Под грифом юности

А ведь всё начинается с малого…

– Я ненавижу кашу! Гадость!

– Столько эмоций из-за какой-то каши?

– Не из-за какой-то, а из-за манной! Она пристаёт к зубам, она скользкая и… и ещё там пенка! Она шевелится на языке! Как живая!

– Ну, вот видишь, каша обижается и тоже пытается от тебя сбежать.

– Ты …ты меня не любишь!

– С чего это?

– Если бы любила, не варила бы!

– Так… Интересно… Ну и чем, по-твоему, я должна тебя кормить на завтрак, чтобы доказать своё хорошее отношение?

– Картошкой жареной с куриной ножкой, пирожками с мясом, котлетами и пирожным! Да чем угодно, только не кашей. – кричит с очевидной обидой дочь.

Чтобы не дать разгореться скандалу я вздыхаю и разрешаю ей встать из-за стола:

– Хорошо, сегодня можешь не есть, а с завтрашнего дня завтракай, чем тебе угодно. Жарь картошку, курицу и пирожки, только, пожалуйста, готовь всё сама.

– Так мне же в школу! И уроки ещё, и музыкашка. Мне что, не спать, по-твоему?

– А мне? Мне, знаешь, на завод ещё добираться. Это у тебя школа через дорогу, а мне до работы на двух трамваях.

– Не к чему посвящать ребёнка в свои проблемы, лишая его детства! – возмутится некто моей бессердечности, из-за чего придётся, напялив на себя личину зануды и ментора, бубнить очевидное, про то, что детство очень быстро заканчивается, если жить бок о бок с измотанной матерью, по любому поводу переходящую со зловещего шёпота на крик.

Детство – это свобода. Вспоминая о нём, мы тоскуем, прежде всего, об оставленной там безмятежности и чувстве свободы от страха конечности, от понимания бренности, что с годами ощущается всё явственнее.

В детстве мы нежимся на песчаном берегу океана вечности под защитой молодых, полных сил родителей; крепких, умелых, разбирающихся во всём на свете дедов и при живой ещё прабабушке с маминой стороны.

А каша… картошка… Какая, в общем, разница. Это так просто – первый приём пищи за день. Завтрак. Ничего не значащий эпизод.

Ну и стоит ли оно того – тратить жизнь на ненависть к чему бы то ни было, всё равно, к чему…

Дождь

– Хорошо спится в дождь, не правда ли?

– Да, если не думать о том, что кто-то там в темноте наверняка и промок, и продрог.

Шторы пузырились на коленях сквозняка…

После целого дня, когда ветер выжимал досуха над землёй облака, сумерки вздыхали туманом тяжело и влажно. И этот туман был непохож на обыкновенный утренний, безмятежный и лёгкий, в кисею которого кутается поджидая зарю река. Грузный, он сбивал и дыхание, и шаг, и даже с толку. Где подевался тот, по-настоящему летний, размывший границы, умывший дали, притянувший их за шеи игриво, дабы взглянуть в глаза и чмокнуть в нос…

Гриб-дождевик, слишком скоро переросший собственную юношескую бледность, сдюжил, дотянул-таки до рассвета, дотерпел, дабы чихнуть – тихо, но зримо округе, так что вздрогнул рядом куст одуванчика, пробудился ото сна, и согбенный недавним ливнем, распрямился пружиной, разворошив подле траву. И тут же разлетелись на стороны бронзовые веснушки гриба, припудрили тем ржавым веселием щёки солнцу и всего мокрого до исподнего шмеля, раскинувшего крылья на просушку неподалёку.

Молодая сосна – посудным ёршиком или пуховкой для пыли вытянулась единственной своей веточкой посреди тропинки. Ещё недавно хоженая, недолго пережидала она, как начала зарастать. Вздохнула с облегчением земля, сжатые сурово губы разъехались в улыбку сами собой, и почувствовала себя трава, размяла затёкшие пальчики корешков. Сперва ощетинилась колкими тонкими травинками, а как те сделались повыше, посговорчивее, там уж пришёл черёд и древесной поросли. С одной стороны взошёл дубок, с другой клёнышек, а тут вот, прямо на самом виду – сосенка.

– Долго ли им до того как придавят к земле колесом, либо шагом?

– Так это как жизнь обставит. А то до первого пала, дорога-то к реке. Всё может быть.

Шторы пузырились на коленях сквозняка…

По-настоящему…

За что воевали наши деды? Чтобы у детей было время распробовать жизнь, чтобы, заслышав гул самолёта в небе, внуки не искали, где укрыться, а следили за полётом железной птицы и сами мечтали полетать.

За что ещё воевали наши деды? Чтобы не было больше на свете никогда обугленных сосен и седых, припорошённых пеплом полян. Чтобы, поросшие одуванчиками, все они казались, ровно яичные желтки и манили к себе детвору нарвать тех солнечных цветов, и бежать скорее к своим мамам, и вместе с ними нести эти простые цветы к могилам павших в знак благодарности. Им, павшим, много не надо. Просто – чтобы помнили. И больше ничего…

Как только начинается разговор про Великую Отечественную, или Финскую, или какую другую войну, так это бывает славно и к слову – вставить про то, что «один из моих дедов…», и ежели кто напомнит, что это уже не второй по счёту и даже не третий твой дед, – что тоже случается иногда, – со спокойной, рассудительной гордостью напомнить, что дескать, семьи у нас большие, по одиннадцать детей.

– Семьи были большие, это понятно, но ты-то тут причём? – резонно возмутится собеседник, – Не ты ж воевал.