без понятия, кто твоя мамаша!»), я не пью даже пиво. Не знаю, кому я с большей яростью доказываю свою устойчивость – ей или себе самой?

– Нас всех – под расчет, – уныло продолжает официантка. – Будем искать работу.

– Вот же гадство, – с чувством произносит Егор.

При нас с Мишкой он никогда не позволяет себе выругаться от души, и наше расставание ничего не изменило. Я это ценю. Надо бы отдать должное Василисе Михайловне и признать, что она хорошо воспитала сына, но мне хочется думать, что Егор стал таким не благодаря, а вопреки. У нее-то, помнится, и не такие словечки проскальзывали.

– Это да, – соглашается официантка. – Ну ладно, я…

Не закончив фразу, она отходит от нашего столика, скрывается в подсобке. Я смотрю на симпатичную смуглую женщину за стеклом, которая ловко крутит диск теста, и думаю: куда она пойдет? Пристроятся ли они все в таком же теплом хлебном месте или им придется прозябать на унылом холодном складе где-нибудь за городом?

– И тут политика, – бурчит Егор, хотя знает, что я избегаю разговоров на эту тему.

Кофе уже остыл, но я допиваю его – голова раскалывается. К счастью, Мишка не прислушивался к разговору, он упивается едой так самозабвенно, что это порой пугает. Пока наш мальчик худенький и быстрый, но каким станет лет через пять? Впрочем, сейчас его увлеченность пиццей нам всем на руку – слова официантки не испортили ему вечер.

«Вот и еще одна страница нашей жизни закрыта», – думаю я, но не произношу этого вслух. Или предчувствую, что Егор в миллионный раз считает мою мысль?

– Ну вот и еще одна страница нашей жизни…

– Как ты это делаешь? – не выдерживаю я.

– Что?

– Я только что подумала то же самое. Просто этими же словами!

У него неожиданно дергается подбородок, едва наметившаяся ложбинка на котором всегда казалась мне невероятно трогательной, хочется осторожно прижать к ней палец. Он вымученно усмехается:

– Мы всегда были на одной волне.

– Были, – соглашаюсь я. – В прошлом. С какой стати ты лезешь в мои мысли сейчас?

Наклонившись, Егор сообщает шепотом заговорщика:

– Я остался в тебе. По крайней мере, в твоей голове.

От того, что его лицо, которое я люблю просто болезненно, находится так близко, у меня путаются мысли, жаркие и темные, обжигающие даже щеки. Мне хочется прижаться к нему или оттолкнуть.

– Прекрати! Мы не за этим сюда пришли. – Я невольно озираюсь, пытаясь сообразить, в каком мире нахожусь. – А зачем мы сюда пришли?

Внезапно включившись в разговор, Мишка басит:

– За вкуснятиной…

Егор откидывается на спинку дивана и смеется:

– Все предельно просто!

Сдвинув рыжие бровки, сын произносит угрожающе:

– Не смейся надо мной.

– О! – удивляется Егор. – Слышу мамины интонации…

– Ты сейчас о которой…

Он не дает мне договорить:

– О тебе, конечно. С моей мамой Мишка и познакомиться не успел.

«Я и не допущу!» – при малыше я не произношу этого вслух, но раз уж Егору дано читать мои мысли, он все поймет без слов.

Неожиданно наш разговор меняется: вдруг выясняется, что Мишка не просто услышал все сказанное официанткой, но и раздумывал над этим, пока его родители, как слепые кутята, тыкались и шарахались от собственного прошлого. Прожевав последний кусок (я научила его оставлять самый вкусный на закуску!), сын произнес то, что становится крепким крючком, зацепившим и вывернувшим всю нашу жизнь. Не наизнанку, просто на другую сторону…

– А давайте купим эту пиццерию! Ее же продают?

Егор невнятно мычит что-то насчет слишком больших ушей, потом соглашается:

– Продают. Только нам-то она зачем?

– Она же наша! Ты сам говорил.

– Наша. – Он бросает на меня виноватый взгляд. – Только твоя мама не спец в изготовлении пиццы.

– А мы и не будем печь пиццу, – заявляет Мишка, все так же активно жуя. – Мам, что ты любишь больше всего на свете?

Отвечаю, не задумавшись:

– Тебя.

Но сын втягивает меня в лингвистический диспут:

– Я – кто, а не что!

– Тогда… – Я медлю, пытаясь сообразить, к чему он клонит.

Не выдержав, Мишка торжествующе объявляет:

– Книги!

Он никогда не говорит «книжки», даже если речь о детской «лапше», я убедила его, что это неуважение к писателю.

– Точно, – произносим мы с Егором одновременно, а наши взгляды пугливо скрещиваются.

– Вот! – ликует наш сын. – Значит, ты должна стать хозяйкой книжного магазина!

Такое никогда не приходило мне в голову… Но в то мгновенье, когда мой сын произносит эти волшебные слова, что-то меняется в самом воздухе: проходит едва заметная глазу воздушная волна, реальность подергивается темным, но не пугающим маревом, из которого проступают корешки книг на причудливых полках. И запах становится другим – вместо терпкого печного духа пространство заполняется ароматом странствий и приключений, а еще предчувствием любви и страхом, тяжкими раздумьями и весельем. Словом, всем, за что мы так любим книги.

У меня начинают дрожать руки, и я убираю их со стола. Но Егор, кажется, успел заметить происходящее со мной и догадался: я сейчас переживаю примерно то же, как если бы внезапно узнала, кто я и откуда родом, увидела своих родителей и предков хотя бы до третьего колена. Ведь наш ребенок, сам того не подозревая, неожиданно открыл, в чем мое истинное предназначение…

Но тут Мишка, невинно улыбаясь, опускает меня с небес на землю:

– А еще здесь можно сделать маленькое кафе. Ты же, мамочка, все умеешь! Вот в этом зале книги, а тут столики. С пироженками!

Он возбужденно размахивает руками, указывая на то, что ему видится уже вполне отчетливо, и не сомневается: его родители тоже способны разглядеть уютный дом, где мирно уживаются духовная пища с хлебом насущным. Господи, как же я сама люблю что-нибудь жевать, когда читаю! Особенно яблоки. Но кому-то больше захочется пироженку… Почему бы нет?

Уставившись на сына, мы оба внутренне ужасаемся тому, как легко наш мальчик перемахнул возрастную пропасть и в этот момент стал взрослым человеком, разрабатывающим свой бизнес-проект. Ни слова произнесено не было, но я уверена, Егор ощущает те же тоску и восторг. Я не могу разобраться, какое чувство превалирует…

Он приходит в себя первым и спрашивает вполне серьезно:

– Как ты себе это представляешь? Где мы возьмем деньги?

Вздохнув, Мишка смотрит на отца с той снисходительностью, на которую способны только маленькие дети.

– У нас же две квартиры, – напоминает он. – Одну продадим, вот и деньги! С мамой понятно… А ты, пап, на компьютере будешь этой… раскруткой заниматься. А я буду всем в школе рекламировать наше книжное кафе!

– Книжное кафе, – повторяю я завороженно.

А Егор выдыхает:

– Обалдеть… Посмотрите на него! Он уже все продумал… Как тебе вообще такое в голову пришло?!

Сын улыбается мне:

– А помнишь, ты сказала, что мечтала бы работать на себя? Быть хозяйкой своего дела?

В каком бреду я могла ляпнуть такое?! Но Мишка врать не станет, значит, я и впрямь произнесла нечто подобное. Егор смотрит на меня с удивлением:

– Ты серьезно?

– Нет, – тут же отрекаюсь я.

– В смысле?! – возмущается Мишка. – Ты сказала!

– Наверняка сказала! Только… Сынок, это было… мечтой. Не более того. Мало ли о чем мы мечтаем.

– Ты сама говорила, что надо стремиться к своей мечте, тогда твоя жизнь имеет смысл.

То, как легко Мишка произносит эту длинную фразу, обнажает, сколько общего у них с отцом. И ведь запомнил, надо же…

– Золотые слова, – насмешливо тянет Егор. – Только вы оба забыли, что квартира, в которой я сейчас живу, принадлежит бабушке. Твоей бабушке, Мишаня. Мы не можем ее продать, даже если я соглашусь спать в гипотетическом кафе…

Но нашего сына не собьешь, он уже устремлен к мечте и торжествующе заявляет:

– Вы же еще не знаете! Бабушка станет директором.

– Тогда это книжное кафе не будет моим, – отзываюсь я максимально сухо.

Обычно мой ребенок сразу улавливает, когда я не желаю продолжать разговор, только на этот раз Мишка упрямится:

– Папа говорил, что директор и хозяин – это не одно и то же.

Егор делает гримасу и разводит руками: «Может, и говорил…» Надо нам поменьше болтать при ребенке, оказывается, он все запоминает. Аккуратно раскладывает по ячейкам своего пытливого мозга…

– Ты, мама, будешь хозяйкой. Значит, это будет твое кафе! А бабушка пусть продукты покупает. И книги, какие ты выберешь!

Слабо представляю, что я смогу давать Василисе указания, но Мишка не помнит свою бабушку и не видит в этом ничего невозможного. Он нервно сжимает в кулачке салфетку:

– Помнишь, ты на Масленице жалела, что… Ну как там? Про русскую кухню… Что ее нигде не попробуешь.

Это я помню. И действительно считаю, что у нас не развита сеть кафе с русской кухней, которую я обожаю. Еще в техникуме я ездила по окрестным подмосковным селам и собирала народные рецепты. Находила настоящие жемчужины! Только где тот блокнот? Может, еще цел? Вряд ли я могла просто выбросить заготовку своей мечты…

Пока я пытаюсь вспомнить, Егор неожиданно говорит:

– Между прочим, гениальная идея, парень! Место здесь ходовое, обжитое, в клиентах недостатка не будет, а смена имиджа может и новых привлечь. Тем более не просто кафе, а книжное. Можно проводить литературные вечера, выступления поэтов-писателей… Черт, это же интересно! Ты просто молодец, сын!

Мишкино личико розовеет от счастья в полумраке пиццерии, стены которой в моем воображении уже зримо меняются, обретая черты национального декора. В России столько народностей, можно орнаментом каждой украсить свой уголок и устраивать недели сибирской кухни, уральской, татарской, башкирской… Ну и так далее! От восторга у меня выскакивает сердце и потеют ладони, которые я сую под колени.

– Теперь я не усну, – вырывается у меня.

Егор остужает мой пыл:

– Только мне надо с мамой все обсудить. Она может сразу сказать «Нет», и все наши планы рухнут.

– Она злая? – спрашивает Мишка с опаской.

Сейчас он опять кажется просто маленьким мальчиком.

– Не злая, нет. Просто ей может не понравиться наш… бизнес-проект.

Сын озабоченно хмурится:

– А ты все правильно ей расскажешь?

– Не доверяешь мне? Может, сам расскажешь?

У меня замирает сердце: вот к чему все свелось! Егор отведет Мишку к бабушке, хотя мы договаривались, что никаких встреч не будет. Если я сейчас соглашусь, значит, предстану в их глазах меркантильной тварью, готовой принести ребенка в жертву бизнесу, которого даже еще нет. А если откажусь… Не сбудется мечта, только и всего. Впрочем, минуту назад этой мечты у меня и не было.

– Не делай этого, – тихо произносит Егор, заглядывая мне в глаза.

Одного этого уже достаточно, чтобы согласиться, ведь от его взгляда я размякаю, как черствый хлеб в молоке. А он еще и берет мою руку, которую я уже высвободила из-под колена. Вторя отцу, Мишка хватает другую руку, и я оказываюсь у них в плену. Трудно поверить, но я физически ощущаю, как эти двое накачивают меня собственной энергетикой, чтобы подчинить себе мои мысли.