Хайноре. Книга 1

Северянин хлопнул себя по коленям, недовольно рожу наморщил.

– Вот оно! Значит, не север.

Подозрительно щурясь, Нора наблюдала за тем, как рыжий рисует веточкой крест на песке – туда дороги нет.

– А чего это ты крепости боишься?.. – гадливо ухмыляясь, спросила Хайноре.

Северянин вскинул на нее острый взгляд.

– Совсем дура или шутки шутишь?

Нора фыркнула. Понятно, конечно, чего боится. Вирха служит Короне, это все знают, они северянина за версту учуют, и мало тому не покажется.

– Ладно, – рыжий отбросил веточку. – В Выселки все равно зайти придется. Мне оружие нужно. Припасы.

– Я с тобою не пойду.

– Пойдешь, куда денешься.

Нора задышала часто, чувствуя в груди нарастающий плач. Неужели не отпустит?..

– Ну отпусти меня, – взмолилась, – я же тебя вывела из лесу, зачем я тебе, ну пожалуйста, я никому не расскажу…

– Пригодишься еще. Не ной, отпущу, когда надо будет. Не нужно мне тебя убивать.

Нора со злости аж подскочила.

– А тятьку с мамкой моих нужно было?!

Она глядела ему в глаза яростно и горько, и совсем не чувствовала страха. Рыжий молчал, лицо его вдруг сделалось каменным, а бледно-голубые глаза холодными, как речной лед по зиме.

Он ничего не ответил, только достал нож и принялся его точить. Нора села обратно. Он никогда не отвечал – зачем. Сколько она не спрашивала, не допытывалась, ведь не понимала за что он их, ведь дурного ничего не сделали. А рыжий только хмурился и велел ей заткнуться, иначе, мол, найду чем рот тебе занять. А иногда просто отворачивался и будто засыпал, но Нора видела, что не спит, просто говорить не хочет. Не понимала она. Оттого горше было.

А северянин все точил и точил нож, Хайноре уже начинала беспокоиться – для чего же так остро? А когда он одним движением отсек себе пол бороды, поняла. Раз, раз, еще разок, потом нагнулся над озером и принялся аккуратно, точно городской цирюльник, сбривать остатки. Иногда тихо утробно порыкивал, когда нож съезжал, оставляя на щеке кровавый след. А потом раз! и срезал себе косы выше плеча, безжалостно, Нора аж охнула, больно жалко ей было, такие косы красивые, свои она б ни за что не позволила срезать, у нее на деревне самые густые косы были, ни у кого таких не было – черные, как вороное перо, лоснящиеся, длинные, ниже пояса, всем девкам на зависть. А сейчас… Совсем нет времени поухаживать за ними, да и не до того ей сейчас было.

Северянин тем временем умылся, собрал свои обрезки и бросил в костер. Совсем он другим стал, уже не походил на лесное чудище, мог даже сойти за обычного мельнчанина или деревенского мужика. Только, конечно, если не приглядываться, а если приглядеться, то понять можно – северянин перед тобой, светлокожий, широкоскулый, остроносый, с крупным подбородком и впалыми щеками, лоб высокий и брови густые низко-низко. Норе он все время казался чуть ли не стариком, но сейчас рыжий выглядел сильно моложе ее отца. Ей вдруг стало любопытно, сколько он видел зим, как его назвали родители, где он бывал и что видел, но вдруг вспомнился Нейка на камнях с разбитой головой, мамка, страшно скорчившаяся в посмертии, тятька в луже крови…

– Давай-ка, – кивнул рыжий. – Оправь одежку, волосы приладь, как положено девке. Скоро в люди выйдем.

Ишь какой модник!.. Стоит, волосы мокрыми руками приглаживает, рубаху со штанами отряхивает. Нож в поношенный сапог прячет. Повязку на боку перевязал потуже. Весь такой ладный стал, ну прям жених, аж смотреть противно. А ведь недавно покрывал ее как медведь медведицу и совсем на человека не походил…

Нора склонилась над ручейком, принялась косы свои распутывать, но пальцы застревали в волосах, она дёрг-дёрг, а колтуны будто еще сильнее узлами затягивались. Вдруг горько стало, опять ком к горлу подкатил, и вовсе не волос ей было жалко, а что жизни прежней уже не бывать. Не выйти ей за кузнецова сына, не родить ему деток красивых и смелых, ничему не бывать этому, все прахом, все пеплом…

– Ну что опять ревешь?

Нора стерла тихие слезы с лица, не глядя на северянина.

– Не твое дело…

– Ну?!

– Волосы не распутываются…

Рыжий хмыкнул и вынул нож из сапога.

– Нет, нет, нет!!!

– Чего нет? Хочешь до зимы здесь провозиться? Отрастут ещё.

– Не надо! Не положено так!.. Нельзя!.. Не муж ты мне!..

– Для того мужем быть и не надо.

Схватил он опять, придавил брыкающуюся к земле и раз! одна прядка упала, два! вторая.

– Ну вот и все. А ору-то было… Собирайся давай.

Нора глядела на себя в ручейке и плаксиво морщилась. Обкорнал прямо по плечи, ирод, всю красоту забрал, все богатство, все отнял… А ведь только муж в брачную ночь имеет право срезать с девицы локон волос, так у них заведено в деревне, но что северянину до их обычаев, чужак, лиходей… Ну что ж, возлечь возлегла, косу остриг, не быть ей никому женой больше, опозорена, подстилка чужака, полевая жёнка…

Плюнула Нора в ручеек и убежала.

Глава 3. Подельница

В Выселках они были уже ранним утром.

Нора о Выселках знала только по рассказам тятьки, а он никогда не говорил о них ничего интересного. Деревня как деревня, только народу побольше, чем в ихней, стоит недалече от большака, много тут проезжих бывает, есть с кем торговать. Он им с матушкой в лучшие времена часто с ярмарки местной гостинцы приносил – то гребешок расписной, то на зиму теплые башмаки, то Нейке резную рогатку. Интересно, откуда у северянина монеты на оружие да припасы? Что-то не видела Нора у него кошеля, да даже и поклажи какой. А ведь мог у них из дому все ценное забрать, а забрал только Нору… Странно это.

– Тебя звать-то как? – вдруг тихо спросил северянин, когда они в деревню зашли.

– Хайноре… Нора… А тебя как?..

– Это ты мне скажи.

– Чего?..

– Чего-чего, имя мне придумай давай.

– Зачем? У тебя что ли имени нет?

Рыжий сплюнул сквозь зубы, выискивая что-то глазами.

– Вашим оно едва ли по душе придет.

Ага! Ну да, кому сейчас северное имя слух не режет… Как же назвать его, как же назвать… Нейка?.. Нет! Паиска, как сына мельника?.. Нет, не пойдет ему, какой из этой оглобли Паиска… А, может, как прапрадеда ее звали? Он тоже воином был, служил короне на границах, даже дослужился до звания, но в ту пору сменился король и до прежних заслуг их семьи уже никому дела не было.

– Вурза.

– И что оно значит?

– Не твое дело, – язвительно сгримасничала Нора.

А сама, вдруг вспомнив что оно значит, смутилась и притихла…

В Выселках уже давно прокричали петухи, народ вовсю хаживал, дела свои делал, кто в скотне хлопотал, кто в лавках, кто в кузне, жизнь тут бежала ручейком, в меру спокойная, в меру бурная. А рыжий все выискивал что-то по сторонам, все щурился, раздумывал. Нора поглядывала на всякие побрякушки в лавках, на шкуры, шерсть, хотела было погладить щенка в загоне, но хозяин ударил ее по руке – мол купи, а потом наглаживай.

– Доброго утречка, сударь, – вдруг услышала она голос рыжего, обернулась – тот толкует с кузнецом, улыбается во все зубы, сверкая щербиной на месте нижнего клыка, а кузнец на него брови хмурит. – Тебе тут подсобить не надобно? Я Вурза, был кузнецом в Тарони, пока холостой ходил. Вот с женкой перебрались подальше от городов, хочу дом тут поставить, детишек завести.

– Ты о том не со мной толкуй, а со старостой, – отрезал великан с молотом.

Рыжий покивал.

– Со старостой потолкую, конечно, как же не потолковать. Но мне б работу какую, у тебя тут вижу ее невпроворот, авось сгожусь для чего.

Кузнец облокотился на балку, поглядел на северянина пристально.

– Из Тарони, говоришь? Больно говор у тебя странный.

– Дак я родом с севера Королевства. Жили там до поры, потом ушли. Оттуда и говор.

Кузнец снова оглядел северянина с ног до головы.

– Иди со старостой потолкуй, там посмотрим.

– Нора! Норка! Ты что ли? Вытянулась-то как! А тятька твой где?

К ним шел какой-то тучный бородатый мужичина, которого Нора признала не сразу. Гавар, тятькин знакомец из Пастушьего Дола, гостил у них года три тому назад. И чего он в Выселках забыл? Ягнят что ли своих на продажу привел?

Нора неловко улыбнулась, но улыбка сама собой сползла, когда северянин вдруг подошел и приобнял ее покрепче.

– А ты, друг, кем будешь и откуда жену мою знаешь? – спросил рыжий.

Гавар хохотнул, отвечая северянину его же прищуренным взглядом.

– Друг семейства, так сказать, Гаваром звать. Надо же, выдал-таки тятька тебя. А то все берег, берег, так и в девках засидеться недолго. Что, молодые, не захотели со стариками жить?

– Ну а чего нам, – заулыбался северянин, будто бы расслабившись. – Я свой дом хочу, что мне на чужих харчах сидеть. К слову, меня Вурзой звать.

– И то верно. Хороший тебе мужик достался, Хайноре, да и она девка видная, повезло тебе, Вурза. Имя знакомое какое-то… Может я тебя знаю все ж таки?

Нора закусила губу, чувствуя, как северянин вдруг крепче сжал ее бок.

– Да нет, отец, я б запомнил.

Гавар задумчиво кивал, с улыбкой осматривая Нору с ее «муженьком», щурил и без того маленькие глаза, что, казалось, те вот-вот выкатятся на пухлые румяные щеки. Нора вспомнила сладкие рогалики и соленый сыр, что Гавар привозил им из Пастушьего Дола, и натужно улыбнулась, чтоб тот ненароком не подумал чего не того, а рыжий ей потом не всыпал.

– Ну ладно, муженек, ты иди со старостой потолкуй, а я пока Норочку приючу. Что ей с тобой ходить, девке эти ваши разговоры скучные не сдались, так сказать.

Рыжий глянул на нее, явно сомневаясь, но Нора смолчала.

– Ну идите, конечно, почему нет, в конце концов не чужой человек. Где мне вас найти опосля?

– Иди в харчевню, у меня там комната, смогу и вас рядом на ночку-другую уложить, пока чего как. Норкин муж, мне как брат, так сказать, – хохотнул Гавар, ударив себя кулаком в грудь.

Северянин усмехнулся в ответ, приобнял Нору покрепче, да как поцелует смачно и в губы, и в шею, и шепчет: «Смотри мне, девка, не сболтни лишку».

Хайноре только неловко улыбнулась ему, и они разошлись.

***

– Так значит тятька твой все лесом промышляет?

Нора кивнула, как можно непринужденнее, разглаживая складки на платье.

– Как дела у него идут, все с Таронью торгует или как?

– Не очень дела, зверь что-то не уродился нынче…

Гавар довлел над ней как туча, сидя при том на стуле. Комнатка у него была неплохая, видно, что не бедствует. А может… а вдруг… нет, рыжий не простит, рыжий страшный человек, нельзя, молчи Норка, молчи да улыбайся…

– Так может мне, это, навестить родичей твоих? Тут же близко, ежели по большаку, пара денечков.

– Ой да не утруждаетесь, пожалуйста, – Нора смущенно заулыбалась. – Тяжко, конечно, но справляются они, Н… Нейка помогает…

Ох, братишка… больно ей было о таком врать, больно говорить о мертвых, как о живых, больно… Врет, будто самолично их… того… Будто они с рыжим подельники… Хайноре вздохнула прерывисто, тихонько, чтоб Гавар не заметил.

– Вот как, значит, – прицокнул тот. – Ну ладно, ладно, раз уж ты так говоришь… А то я было соскучился по стряпне твоей мамки. Галушки с грибами в меду, похлебка на зайчатине наваристая. Все ж таки в наших краях такого не отведаешь. А уж какое твой тятька варил бродило!

Заулыбалась Нора. Вспомнила и мамкины галушки и тятькино бродило с кислинкой на языке. От него потом ходишь веселый, легкий, что птичка, и на душе сладостно, как от поцелуя любимого. Тятька совсем недавно перестал ей бродило водой бодяжить, сказал, мол, взрослая уже, можно и так пить. Ох как Нейка потом на нее взъелся…

– Ну а плачешь ты чего, Нора? – И впрямь… смотрит на платье, а оно все в разводах от слез. – Давай говори мне правду, что стряслось?

И Хайноре вдруг разрыдалась пуще прежнего и все как на духу выложила.

Гавар хмурился, ругался, грузно вышагивал по скрипучему полу, то за голову хватаясь, то размахивая кулаками.

– Падаль северянская! Безбожник! Чуял же, чуял сразу что мракобес он, ирод проклятый! У-у-у! Ну я ему устрою! Ты не плачь, Норочка, не плачь, будет земля им пухом, Отец на том свете теперь о них заботится, – сел Гавар на постель рядышком с Норой, погладил ее по плечам, заговорил ласково: – А тебя я пристрою, не бойся, миленькая, все сладится у нас. Дом у меня большой, хозяйство приличное, а бабы в доме не хватает. Как жена померла в том годе, так я еще и не женился по новой, а наследники то нужны, сама понимаешь…

Нора вся съежилась от чего-то, сжалась, глядела на Гавара исподлобья. Не хотела она замуж за него… старый уже, совсем неладный… как вообразишь такого на себе, так сразу дурно становится… Тут она и вовсе пожалела, что все ему рассказала. Встала, слезы утерла…

– Не нужно так, пожалуйста. Не хорошая я жена, порченая, без приданного, нищенка, еще и северянином помеченная, негоже такому видному человеку до потаскухи опускаться…

– Да что ж ты наговариваешь на себя, глупая, брось! Это ж не ты под северянина легла, это ж он тебя силой взял, черт окаянный, ух я ему! Невиновная ты, а Отец Всесоздатель все видит, все понимает, и я понимаю…

Норе вдруг совсем страшно стало. И ведь неплохо же это, стать женой человека состоявшегося, богатого, не пропадет с ним, с голоду не помрет, ну а старый что… ну потерпит, рыжего же терпела… Но отчего ж ей под варваром и убивцем, пусть и ладным, приятнее оказаться, чем под честным человеком в годах?.. Устыдилась Хайноре самой себя, заругалась последними словами, точно же потаскуха, точно же дрянь… осквернил ее бес рыжий, мысли дурные в голову посеял… он все виноват, он! Пускай Гавар его прирежет, задушит как скотину, пускай отомстит за них за всех! Может тогда она от бесовского влияния очистится… в приоратку сходит, снова Отцу поклонится, больше не будет с солнцем разговаривать, честной женщиной станет, за честного человека замуж выйдет и честных детишек нарожает, пущай так и будет.

Вот как они с Гаваром порешили. Пускай, значит, Норочка сидит на постели, а как только этот мракобес, так сказать, окаянный явится и в дверь постучится, так она скажет голоском своим соловьиным: «Заходи, родной». Гавар тем временем за дверью схоронится, и как только пес северянский зайдет, он сзаду на него накинется. Рука у пастуха, так сказать, тяжелая, как приладит ею негодяю по виску, так тот сразу наземь и рухнет. Меч у Гавара тоже был, на лихой дорожный случай, да только не убивцы же они какие, чтоб вот так вот без суда… Свяжем, а потом за стражей Тароньской пошлем – пущай забирают, все по закону делают.

Нора кивала и слушала, раздумывала уже как хозяйством мужненым будет распоряжаться, как ей все завидовать будут, как станет самой богатой в Пастушьем Доле. Пригляделась она к Гавару, как тот мостится тушей своей меж дверью и стеной, дак вроде и не такой уж старый, седины совсем чуточку, борода густая мясистую шею прячет, а брюхо… ну так тятька к своим годам тоже брюхо знатное наел, это, можно сказать, гордость.

И вроде бы смирилась она уже с судьбой такой, как дверь без стука отворилась.

– Ну, со старостой я… Ах ты сука!

Не успел Гавар кулак свой тяжелый обрушить, как северянин раз и отскочил! А сам пастух как завалится вперед, а рыжий как прыгнет на него, как скрутит, гибкий, увертливый, что змей. Нора вскрикнула, с ногами на кровать вскочила, а эти двое давай бороться и пыхтеть, один душит, другой рвется, кулаками как молотами в разные стороны машет, да без толку. А потом рыжий как рыкнет, как сожмет со всей силы, Гавар глаза закатил, посинел и хрусть! сразу обмяк. И уже не Гавар это был, а мешок бездыханный, сломанная кукла… Рыжий разжал руки, и тело грузно рухнуло на пол.

Он смотрел на нее, страшно глазами вращая, дышал часто и громко, как загнанный зверь, и чувствовала Хайноре, как сама, точно мертвая, на постель оседает.

– Что ж ты, дура, наделала…

– Я?..

– Ты! Молчать надо было, молчать! Ну давай сюда язык, сука ты такая, не снадобится больше…

Хайноре тут же слетела с постели, упала ему прямо в ноги, ухватила за сапог, прижалась.

– Не хотела! не хотела, прости! прости дуру, не буду так больше, ни за что не буду, никому не скажу, прости, прости, прости! он сам! сам спросил, сам догадался, я не хотела говорить, не хотела, не калечь, молю тебя, молю! что скажешь, все, что скажешь сделаю!..

А сама ревела, себя не помня, страшно ей было, так страшно, как только может быть человеку, так она кары Всесоздателя не боялась, как этого северянина.

Сгреб он потом ее одной рукой, бросил на кровать, она сжалась, забилась в угол, глаза руками закрыла и наревелась всласть, досуха. А когда пришла в себя, поняла, что не стал северянин ее наказывать, подняла тяжелую голову и огляделась.

Рыжий уже деловито обшаривал Гаваровы пожитки и складывал все самое ценное на краю постели. Там и кошель увесистый был, и три головки овечьего сыра, и хлеб, и бурдюк с брагой и еще всякое по мелочи. Только на тело у стены Нора старалась взгляд не опускать.

– А улов-то хороший, – усмехнулся северянин, разглядывая Гаваров меч. – Старый, конечно, видно. Но добротный. На первое время сгодится, – сунул его себе за пояс, а потом глянул на Нору. – Ну, подельница, вставай, собирайся. Тикать будем. Да побыстрее.

Глава 4. Жена

Из Выселок они ушли быстро, окольными путями, стараясь кузнецу и старосте на глаза не попадаться. Долго-долго шли вперед то по тракту, то через лес, чтобы ненароком патруль не встретить. Уж очень северянин боялся, что его признают. А чего его признать? Мужик мужиком, а что с северными корнями, так то приглядываться надо. Не понимала Нора его, но слово лишнее сказать боялась. Ежели велел рыжий с дороги свернуть, значит свернет, куда скажет пойдет.

Шли до самой ночи, а ночью встали лагерем на берегу Маслички, развели костер и грелись, поедая сыр, да запивая брагой. Нора вздыхала грустно, очень уж ей хотелось хотя бы ночку в постели поспать – всяко мягче, чем на земле. Интересно, а северянин в самом деле хотел в Выселках осесть, пока у кузнеца монетку не заработает?

– Сдурела что ли? – хохотнул рыжий, когда она спросила. – Вот мне надо время терять. Обчистил бы его как липку в первый же день, и поминай как звали.

– Ты ещё и вор…

– Поглядел бы я на тебя, окажись ты одна на чужой земле. Ты б не только воровать стала, ты б и легла под кого придется.

– Уж после тебя хоть под лешего!

Северянин расхохотался, шлепнул Нору по заду и снова к бурдюку приложился. Сегодня он что-то добрый был, даже за колкость не наказал, не иначе как захмелел… и впрямь. Развалился у костра, голову на бревно опустил, а глаза блестят, бледные его, будто маслом смазанные. Хорошо ироду, зло думала Нора, вот бы вынуть сейчас нож, перерезать северянину глотку, а может и обождать пока заснет… Мысль крамольная грела ее пуще костерка.

– Домой хочу, – вдруг сказал рыжий, глядя на распускающуюся луну. – К ледяному мокрому ветру, стылой земле, к горячему очагу, настоящей браги хлебнуть, а не этого пойла из пастушьей мочи.

– Глядите, размечтался как.

– Ты ядом плюйся, не плюйся, а я все равно вернусь. Пусть, может, и не ждет уже никто, но вернусь. Да так, что запомнят… Особенно братишка младший. Крыса… – взгляд его маслянистый вдруг помрачнел, сжал рыжий в кулаке мягкий бурдюк и выплеснул остатки в костер.

Огонь жарко вспыхнул, заурчал, заговорил. Что ты шепчешь, огонек, о чем рассказываешь? Смотри, говорит, задремал твой мучитель, гляди, вот-вот, бери, жги, режь, не убоись, я посвечу, я подсоблю… Вздрогнула Нора, будто и впрямь защекотало ей в ухе… Нельзя так, нельзя, огонек, о злом ты мне говоришь, о греховном… А если Отец услышит, увидит? Негоже так боговерному человеку поступать, негоже. Так тебе самый распоследний подлец скажет – грех это, исподтишка убивать беззащитного и безоружного, убивать и вовсе грех, сколько его потом вымаливать в приорате, как священнику потом в глаза смотреть…

А огонек все шепчет, не унимается, говорит – это право сильного, это закон природы, кто сильнее, тот и прав, кто хитрее, тот победит, либо ты, либо тебя, при свете дня или в ночи, боги благоволят сильнейшему. Если одолеешь его, врага своего, если выдюжишь, то не осудит тебя солнце, не осудит луна, земля и небо, никто не посмеет судить победителя.

Нора опомниться не успела, как руки уже сами потянулись к его сапогу, как сверкнула сталь от пламени костра, будто огонек подмигнул, как нависла беззвучной, недвижимой тенью над похрапывающим телом… и в миг этот сладостный ощутила Хайноре, дочь лесника, будто вся власть этого мира у нее в ладошке зажата, будто все она может – и горы свернуть, и реки осушить, будто в миг этот познала и поняла мир, и все свелось к одному, и все стало едино.

– Ну что замерла? Режь, раз такая смелая.

Нора вздрогнула, обернулась на огонь – неужто и впрямь он с нею заговорил?

– Долго мне ждать-то? Ты либо дело делай, либо поспать дай.

Тьфу ты, ну ты, рыжий!.. Бросила она нож, да рядом легла. Не буду больше огонь слушать, дурное он говорит.

Только не шел у Норы сон. Все думала, думала, глядя на луну. Что ей теперь, как быть. Куда идти. Куда северянин идет? Ведь идет же он куда-то, есть же у него цель какая-то, вот, домой вернуться хочет, только его там почему-то никто не ждет. Как так? Это же дом, там непременно должны ждать. Вот если бы она вдруг далеко от дома оказалась, её бы родные точно ждали. Почему же его не ждут? Да и как он вообще в лесах королевских оказался? Ничего о нем не знаю, вдруг поняла Хайноре. Надо бы спросить, пусть хоть расскажет куда и зачем они идут. Повернулась к нему, нет, думает, не стану будить, еще обозлиться опять, что-то нехорошего сделает. Тятька всегда говорил – не дразни зверя, если по ушам получить не хочешь.

Рыжий разбудил ее рано утром, велел сходить к чистенькому ручейку набрать воды в дорогу. Сонно протирая глаза и зевая, Нора побрела в лес, ноги заплетались, голова плыла, кажется проспала она совсем мало, а когда вернулась, рыжий расстилал на траве карту.

– Ты где ее взял?! – Нора тут же проснулась.

– Пока ты опять ревела самозабвенно, я время даром не терял, – фыркнул северянин, прижимая карту за уголки камушками. – Бумажек у твоего неудавшегося муженька, как у сановника… Зато с этой грамотой нас в любой город пустят.

Хайноре выхватила у рыжего бумагу, жадно впилась в нее глазами…

– Сим до-ку-мен-том доз-во-ляю… – стала читать, потом запнулась, нахмурилась, – что там дальше? Не пойму.

– Почетному господину, нести культуру гильдии, чего-то там, начальник гильдии пастушьего хозяйства, и тому подобное, – нехотя пробубнил северянин, не отрываясь от карты. – Говоря короче, был твой Гавар почетным хреном какой-то хозяйственной гильдии, вот ему и жилось вольготно, куда не придешь, везде примут.

– Это ты что, – хохотнула Нора, – пастухом прикинуться решил?

– А что, ты прикинешься что ли?

Нора вдруг вспомнила, о чем ночью сама с собою кумекала, села рядом и аккуратно спросила:

– А куда мы идем?

– Куда надо.

– А куда надо?

– Не отвлекай, – отмахнулся рыжий, – бес разберет тут в ваших каракулях, островитяне совсем иначе карты пишут.

Нора опустила ладошку на его лапищу, тот недоуменно поднял взгляд.

– Я помогу. Ты мне только скажи…

– Чего сказать? – нахмурился.

– Когда отпустишь меня?..

– Доберусь до места, отпущу, куда угодно пойдешь.

– Ну зачем я тебе?..

– За надом, – буркнул рыжий, сбрасывая ее руку.

– Ну скажи, пожалуйста, устала я гадать…

– Мужик, у которого на морде написано, что с островов родом, шатающийся в одиночку по тракту у любого деревенского дурочка подозрения вызовет. А мужик с бабой – это уже другое дело. Проще так, вот и все. Вот ежели б не твой Гавар, никто б и не подумал дурного.

– А если… а если я сбегу?

– Ну попробуй, – хохотнул тот, чертя что-то пальцем на карте.

– А вот если?!

– Да ты я погляжу и впрямь по-хорошему не понимаешь, – рыжий зыркнул на нее угрожающе исподлобья, Нора и притихла.

Все равно попробует. Разок хотя бы да попробует. Для душевного спокойствия, вдруг получится…

Рыжий долго рассматривал карту, Нора ему кое-где помогла, разъяснила, вот тут мол, мы, южнее Таронь, на западе Королевский лес, на востоке ежели вдоль Маслички идти сплошь рыбацкие деревушки, аккурат до первого большого города, где Королевская Академия и второй после столицы самый главный Приорат. Там и порт у места, где Масличка падает в залив Ропот, а тот потом сочетается с морем Рос, и если курс на север держать, то за пару-другую лун при хорошей погоде можно добраться до евонных островов.

– Хорошо ты карты понимаешь, гляжу, вовсе и не простая деревенская дурочка.

Хайноре фыркнула, играясь травинкой с быстроногой речкой.

– Тятюшка давно хотел скопить монет и перебраться ближе к большому городу. Он потому меня замуж выдавать не торопился, говорил, что я умная, надо меня в Академию. А Нейку в гвардию, он иногда такой несносный был, драчливый жутко, хваткий, как рысь, дисциплины ему не хватало, тятька говорил, что в армии, мол, его научат. С северянами драться хотел…