Пока я помню тебя

Но оставаться в полной изоляции было нельзя. Рэйчел звонила каждый день, сначала с весёлыми, многословными расспросами о выходных («Ну, как ваше побегство в Кент? Я жду подробного отчёта с фотографиями! Нашла ли ты тот самый оттенок фиолетового?»), потом ее голос становился лёгким, с нарочитой небрежностью («Привет, это я. Ты куда пропала? Лука что-то мямлит про усталость и дедлайны. Отзовись, а то я начну волноваться!»), затем в ее сообщениях появились нотки нарастающей, не скрываемой уже тревоги. Последнее сообщение, полученное вчера вечером, было коротким и прямым: «Амелия. С тобой что-то не так. Я чувствую это. Я еду к тебе завтра утром. Будь дома».

И Амелия поняла, что должна сказать. Не по телефону, не в тексте. Лицом к лицу. Это был долг дружбы, последний акт силы и доверия перед неминуемым погружением в пучину больниц и обследований.

Она пригласила Рэйчел к себе, нарочно выбрав время, когда Луки не будет дома. Ей нужно было сделать это одной. Как последний рубеж обороны, который она должна была удержать сама.

Рэйчел примчалась, как всегда, стремительно и с шумом. Её спортивный автомобиль с громким урчанием мотора замер у обочины, и через мгновение она уже врывалась в прихожую, как ураган, наполняя пространство энергией, шумом и густым, сложным ароматом духов с нотами кожи, бергамота и чего-то древесного.

– Ну, наконец-то! – воскликнула она, скидывая на вешалку дорогое пальто неопределённого серо-зеленого, болотного оттенка. – Я уже думала, вы с Лукой тайно сбежали на Бали, забыв про всех своих верных подданных! Что случилось, моя дорогая? Ты выглядишь… – ее быстрый, цепкий, наметанный взгляд галеристки мгновенно сканировал и оценивал бледность Амелии, легкую дрожь в руках, темные, как синяки, тени под глазами, – …не просто уставшей. Ты выглядишь опустошённой. Этот новый проект высасывает из тебя все соки без остатка? Или Лукаш довёл тебя своими вечными перфекционизмом? Говори. Я вся во внимании.

Она прошла на кухню, привычно, как у себя дома, взяла с полки банку с любимым чаем «Эрл Грей» – тот самый, с добавлением лепестков василька – и принялась греметь чашками, наполняя чайник водой.

– Если это опять тот надутый идиот с галереи на Уайтчепел предлагает тебе выставляться в подвале с граффитистами, я лично пойду и поговорю с ним. У меня для него есть пара лаконичных, но очень веских аргументов.

Амелия стояла у большого дубового стола, обхватив себя за локти, будто замерзая, хотя в кухне было тепло. Она смотрела, как Рэйчел двигается – такие уверенные, точные движения, – и пыталась найти слова. Любые слова. Они разбегались, как испуганные тараканы, уступая место лишь кому в горле.

– Рэйч… – голос ее сорвался, она прочистила горло. – Это не про работу.

– А что тогда? – Рэйчел обернулась, и ее оживлённая, насмешливая улыбка медленно угасла, уступая место настороженности и лёгкой нахмуренности. Она увидела настоящее выражение на лице подруги – не усталость, а страх. – С Лукой все в порядке? В смысле… между вами что-то произошло? Нет, не может быть. Вы же… вы же идеальная пара. Вы дополняете друг друга, как… – она замялась, ища сравнение, – …как холст и краска.

– С Лукой все хорошо, – быстро, почти резко ответила Амелия. – Абсолютно. Со мной, Рэйчел. Со мной что-то… не так. Не так с самого начала лета.

Она заставила себя говорить. Медленно, с мучительными паузами, спотыкаясь и снова находя нить. Она рассказала про первые, едва заметные провалы – онемение в кончиках пальцев, будто отсидела руку. Про то, как начала ронять кисти, тюбики, чашки. Про странную вибрацию, которая вдруг появилась в ярких цветах на палитре, особенно в кобальтовом синем, который вдруг начинал пульсировать, как живой, слепящий раскалённый уголь. Она рассказала про визит к терапевту, про направление на МРТ, про тот ужас замкнутого пространства и оглушительного грома, который до сих пор стоял у неё в ушах. И наконец, про холодный, стерильный кабинет доктора Рида, про его бесстрастный, измеряющий голос, перечисляющий страшные, невозможные, инопланетные слова: «нейродегенеративное», «прогрессирующее», «редкое заболевание», «симптоматическое лечение», «неизвестная этиология».

Она не плакала. Она просто говорила, ровным, монотонным голосом, глядя куда-то в сторону окна, за которым медленно, лениво падал мелкий осенний дождь, превращая улицу в блестящее, мокрое полотно.

Когда она закончила, в кухне повисла гробовая тишина. Было слышно, как тикают старые настенные часы с маятником, доставшиеся им от предыдущих хозяев, и как за окном с шипением проезжает автомобиль, шурша колёсами по мокрому асфальту.

Рэйчел стояла неподвижно, с фарфоровым заварником в замершей руке. Её лицо, обычно такое живое, выразительное, мгновенно отражающее каждую эмоцию, стало маской полного недоверия и нарастающего шока.

– Это… это какая-то чудовищная, нелепая ошибка, – наконец выдохнула она. Её голос, обычно такой звучный и уверенный, дрогнул, стал тише. – Они ничего не знают. Эти врачи… они видят сотни пациентов в день, они ставят кучу диагнозов, ты для них просто очередное дело. У тебя стресс! Хроническое переутомление! Ты слишком много работаешь, слишком много берёшь на себя! Ты перфекционистка, черт возьми! У тебя может быть та же нейропатия из-за зажатого нерва, о которой говорил тот… как его… Рид! Да, он же сам сказал – есть управляемые состояния!

– Я не чувствую запаха твоего чая, Рэйчел, – тихо, но очень чётко перебила ее Амелия. – Я знаю, что он здесь. Я вижу пар, поднимающийся из носика заварника. Я вижу цвет – тёмный, янтарный. Но я не чувствую его запаха. Ни капли. И твоих духов… твоих любимых духов… я тоже почти не чувствую. Только слабый, плоский, как бумага, отголосок.

Это простое, страшное, неопровержимое утверждение достигло своей цели, как удар ножом. Рэйчел медленно, будто в замедленной съёмке, поставила заварник на стол. Её тонкие, всегда такие уверенные руки слегка дрожали. Она сделала два шага к Амелии, обняла ее с такой силой, такой отчаянной нежностью, что у той перехватило дыхание.

– Нет, – прошептала она ей в волосы, и ее голос сорвался. – Нет, нет, нет. Этого не может быть. Этого не должно быть. Ты… ты же вся состоишь из ощущений! Ты живёшь этим! Ты видишь мир насквозь, ты чувствуешь его всеми порами! Это же твоя суть! Твоё ядро! Без этого ты не… без этого…

И вот тогда Амелия разревелась. Впервые с той самой минуты, как они вышли из кабинета доктора Рида в тот холодный, яркий день. В объятиях подруги, которая пахла для неё теперь лишь слабым, угасающим отголоском бергамота и теплом собственной кожи, она плакала горько, безутешно, по-детски бессильно. Она плакала о себе. О той себе, которая всего пару месяцев назад бежала босиком по лавандовому полю и чувствовала каждый стебель, каждую песчинку тёплой земли под ногами, каждый лучик солнца на своей коже. Она оплакивала саму себя.