Дом без стен

Моше Маковский

Дом без стен

Пролог. Комната с видом на прошлое

Вторник. Три часа дня. Середина сентября лениво роняла жидкое золото на подоконник съемной однушки на пятом этаже. Для этого города, погребенного в сонной осенней неге, это был обычный, ничем не примечательный день, но для Алины Морозовой, двадцати одного года, студентки третьего курса психфака, эта тишина и этот покой были чем-то из ряда вон выходящим. Роскошью. Привилегией, за которую было заплачено слишком дорого.

Она сидела, поджав под себя ноги, в глубоком, старом кресле, укрывшись тяжелым клетчатым пледом. Не потому, что было холодно – батареи уже тихонько гудели, давая первое, пробное тепло, – а потому, что привычка кутаться в кокон, создавать вокруг себя тактильный барьер из мягкой ткани, въелась в нее намертво, стала почти инстинктом. Рядом на низком столике дымилась большая кружка с ромашковым чаем. На раскрытой странице учебника по клинической психологии, который она безуспешно пыталась читать последние полчаса, жирным шрифтом было выделено: «Диссоциативные расстройства как механизм защиты при переживании комплексной травмы».

Алина водила пальцем по этим строчкам и чувствовала горькую, злую иронию. Она изучала чужую боль по схемам и классификациям, раскладывала по стерильным полочкам симптомы, синдромы и триггеры, чтобы однажды научиться помогать другим. Но ее собственная боль не укладывалась ни в одну таблицу. Она не была гипотезой или клиническим случаем. Она жила не в учебниках. Она жила в теле.

Она жила в том, как Алина до сих пор вздрагивала от неожиданно громкого мужского голоса в университетском коридоре. В том, как ее ладони мгновенно становились ледяными и влажными, если кто-то из дружеских побуждений слишком резко клал ей руку на плечо. В том, как она по ночам иногда просыпалась от фантомного ощущения чужого, тяжелого дыхания у своего лица и долго не могла отдышаться, вжимаясь в прохладную стену своей безопасной, своей собственной комнаты. Своей крепости.

Она решительно отставила учебник. Теория сегодня не шла. Голова была тяжелой, мысли вязли в апатии. Чтобы отвлечься, Алина решила разобрать стопку старых конспектов, сваленных на верхней полке стеллажа еще с первого курса. Не самое увлекательное занятие, но оно требовало механических действий, а это именно то, что было нужно сейчас, чтобы занять руки и опустошить голову. Вытащив тяжелую картонную папку, она не удержала ее, и та, качнувшись, тяжело рухнула на пол. Листы, пружиня, веером разлетелись по светлому ковру. Раздраженно вздохнув, Алина опустилась на колени, чтобы собрать их. И замерла.

Среди исписанных схемами Фрейда и таблицами когнитивных искажений страниц лежал прямоугольник глянцевой фотобумаги. Старый, с выцветшими до пастельных оттенков красками и предательски потрескавшимися белыми уголками. Фотография. Та самая. Она не видела ее лет пять, была уверена, что давно выбросила или потеряла при одном из переездов. Но вот она, лежит на ворсистом ковре, словно мина-ловушка из прошлого, которая только и ждала своего часа, чтобы сработать.

Руки, будто чужие, слегка дрожали, когда она поднимала ее. Холодок, который не имел никакого отношения к температуре в комнате, пробежал по спине.

С фотографии на нее смотрели трое детей, стоящих на крыльце большого, до обманчивого уюта опрятного деревенского дома с резными наличниками. Лето, судя по буйной, сочной зелени и пышным, почти вызывающе красным георгинам в палисаднике. В центре – девочка лет десяти в нелепом ситцевом платье с чужого плеча. Она не улыбалась. Она смотрела прямо в объектив, и во взгляде ее огромных, серьезных серых глаз было столько недетской, выстраданной мудрости, столько тихого знания о взрослом мире, что становилось не по себе. Руки девочки были сцеплены в замок так сильно, что костяшки пальцев побелели. Это была она. Алина.

Слева от нее, буквально вцепившись в ее плечо, стояла Света. Младшая, хрупкая, с двумя тонкими косичками, которые казались нарисованными. Она пыталась улыбнуться, выполнить приказ того, кто стоял за камерой, но улыбка вышла кривой и жалкой, она обнажила не радость, а панический страх, словно девочка вот-вот расплачется. А чуть поодаль, у самого края кадра, почти выпадая из него, стоял Костя. Он не смотрел в камеру. Его взгляд был устремлен куда-то в землю, под ноги, плечи ссутулены, а руки спрятаны за спину. Весь его вид, вся его поза кричали о желании стать невидимым, врасти в землю, раствориться, исчезнуть из этого идеального летнего дня, из этого кадра, из этой жизни.

А за ними – дом. Тот самый «пряничный домик», который оказался ловушкой. Идеально покрашенный свежей голубой краской, с геранью в горшках на окнах. Дом, в котором по воскресеньям пахло яблочным пирогом и гнилью. Дом, в котором на людях говорили правильные, выверенные слова о любви, семье и милосердии, а по ночам в густой, вязкой темноте раздавался страшный шепот и скрипели половицы. Дом, где не было стен, способных защитить.

Алина перевернула фотографию. На обороте, чуть пожелтевшем от времени, знакомым каллиграфическим почерком приемной матери было выведено: «Наши детки. Июль 2013».

«Наши детки».

Эта фраза ударила под дых, выбив воздух из легких. К горлу подкатила тошнота. Холод, тот самый, фантомный, пополз по венам, забираясь под теплый плед, который больше не грел. Она сидела на полу в своей тихой, безопасной квартире, залитой мягким сентябрьским солнцем, но на одно страшное мгновение ей показалось, что она снова там. Ей снова десять, на ней это дурацкое колючее платье, а за спиной, за объективом фотоаппарата, стоит она, Раиса Петровна, и говорит своим приторно-ласковым, медовым голосом: «Ну, улыбнитесь же! Живее, живее! Покажите всем, как вам хорошо в вашей новой, настоящей семье!»

Алина сжала фотографию в руке, чувствуя, как острый уголок впивается в ладонь. Сколько лет она бежала от этого прошлого? Сколько сил, терапии, бессонных ночей потратила, чтобы выстроить новую себя поверх руин той испуганной, молчаливой девочки? Она училась доверять людям, училась засыпать без ночника, училась принимать заботу, не ожидая в ответ счета к оплате. И у нее получалось. Почти.

Но эта фотография, этот глянцевый прямоугольник яда, была доказательством – ничего не исчезло. Оно не умерло. Оно просто спало внутри, в самом темном углу ее души, заваленное учебниками, новыми знакомствами и маленькими радостями взрослой, свободной жизни. И сейчас проснулось.

Она снова посмотрела на девочку с серьезными, всезнающими глазами. Та смотрела в ответ, и в ее взгляде Алина вдруг прочитала немой, отчаянный вопрос: «Ты расскажешь? Или мы так и будем молчать?»

И Алина поняла. Чтобы окончательно исцелиться, чтобы запереть эту дверь навсегда, нужно перестать от нее бежать. Нужно обернуться, взять ключ, открыть ее и заглянуть внутрь, в самую темноту. Нужно посмотреть своему страху в лицо и дать ему имя. Нужно рассказать все с самого начала. Не для того, чтобы ее пожалели. Не для того, чтобы наказать виновных – жизнь их уже наказала. А для того, чтобы та девочка на фото, и Света, и Костя, и сотни других таких же детей, запертых в своих «пряничных домиках», наконец, обрели голос.

Она глубоко, до боли в ребрах, вздохнула, наполняя легкие теплым, безопасным воздухом своей настоящей, своей собственной жизни. Она расправила плечи.

Итак, слушай. Слушай историю о том, как замерзают дети в самых теплых с виду домах. И о том, что даже после самой долгой, самой лютой зимы, если очень сильно бороться, однажды обязательно наступает оттепель.

Глава 1. Осколки

Память трехлетнего ребенка – это не ровная кинолента. Это не книга с последовательными главами. Память в три года – это калейдоскоп. Росчерк света на потолке, мамин запах, папина колючая щека, вкус земляники с грядки, пугающая тень от шкафа в коридоре. Это коллекция осколков – ярких, теплых, острых, холодных. Бессвязных, но единственно реальных. Моя история начинается не с даты или события. Она начинается с этих осколков.

Первый осколок – теплый. Он пахнет солнцем, древесной стружкой и чем-то еще, родным и безопасным. Это запах папиной рубашки. В этом осколке я – крошечная, невесомая – лечу вверх, к самому потолку. Мир на мгновение переворачивается: желтая люстра, трещинка на побелке, все это проносится мимо в головокружительном танце. А потом я лечу вниз, прямо в огромные, сильные руки, и мир снова встает на место. И тогда раздается смех. Не просто смех, а грохот, рокот, от которого, кажется, дрожат стены в нашей маленькой квартире. Это папин смех. Он подбрасывает меня снова и снова, а я визжу от восторга и страха, и этот визг тонет в его громогласном веселье. В этом осколке нет ничего, кроме полета и этого смеха. В нем нет страха падения. Потому что папины руки – это весь мир, и в этом мире нельзя упасть. Никогда.

Второй осколок – ароматный и тихий. Он мерцает. В нем я сижу на полу у маминых ног, перед старым трюмо с тремя зеркалами. Мама куда-то собирается. Она не смотрит на меня, она смотрит на свои отражения, и их сразу три. Она красит губы яркой красной помадой в золотом тюбике. Тюбик кажется мне сокровищем. Я слежу за каждым ее движением: как она подводит глаза, как надевает серьги, которые звенят, как крошечные колокольчики. В комнате тихо, только слышен этот звон и шуршание ее нарядного платья. А потом она делает пшик из красивого флакончика с красной кисточкой. И воздух наполняется густым, сладким, терпким запахом. Запах маминых духов. Он обволакивает меня, проникает, кажется, в самую душу. Мама наклоняется, и ее волосы касаются моей щеки. Она целует меня в макушку, и ее накрашенные губы оставляют на коже невидимый, но такой ощутимый след. В этом осколке нет слов. Только тишина, мерцание зеркал и этот всепоглощающий запах тепла, красоты и абсолютной, незыблемой любви.

Есть и другие осколки, более размытые. Вот мы все вместе едим арбуз прямо на кухне, и липкий сок течет по моим рукам до самых локтей, а папа смеется и говорит, что я похожа на поросенка. Вот мама читает мне на ночь сказку, и ее голос убаюкивает меня лучше любого одеяла. Вот я сижу у папы на плечах, и мы идем по улице, и мне кажется, что я выше всех домов на свете.

Эти осколки были моим миром. Они были теплыми, цельными и обещали, что так будет всегда. А потом, в один день, мой калейдоскоп взяли и с размаху ударили о каменный пол.

Новый осколок – острый, холодный, режущий. Он начинается со стука. Не обычного стука, а такого, от которого просыпаешься. Сухого, властного, требовательного. В дверь. Папа еще не пришел с работы, мы с мамой лепим из пластилина неуклюжих зайцев. Мама вздрагивает, вытирает руки о фартук и идет открывать. Я бегу за ней, держась за подол ее халата.

На пороге стоят двое. Они большие, темные, в одинаковой форме, которая кажется мне черной, хотя, наверное, была серой или синей. У них строгие, неживые лица. Они говорят с мамой, но я не понимаю слов. Я понимаю только тон. Так не говорят с гостями. Так не говорят с друзьями. Голос у них твердый, как камень, и холодный, как железо зимой.

Мамин запах меняется. Из него уходит тепло. Теперь она пахнет страхом. Это острый, соленый запах, как от слез. Она начинает дрожать. Не сильно, но я чувствую эту дрожь через ткань халата, за который цепляюсь изо всех сил. Один из мужчин входит в квартиру, его тяжелые ботинки пачкают чистый пол. Он что-то говорит маме, и она качает головой. Потом она плачет. Я никогда не видела, как мама плачет. Ее плечи сотрясаются в беззвучных рыданиях, и это пугает меня больше, чем крик.

Они уводят ее. Я не понимаю, куда. Не понимаю, зачем. Я вижу только, как она оборачивается в дверях, ее лицо мокрое и искаженное от боли. Она тянет ко мне руку, пытается что-то сказать, но другой мужчина мягко, но настойчиво уводит ее. Дверь захлопывается. И в наступившей тишине я впервые слышу звук, которого не слышала никогда раньше. Звук папиного молчания. Он стоит посреди коридора, пришедший за несколько минут до этого, и просто молчит. Его лицо, всегда такое живое и смеющееся, стало серым, как стена. Он смотрит на закрытую дверь, и в его глазах нет ничего. Пустота. Грохот его смеха исчез, и мир треснул.

Следующие осколки – мутные, смазанные, как будто смотришь на мир через грязное стекло. Вот чьи-то чужие женские руки одевают на меня колготки. Вот я сижу на коленях у папы, а он смотрит в одну точку и не гладит меня по голове. Он больше не пахнет солнцем и стружкой. Он пахнет дымом и тревогой. Он больше не подбрасывает меня к потолку. Кажется, он вообще меня не видит. Вот мы куда-то едем в автобусе. Я сплю у него на плече, а когда просыпаюсь, мы уже в большом, гулком здании, где пахнет лекарствами.

И последний осколок. Самый страшный. Самый большой. Тот, который стал моей новой реальностью.

Высокая комната с белыми стенами и белым потолком. Вместо кровати – высокая койка с металлическими решетками по бокам, как клетка для птички. На окне – тоже решетка. В воздухе стоит резкий, бьющий в нос запах хлорки, который убивает все остальные запахи. Он убил и запах маминых духов, и запах папиной рубашки.

Папа усадил меня на эту койку. Он сказал, что мне нужно побыть здесь. Совсем недолго. Что он скоро вернется. Он поцеловал меня в лоб, его губы были сухими и холодными. И ушел. Я слышала, как его шаги удаляются по длинному коридору. Я слышала, как щелкнул замок в двери.

И я стала ждать.

Сначала я ждала терпеливо. Я сидела на койке, болтая ногами, и смотрела на дверь. Я знала, что она вот-вот откроется. Войдет папа со своим оглушительным смехом. А за ним войдет мама, и от нее будет пахнуть домом и духами. Они заберут меня, и мы пойдем есть арбуз, и все снова станет целым.

Прошло время. За окном стемнело. В коридоре зажегся тусклый свет. Приходила женщина в белом халате, приносила противную кашу, которую я не ела. Я не плакала. Я просто ждала.

Потом стало страшно. Тени на стенах превращались в чудовищ. Тишина в комнате давила на уши. Я сползла с койки и подошла к двери. Подергала ручку. Закрыто. Я стала стучать. Сначала тихо, потом громче.

– Мама? – позвала я шепотом.

В ответ – тишина.

– Папа! – крикнула я громче.

Мой голос показался мне чужим в этом пустом, гулком пространстве. Никто не ответил.

Я вернулась на свою койку-клетку, забилась в угол и обхватила колени руками. Я больше не звала. Я поняла. Не умом, нет. Трехлетние дети не понимают умом. Я поняла всем своим крошечным существом, каждой клеточкой. Так понимают животные, когда их бросают на дороге.

Они не придут.

Ни сегодня. Ни завтра. Никогда.

Папин смех затих навсегда. Мамин запах улетучился. Калейдоскоп рассыпался на миллион холодных, острых осколков. Полет закончился. Я упала. И в этом новом мире не было рук, которые могли бы меня поймать.

Я была одна.

Глава 2. Дом «Надежда»

Одиночество в больничной палате было стерильным и тихим. Одиночество в детском доме оказалось оглушительным, грязным и многолюдным.

Переход из одного мира в другой случился внезапно. Ожидание оборвалось не возвращением папы, а приходом чужой, суетливой женщины с громким голосом и резким запахом пота и дешевых сигарет. Она назвала меня по фамилии, будто это и было мое имя, ловко одела в казенную одежду и повела за руку по гулким коридорам, которые, казалось, никогда не закончатся. Я не сопротивлялась. Я уже поняла, что сопротивление бессмысленно.

Мы ехали в дребезжащей машине. За окном проносились дома, деревья, люди, но я смотрела не на них. Я смотрела на руки женщины, сжимавшие руль. У нее были короткие пальцы с облупленным красным лаком. Не мамины. Совсем не мамины руки.

Здание, к которому мы подъехали, было огромным, трехэтажным, из потемневшего от времени красного кирпича. Оно смотрело на мир множеством одинаковых, безразличных окон и казалось старым и уставшим. Над массивной деревянной дверью висела вывеска, на которой синими буквами, облупившимися от дождей и времени, было написано: «Детский дом №3 „Надежда“».

«Надежда». Я не знала, что означает это слово. Но позже, когда я выросла, я поняла всю чудовищную иронию, заключенную в этой табличке. В этом доме не было никакой надежды. В нем были только правила. И я очень быстро начала их усваивать.

Первое, что ударило в нос, когда открылась тяжелая дверь, – это запах. Он был густой, всепроникающий, и от него нельзя было спрятаться. Он состоял из множества слоев: в основе лежал кислый дух вареной капусты и дешевой каши из пищеблока; поверх него – острая, химическая вонь хлорки, которой мыли полы; и все это было пропитано третьим, самым главным запахом – запахом казенной старости. Так пахнет слежавшееся серое белье, влажная штукатурка в углах, пыль, въевшаяся в деревянные парты, и, как мне казалось, само детское несчастье. Этот запах въедался в волосы, в одежду, под кожу. Он стал моим постоянным спутником.

Второе – это звук. Постоянный, непрекращающийся гул. Десятки детских голосов, сливающихся в единый хор – плач, крики, смех, визг; резкие, как выстрелы, окрики воспитательниц; грохот отодвигаемых стульев в столовой; шарканье множества ног по стертому линолеуму. Этот шум был полной противоположностью тишине моего прошлого мира, где самым громким звуком был папин смех. Здесь же тишина была невозможна. Она наступала только ночью, и была такой хрупкой, что ее боялись спугнуть даже дыханием.

Меня привели в группу. Большая комната с выкрашенными в тоскливый зеленый цвет стенами. Вдоль стен – ряды маленьких шкафчиков с картинками вместо имен. Мне достался грибок. Воспитательница, полная женщина с усталым и злым лицом, которую все звали Нина Петровна, ткнула в него пальцем и сказала: «Это твой. Вещей нет – и не надо. Все общее».

«Все общее». Это было первое правило, которое я выучила. Здесь не было ничего «моего». Ни одежды, ни игрушек, ни даже кровати. Кровати были одинаковые, железные, застеленные одинаковыми серыми одеялами, и твою сегодня могли отдать новенькому, а тебя переселить в другой конец спальни. Иметь что-то свое было опасно. Это делало тебя мишенью. Я видела, как у девочки, приехавшей на неделю позже меня, отобрали плюшевого зайца, которого ей тайком сунула в руки бабушка на прощание. Сначала его забрала воспитательница со словами «игрушки – в общий уголок», а из уголка он в тот же вечер исчез, и потом его видели у одного из старших мальчиков, который оторвал зайцу ухо. Девочка плакала два дня, а потом перестала. Она поняла. И я поняла вместе с ней. Лучше не иметь ничего, тогда у тебя ничего не отнимут.

Второе правило я усвоила в первую же ночь. Меня уложили в кровать в огромной спальне, где стояло еще девятнадцать таких же кроватей. Когда выключили свет, комната наполнилась тьмой и чужими звуками: кто-то кашлял, кто-то ворочался, кто-то тихо всхлипывал под одеялом. И тогда на меня накатило. Вся боль, весь страх и одиночество последних дней, которые я сдерживала, прорвались наружу. Я вспомнила мамин запах, папины руки, и из груди вырвался отчаянный, тонкий плач. Я зарыдалась, беззвучно, как учила меня мама, но плечи сотрясались, и кровать мелко дрожала. Тихий плач в этой напряженной тишине был слышнее крика.

«Так, кто там ревет?» – раздался из темноты скрипучий голос Нины Петровны, ночной няни. Шаги. Луч фонарика выхватил мое лицо из темноты. «А, новенькая. Прекрати немедленно! Здесь тебе не курорт. Спать!»

Но я не могла остановиться. Слезы текли сами.

«Я кому сказала!» – ее рука грубо встряхнула меня за плечо. – «Сейчас в карцер на всю ночь пойдешь, там быстро выть перестанешь!»

Я замерла, глотая слезы, задыхаясь от них. Когда шаги удалились, девочка с соседней кровати прошептала в темноту: «Тут плакать нельзя. Хуже будет. Бей, ори, но не плачь. Они этого не любят».

Так я выучила правило номер два: не плачь. Слезы – это слабость, а слабых здесь бьют первыми. Свою боль нужно было научиться глотать, как горькое лекарство, пока она не превращалась в твердый камень где-то в районе солнечного сплетения.

Третье правило было самым главным: стань невидимой. Не отсвечивай. Не привлекай внимания. Ни хорошего, ни плохого. За хорошее тебя могли сделать «любимчиком», а это означало ненависть остальных детей. За плохое – наказывали. Поэтому лучше всего было слиться со стеной, с мебелью, стать частью этого унылого интерьера. Я научилась ходить бесшумно, смотреть в пол, есть быстро и не поднимая глаз. Во время игр я забивалась в самый дальний угол. На прогулках держалась в середине строя. Я никогда не вызывалась отвечать на занятиях и никогда не просила добавки в столовой, даже если живот сводило от голода. Просить – значило признать, что тебе чего-то не хватает, а это тоже было проявлением слабости. Правило номер четыре: ничего не проси. Терпи.

День в «Надежде» был похож на дурной сон, который повторялся снова и снова. Подъем по звонку, от которого хотелось спрятаться под одеяло. Умывание ледяной водой в общей раковине, где все толкались локтями. Завтрак – склизкая серая каша с комками и чай, пахнущий веником. Потом занятия, где мы часами перекладывали счетные палочки или разучивали глупые стишки про родину. Обед – тот самый капустный суп. Тихий час, когда нужно было лежать с закрытыми глазами и слушать храп соседей. Прогулка по вытоптанному двору, строго по кругу, взявшись за руки. Ужин. Сон. И снова звонок.

В этом круговороте не было ни радости, ни горя. Была только бесконечная, тупая усталость. Воспитательницы не были монстрами. Они были просто людьми, у которых давно умерло все живое внутри. Они не били нас ремнем, но могли так посмотреть или так сказать, что становилось хуже любого удара. Их равнодушие было страшнее ненависти. Мы были для них не детьми, а единицами, которые должны быть вовремя накормлены, уложены спать и не создавать проблем. Особенно, когда приезжала очередная комиссия. Тогда «Надежда» преображалась: на столы стелили белые скатерти, в меню появлялись сосиски, а Нина Петровна даже пыталась улыбаться, и улыбка эта была страшнее ее обычной злости.

Ночью, когда спальня погружалась в темноту, жизнь не замирала. Она просто уходила внутрь. Я лежала с открытыми глазами и смотрела в высокий потолок, где плясали тени от уличного фонаря. Я больше не ждала маму и папу. Эта надежда умерла еще в больнице. Я просто лежала и слушала ночь. Слушала, как кто-то скрипит зубами во сне, как кто-то тихо плачет в подушку, нарушая главное правило, как по коридору тяжело шагает ночная няня.

Иногда я пыталась вспомнить. Я закрывала глаза и изо всех сил старалась снова почувствовать папин смех или мамин запах. Но с каждым днем образы тускнели. Резкий запах хлорки вытеснял аромат духов. Грохот детдомовской жизни заглушал рокот отцовского смеха. Прошлое превращалось в сказку, в которую я сама уже почти не верила.

Я была больше не Алина. Я была девочка из второй группы, шкафчик с грибком. Я научилась быть тихой. Научилась быть незаметной. Я научилась не плакать. Я научилась выживать. Мне было четыре года, и мое детство закончилось. Я еще не знала, что худшее было впереди. Но я уже была к нему готова. В доме с ироничным названием «Надежда» я потеряла все, кроме умения терпеть. И это умение потом не раз спасет мне жизнь.

Глава 3. Пряничный домик

Прошло два года. Два года, или две вечности, состоящие из одинаковых серых дней, слипшихся в одну бесконечную, тягучую массу. Я научилась жить в «Надежде». Я стала ее частью, тихой и незаметной, как трещинка на стене или пятно на полу. Я забыла, что бывает другая жизнь, другой воздух, другие запахи. Камень в моей груди стал привычной тяжестью. Я была пуста, и в этой пустоте было своеобразное, выстраданное спокойствие. А потом в эту пустоту постучались.

Это случилось в октябре. Дождь барабанил по окнам актового зала, где нас собрали для какого-то планового медосмотра. Меня вызвали к директрисе. Идти в ее кабинет всегда было страшно. Это было святилище власти, пахнущее дорогими духами и полиролью для мебели. В этом кабинете решались судьбы: кого-то отправляли в лагерь, кого-то наказывали, кого-то переводили в другие учреждения.

Тамара Игоревна, директриса, женщина с высокой прической и жестким, как у генерала, взглядом, оглядела меня с головы до ног. Ее взгляд всегда заставлял чувствовать себя грязной и никчемной.

«Морозова, – сказала она своим официальным, безразличным тоном. – К тебе пришли. Семья. Хотят познакомиться».

Семья. Слово, которое я не слышала целую вечность. Оно прозвучало, как слово на иностранном языке, значение которого я когда-то знала, но давно забыла. Я не почувствовала ни радости, ни надежды. Я почувствовала только холодный укол тревоги. Это было нарушение правил. Нарушение моего серого, предсказуемого мира.

«Иди в игровую. Они ждут. И веди себя прилично. Не позорь наш дом», – закончила она, давая понять, что аудиенция окончена.