Дом который лжет

Вячеслав Гот

Дом который лжет

Пролог: Последнее письмо

1987 год. Ночь перед исчезновением. Дождь стучит в окна, как пальцы мертвеца, требующего впустить его внутрь.

Милый мой, Джеймс,

Если ты читаешь это – я уже не рядом. Не потому, что ушла. А потому, что меня забрали. Или, точнее… я позволила. Нет – я вынуждена была. Ты не поверишь мне. Ты скажешь, что я снова схожу с ума. Что это стресс, бессонница, что мне нужен доктор, таблетки, больница. Но, Джеймс… ты ошибаешься. На этот раз – я абсолютно здрава. И именно поэтому мне так страшно.

Я пишу это при свете керосиновой лампы – электричество снова отключилось, как будто дом сам решает, когда ему позволено видеть, а когда – прятаться во тьме. Он знает, что я пишу тебе. Он не хочет, чтобы ты это прочитал. Но я должна. Должна оставить след. Потому что, если я исчезну – ты должен знать: это не я сбежала. Не я сошла с ума. Не я предала тебя или нашу дочь. Это он.

Дом.

Он живой, Джеймс. Не в переносном смысле. Не как в тех романах, что ты читаешь по ночам, усмехаясь над «женской истерикой». Он дышит. Я слышу, как он вдыхает – скрип половиц под невидимыми ступнями. Как выдыхает – шепот в углах, шорох за обоями, будто кто-то водит пальцами по стенам изнутри. Иногда – смех. Детский. Тонкий. Зловещий. Он звучит… как Элли. Но Элли здесь нет. Её увезли к твоей сестре. Ты сказал – «на время». Я сказала – «навсегда». Ты не послушал.

Ты не слушал меня с тех пор, как мы переехали сюда.

Помнишь, как ты говорил: «Это же подарок судьбы! Старый особняк почти даром, в тихом месте, воздух, простор – идеально для ребёнка»? Ты не видел, как дрожали руки у агента, когда он вручал тебе ключи. Не заметил, как местные отводили глаза, когда мы заезжали. Не слышал, как старуха у ворот прошептала: «Он выбирает… всегда выбирает женщину».

Ты думал, я преувеличиваю. Когда я рассказала, что зеркало в прихожей показало мне мою мать – ту, что умерла за год до моего рождения. Ты сказал: «Усталость». Когда я закричала, что в детской кроватке кто-то лежит – и это не кукла, а девочка в белом, с моими глазами, – ты дал мне снотворное. Когда я увидела, как дверь в кабинет сама открылась, а на полу – мокрые следы, ведущие внутрь стены, – ты сказал, что это протечка. Дождь. Старый дом. Бред.

Но ты не был здесь ночью.

Ты не слышал, как он зовёт.

Сначала – шепотом. Моё имя. Потом – голосами тех, кого я любила. Мама. Бабушка. Даже Элли. «Мамочка, иди сюда… Я нашла игрушку… Посмотри, какая красивая кукла без глаз…» Я почти поверила. Почти пошла. Если бы не вспомнила – Элли не умеет говорить. Ей два года. Она говорит «ма-ма» и «би-би». Не «кукла». Не «посмотри».

Он учится, Джеймс. Он адаптируется. Подстраивается. Подсовывает мне воспоминания, которых не было. Вчера я нашла фотографию – мы с тобой на пляже. Я в белом платье. Ты смеёшься. Я не помню этого дня. Вообще. Нигде нет билетов, писем, открыток. Нет отметок в календаре. Но фото – настоящее. Бумага пожелтела. Углы стёрты. Как будто оно существовало десятилетиями… в то время как я его никогда не видела.

Он переписывает меня.

Сегодня утром я проснулась – и не знала, как меня зовут. Серьёзно. Стояла перед зеркалом, смотрела на своё лицо – и не могла вспомнить имя. Дом шептал мне чужие: Маргарет. Эвелин. Анна. Клара. Все – женщины, пропавшие в этом доме. Все – из старых газетных заметок, что я нашла в подвале, спрятанных за кирпичом. Их лица… они смотрят на меня с обоями. Иногда – моргают.

Я начала вести дневник. Пишу всё. Каждый час. Каждую ложь, которую он мне говорит. Например: «Сегодня вторник» – а на календаре среда. «Ты никогда не была замужем» – а на пальце обручальное кольцо. «Ты одна в этом доме» – а за спиной кто-то дышит.

Он не просто врёт. Он стирает. Заменяет. Перестраивает реальность вокруг меня, как ребёнок перестраивает кубики – пока картинка не станет удобной ему.

Сегодня ночью я решила бежать.

Собрала сумку. Взяла деньги, паспорт, письмо, которое ты мне написал в день свадьбы (я его всегда ношу – оно настоящее, я проверяла сто раз). Подошла к двери. Дверь не открылась. Не потому, что заперта. А потому, что… её не было. На её месте – стена. Обои. Картина в золочёной раме – на ней я, в том же платье, что на фото, которого не существует. Улыбаюсь. Глаза пустые.

Я закричала. Била кулаками. Потом побежала к окну. Открыла его. Холодный дождь хлестнул в лицо. Я перелезла на подоконник – и увидела… себя. Стоящую во дворе. В том же халате. Смотрящую на меня снизу. И улыбающуюся.

Я отпрянула. Упала. Ударилась головой. Очнулась в постели. Часы показывали 3:33. Лампа горела. Письмо лежало на столе… но половина строк была другой. Я писала: «Джеймс, спаси меня». А теперь там: «Джеймс, я люблю этот дом. Я остаюсь».

Я вырвала страницу. Сожгла её в камине. Но пепел сложился в слово: ВЕРНЁШЬСЯ.

Он знает, что я пишу тебе сейчас. Он не мешает. Он хочет, чтобы ты прочитал. Чтобы ты приехал. Чтобы ты вошёл. Потому что он голоден не только до женщин. Он хочет… семью. Целую. Мать. Отец. Ребёнок. Он собирает их, как коллекционер – редкие монеты. Хранит в стенах. В зеркалах. В шепоте половиц.

Я не знаю, сколько у меня времени. Час? Минута? Он замедляет время в одних комнатах, ускоряет – в других. В гостиной всегда полночь. В кухне – вечное утро. Я потеряла счёт дням. Может, прошла неделя. Может – год. Может, я здесь уже десятилетиями… и просто забыла.

Джеймс, если ты это читаешь – не приезжай. Не звони. Не ищи. Забери Элли и уезжай как можно дальше. Смените фамилию. Спрячьтесь. Он найдёт вас по запаху воспоминаний. По звуку имени. По следу любви.

Я не хочу, чтобы ты стал частью его коллекции.

Я не хочу, чтобы Элли стала… как я.

Он учит её. Через сны. Через игрушки. Через зеркала. Я видела – как её отражение машет мне, когда её нет в комнате. Как её рисунки на холодильнике меняются ночью: из солнышка и домика – в чёрные окна и руки, тянущиеся из подвала.

Он готовит её. Как готовил меня.

Я слышу шаги. Они уже не в стенах. Они – в коридоре. Тихие. Медленные. Как будто кто-то идёт босиком по холодному полу. И насвистывает… нашу свадебную песню.

Он пришёл за мной.

Он обещал, что, если я не убегу – он вернёт мне Элли. Что если я «стану частью дома» – она будет жить здесь всегда. Счастливая. Невредимая. Вечная.

Я знаю, что это ложь.

Но… что, если это единственная ложь, в которую я хочу поверить?

Джеймс… прости меня. За всё. За то, что не уехала раньше. За то, что не сожгла этот дом, когда была ещё здорова. За то, что позволила ему войти в мою голову. За то, что… скоро перестану быть собой.

Он шепчет мне сейчас. Прямо в ухо. Его дыхание – как сквозняк из подвала. Он говорит:

«Ты уже не жена. Не мать. Ты – эхо. Ты – воспоминание. Ты – моя».

Я кладу ручку. Больше не могу писать. Пальцы не слушаются. Буквы плывут. Стены дышат. Зеркало открывается, как дверь. Из него тянется рука – моя собственная, но холодная. Она зовёт.

Я иду.

Не потому, что хочу.

А потому, что… я уже не помню, как выглядит «хочу».

Прощай, мой любимый. Если ты найдёшь это письмо – сожги его. Сожги дом. Сожги всё, что связано со мной. И никогда – никогда – не позволяй Элли произнести вслух название этого места.

Он слушает. Всегда.

Он ждёт.

Он —

(текст обрывается. Последняя строка наполовину стёрта, будто рукой, или слезой. На полях – детский рисунок: дом с улыбающимися окнами и дверью в виде раскрытого рта. Под рисунком – подпись, выведенная неумелым почерком: «МАМА ОСТАНЬСЯ»)

Примечание: Это письмо найдут спустя 34 года – в потайном ящике письменного стола, за обложкой Библии, которую никто не открывал. Чернила выцвели. Бумага пахнет сыростью и детским кремом. А на последней странице – пятно, похожее на слезу… или каплю крови.

Глава 1. Наследство с привкусом пыли

Дождь шёл три дня подряд – мелкий, упрямый, будто небо не плакало, а выжимало из себя последние капли терпения. Эллис Морган сидела за кухонным столом в своей квартире на третьем этаже старого бруклинского дома, пила остывший кофе и разглядывала конверт. Обычный. Серый. Без гербов, без восковых печатей. Только её имя – аккуратным, старомодным почерком – и адрес, написанный с такой тщательностью, будто каждый штрих был последним.

Мисс Эллис Морган.

Квартира 3B.

147, Вестерн-авеню.

Бруклин, Нью-Йорк.

Ни обратного адреса. Ни логотипа юридической фирмы. Только штамп почты из какого-то захолустья под названием Хейвенвуд – места, о котором она не слышала ни разу в жизни.

Она вскрыла конверт ногтем – не торопясь, с той осторожностью, с какой открывают старые раны. Внутри – один лист. Плотная, слегка желтоватая бумага. Запах – пыль, старое дерево, и что-то ещё… лёгкий, едва уловимый аромат лаванды, смешанный с плесенью. Как будто письмо долго лежало в ящике, который никто не открывал десятилетиями.

Уважаемая мисс Морган,

С глубоким сожалением сообщаем Вам о кончине Вашей тёти, миссис Клары Хейз, 12 апреля 1987 года.

В соответствии с последней волей покойной, Вам переходит в собственность недвижимое имущество, расположенное по адресу: Хейвенвуд, Олдер-Роуд, 17 – особняк «Вереск», построенный в 1889 году. Ключи и документы на право собственности находятся у местного нотариуса, мистера Артура Беллоу. Для оформления наследства Вам необходимо лично явиться в офис по указанному адресу в течение 90 дней. В противном случае имущество перейдёт в распоряжение округа.

Примите наши искренние соболезнования.

С уважением,

Юридическая контора «Беллоу и Сын»

г. Хейвенвуд, штат Вермонт

Эллис перечитала письмо трижды.

Клара Хейз. 1987 год. Особняк. Наследство.

Она откинулась на стуле, прижимая ладони к вискам. В голове – пустота. Ни воспоминаний. Ни фотографий. Ни даже смутного ощущения, что когда-то слышала это имя.

– Тётя? – вслух произнесла она, и звук показался чужим, будто кто-то другой говорил из её горла. – Какая ещё тётя?

Она встала, прошла в гостиную, открыла шкаф с семейными альбомами – те самые, что достались ей после смерти матери. Листала медленно, почти с благоговением. Детство. Лето у озера. Мама с папой. Бабушка в саду. Дядя Том с рыбалки. Но – ни одной Клары. Ни одного намёка на вторую сестру матери. Ни писем. Ни открыток. Ни даже упоминания в дневниках.

– Это ошибка, – прошептала она. – Должна быть ошибка.

Но письмо не дрожало. Оно лежало на столе, твёрдое, неумолимое, как приговор.

На следующий день она позвонила в контору. Голос на том конце провода – сухой, старческий, с лёгким хрипом – подтвердил всё: да, миссис Хейз действительно значится её тётей. Да, дом существует. Да, он ждёт новую хозяйку. Нет, никто другой не претендует. Нет, дом не продавался. Не сдавался. Не ремонтировался. С 1987 года – никто не жил.

– А почему именно мне? – спросила Эллис, сжимая телефон так, что пальцы побелели.

Долгая пауза. Потом – тихо:

– Потому что вы – единственная, кто должен его унаследовать.

– Что это значит?

– Приезжайте, мисс Морган. Дом… расскажет вам сам.

Щелчок. Гудки.

Она не собиралась ехать.

Правда. Она – архитектор-реставратор, специализирующаяся на восстановлении исторических зданий. У неё контракт с музеем в Бостоне, дедлайн через месяц, ипотека, кот, который ненавидит переезды, и жизнь, выстроенная по принципу «никаких сюрпризов». Дом в глухой деревне? Наследство от неизвестной тёти? Звучит как завязка плохого фильма ужасов.

Но…

Но в ту ночь ей приснился дом.

Огромный. Тёмный. С высокими окнами, похожими на глаза. С башенкой, увенчанной флюгером в виде совы. С террасой, обвитой плющом, как пальцы утопленницы. И – с дверью. Широкой, тяжёлой, с медной ручкой в форме змеи, сжимающей собственный хвост.

Она стояла перед ней. Не боялась. Наоборот – чувствовала… тоску. Глубокую, древнюю, как будто возвращалась туда, где когда-то была счастлива. Где её ждали.

Она протянула руку – и дверь открылась сама.

Изнутри пахло лавандой. И детством. И чем-то… знакомым.

Она проснулась с мокрыми щеками. Не от страха. От тоски.

Через неделю она сидела в арендованном джипе, сворачивая с асфальта на гравийную дорогу, ведущую в Хейвенвуд. GPS отказался работать за пять миль до цели. Карта на телефоне показывала пустоту – будто деревни не существовало. Она ехала по указателям, выцветшим от времени, с буквами, стёртыми дождём и ветром.

Первый человек, которого она увидела – старик у почтового ящика. Он посмотрел на машину, потом на неё – и медленно, не говоря ни слова, перекрестился.

Второй – женщина в фартуке, выметавшая крыльцо. Увидев, Эллис, она захлопнула дверь так резко, что стекло звякнуло.

Третий – мальчик лет десяти, катавшийся на велосипеде. Он остановился, уставился на неё – и спросил:

– Ты та, что приехала за домом?

– Да, – ответила Эллис.

Мальчик кивнул, как будто это объясняло всё.

– Тогда тебе не повезло.

И укатил прочь, не оглядываясь.

Дом стоял на опушке леса – как страж, как призрак, как предупреждение.

Высокий. Мрачный. С башенкой, флюгером-совой и террасой, обвитой плющом – точно, как во сне. Крыша местами обвалилась. Ставни висели криво. В одном окне – выбитое стекло, заткнутое газетой, датированной… 1987 годом.

Эллис вышла из машины. Ветер стих. Птицы замолчали. Даже лес будто перестал дышать.

Она подошла к крыльцу. Ступеньки скрипнули – не под её весом. До того, как она ступила на них.

Дверь – та самая, со змеёй – была приоткрыта. На несколько сантиметров. Будто её ждали.

Из щели тянуло холодом. И лавандой. И… детским кремом.

Эллис замерла. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Руки дрожали. В голове – пустота. Ни страха. Ни любопытства. Только одно: я была здесь. Я знаю этот запах. Я знаю эту дверь.

Она сделала шаг вперёд.

Дверь скрипнула – и открылась шире.

Изнутри донёсся звук.

Детский смех.

Лёгкий. Звонкий. Счастливый.

– Мама? – прошептал кто-то внутри. – Ты вернулась?

Эллис не двинулась. Не ответила. Не закричала.

Она узнала этот голос.

Хотя никогда его не слышала.

Глава 2. Первый обман

«Он не врёт громко. Он не кричит, не рычит, не хлопает дверями. Он врёт тихо. Нежно. Почти заботливо. Как мать, убаюкивающая ребёнка перед сном. Только сном, из которого не просыпаются».

Дверь открылась без скрипа. Без сопротивления. Будто её смазали вчера. Эллис стояла на пороге, вцепившись пальцами в ручку сумки, чувствуя, как по спине ползёт ледяной мурашек. Внутри – ни звука. Ни шороха. Ни даже эха её собственного дыхания. Дом впитывал звуки, как губка – воду.

– Алло? – позвала она, и голос утонул в воздухе, будто его поглотили стены.

Никто не ответил.

Она шагнула внутрь.

И замерла.

Запах.

Не гнили. Не сырости. Не пыли, как она ожидала.

Лаванда. Воск. Детский крем. И… свежевыпеченный хлеб.

Как будто здесь жили вчера. Как будто кто-то только что убрал, натёр полы, расставил цветы, поставил пирог в духовку. Но – пустота. Ни мебели. Ни занавесок. Ни ковров. Только голые стены, высокие потолки, и лестница, уходящая во тьму второго этажа.

Эллис медленно повернулась вокруг своей оси.

Пол – чистый. Ни пылинки. Ни мусора. Ни следов мышей или птиц, хотя окно на первом этаже было выбито. Стены – без паутины. Без трещин. Даже обои – местами выцветшие, местами порванные – выглядели так, будто за ними ухаживали.

– Это невозможно, – прошептала она.

Дом не ответил. Но где-то в глубине – мягко, почти ласково – хлопнула дверь. Не громко. Просто – закрылась. Сама.

Эллис резко обернулась. Дверь, через которую она вошла, теперь была закрыта. Она точно помнила – оставила её приоткрытой. На всякий случай. Чтобы солнце заливало коридор. Чтобы был выход.

Она подошла, потянула за ручку.

Дверь не поддалась.

– Что за… – Она дернула сильнее. Ничего. Замок не щёлкнул. Цепи не было. Просто – не открылась. Как будто решила, что гостья уже внутри – и теперь пора начинать.

Эллис глубоко вдохнула. «Паниковать глупо. Это старый дом. Сквозняки. Деформация дерева. Возможно, заело замок». Она достала телефон. Нет сети. GPS – мёртв. Карта – пустота. Даже компас приложения вращался, как пьяный.

– Ладно, – сказала она вслух, чтобы заглушить нарастающий стук сердца. – Осмотримся.

Прихожая.

Справа – вешалка. Пустая, но идеально выровненная. Слева – столик. На нём – фарфоровая ваза. Внутри – засохшие веточки лаванды. И… письмо. В конверте. С её именем.

Эллис Морган.

Она не тронула его. Не сейчас. Позже. Когда будет готова.

Впереди – зеркало. Большое. В тяжёлой раме с резными узорами: листья, змеи, глаза. Очень старое. Очень чистое. Без единого пятнышка.

Она подошла ближе. Хотела поправить волосы. Убедиться, что выглядит нормально. Что всё это – просто нервы. Переутомление. Слишком много кофе и слишком мало сна.

Она посмотрела в зеркало.

И замерла.

Отражение улыбалось.

Она – нет.

Эллис стояла с напряжённым лицом, сжатыми губами, с тенью страха в глазах. А её отражение – смотрело на неё с мягкой, почти материнской улыбкой. Глаза – чуть ярче. Волосы – чуть светлее. Плечи – чуть прямее. Как будто это не она. А версия её. Та, что не боится. Та, что дома.

– Что… – выдохнула Эллис.

Отражение не ответило. Но улыбка стала шире.

Эллис резко отступила. Зеркало – обычное. Холодное стекло. Рама – дерево, покрытое лаком. Никакой магии. Никакого трюка. Она снова посмотрела – и отражение было нормальным. Серьёзное. Испуганное. Её собственное.

– Галлюцинация, – прошептала она. – Усталость. Стресс. Перепады давления. Что угодно.

Но внутри всё кричало: это не ты. Это не ты. Это не ты.

Она пошла дальше. В гостиную.

Камин. Диван, накрытый белой простынёй. На полу – ковёр, на удивление чистый. На стене – картина. Пейзаж. Лес. Дом на опушке. Тот самый. Только… с людьми. Женщина в белом платье стоит на крыльце. Ребёнок держит её за руку. Мужчина смотрит из окна. Все – с лицами, обращёнными к зрителю. Все – с одинаковой улыбкой.

Эллис подошла ближе.

Женщина на картине… похожа на неё.

Те же скулы. Те же брови. Та же линия подбородка.

– Это… Клара? – спросила она вслух.

Картина не ответила. Но в этот момент – в камине вспыхнул огонь.

Без спичек. Без дров. Без объяснения.

Пламя было тёплым, жёлтым, уютным – и в нём, на мгновение, Эллис увидела лицо. Детское. Смеющееся. Шепчущее:

– Мама… ты нашла нас…

Она отпрыгнула. Огонь исчез. Камин – снова пустой. Чёрный. Холодный.

Кухня.

Стол. Две тарелки. Два стакана. На одной – следы губной помады. На другой – детский рисунок, приклеенный скотчем. Дом. Солнце. И надпись: «МАМА ПРИШЛА».

Эллис схватила рисунок. Бумага – свежая. Краски – не высохли. Клей – липкий.

– Кто здесь? – крикнула она, голос дрожал. – Кто это сделал?

Тишина.

Потом – шаги. Наверху. Лёгкие. Босые. Детские.

– Элли? – позвала она, сама не зная, почему произнесла это имя. – Это ты?

Шаги стихли.

А потом – смех. Из детской. Сверху. Тонкий. Звонкий. Счастливый.

Эллис побежала к лестнице.

Ступеньки скрипели – но не под её ногами. Впереди неё. Как будто кто-то уже поднимался – и ждал её наверху.

Она остановилась на середине лестницы. Сердце колотилось. Руки дрожали. В голове – один вопрос: почему я не ухожу? Почему я не выбегаю и не сжигаю этот дом к чёртовой матери?

Потому что…

Потому что где-то глубоко, под страхом, под паникой, под ледяным ужасом – она чувствовала себя дома. Как будто вернулась туда, где всегда должна была быть. Где её любили. Где её ждали. Где она… помнила.

Но она ничего не помнила.

Первый обман дома.

Он прошептал его ей в ухо, когда она стояла на лестнице, не в силах ни подняться, ни спуститься.

Голос был похож на её собственный. Только мягче. Теплее. Без страха.

«Ты одна».

Эллис обернулась. Никого.

Но в зеркале на стене лестничного пролёта – отражение снова улыбалось. И качало головой. Медленно. С жалостью.

«Ты не одна. Ты никогда не была одна. Мы всегда были с тобой. Мы ждали. Мы помним. Ты – наша. Дом – твой. А мы – твои».

Эллис закрыла глаза. Сжала кулаки. Считала до десяти. Потом до двадцати.

Когда открыла глаза – зеркало было пустым.

Не отражало ничего.

Ни её. Ни лестницы. Ни света. Только – тёмную комнату за стеклом. С детской кроваткой. С игрушечным медведем. С ночником в виде луны.

И – с силуэтом женщины, стоящей у окна.

Спиной к зеркалу.

Но Эллис знала – она сейчас обернётся.

И улыбнётся.

Глава 3. Соседи, которые знают слишком много

«В маленьких деревнях не хранят секреты. Их – кормят. Поливают. Прячут под половицами и за улыбками. Особенно если секрет – не человек. А дом. Особенно если дом – выбирает».

Эллис вышла из особняка на рассвете.

Не потому, что захотела. А потому, что дом отпустил.

Дверь, которая вчера не поддавалась, сегодня открылась от лёгкого прикосновения. Будто он сказал: «Иди. Посмотри, что они тебе расскажут. Послушай, как они врут… чтобы ты поверила мне».

Туман стелился над землёй, как призрачное одеяло. Воздух пах сыростью, мхом и чем-то древним – как будто сама земля здесь дышала медленнее, чем везде. Эллис шла по гравийной дороге, ведущей в деревню, и чувствовала на себе взгляды. Не людей. Домов. Окон. Щелей в заборах. Даже деревьев – будто ветви поворачивались вслед.

Хейвенвуд был не деревней. Он был предупреждением.

Десяток домов, сбитых в кучу, как испуганные дети. Ни магазина. Ни школы. Ни церкви – только покосившийся колокольный шпиль на краю леса, без звона, без креста. Люди, которых она встречала – отводили глаза. Закрывали двери. Останавливали разговоры. Даже собаки – те, что лежали на крыльцах – не лаяли. Только смотрели. И отползали в тень, когда она проходила мимо.

Первая встреча – у колодца.

Старуха. Сгорбленная. В чёрном платке, накинутом на голову, как саван. Сидела на деревянной скамье, держа в руках ведро. Вода в нём – чёрная. Неподвижная. Как масло.

Эллис подошла. Хотела спросить, где найти нотариуса. Где магазин. Где вообще люди.

Старуха подняла глаза. Серые. Мутные. Без зрачков – или так казалось. Она не моргнула. Просто смотрела. А потом – прошептала, не шевеля губами:

– Он выбирает.

Эллис замерла.

– Кто?

Старуха не ответила. Опустила взгляд на воду. В ведре – отражение. Но не её. Другое. Женщина в белом платье. С длинными волосами. С пустыми глазами. Она смотрела на Эллис – и улыбалась.

– Кто это? – выдохнула Эллис.

Старуха прошептала снова, чуть громче, с хрипотцой, будто голос царапал горло изнутри:

– Он выбирает женщину. Всегда женщину. Ту, что помнит. Ту, что забыла. Ту, что должна вернуться. Ты – третья. Первая сошла с ума. Вторая исчезла. Ты… ты останешься. Он уже впустил тебя внутрь. Ты не видишь? Ты уже не дышишь своим воздухом. Ты дышишь его.

Эллис отступила. Сердце билось так, что, казалось, вот-вот разорвётся.

– Что вы несёте? Какая первая? Какая вторая? Кто вы вообще?

Старуха встала. Медленно. Скрип костей – как скрип старого пола. Она подняла ведро – и вылила воду себе под ноги.

Чёрная жидкость растеклась по земле – и образовала лицо. Лицо Эллис. С закрытыми глазами. С открытым ртом. Как будто кричащее.

– Ты уже кричишь, девочка. Просто ещё не слышишь себя.

И, не сказав больше ни слова, старуха пошла прочь, босиком по гравию, не оглядываясь. Ведро осталось лежать. Пустое. Сухое. Как будто воды и не было.

Вторая встреча – у кладбищенских ворот.

Эллис шла дальше. Хотела найти хоть кого-то нормального. Кого-то, кто скажет: «Да, дом старый, но ничего страшного». Кто протянет руку помощи. Кто не будет шептать проклятия.

Вместо этого – нашла его.

Мужчину в потрёпанном пиджаке и шляпе с широкими полями. Сидел на скамейке у ржавых ворот кладбища. В руках – связка ключей. Больших. Тяжёлых. С ржавчиной и царапинами, как будто их выковали не для замков – а для запечатывания чего-то.

Он поднял глаза, когда Эллис подошла. Глаза – серые. Уставшие. Но ясные. В них не было безумия. Был ужас. Тот, что живёт внутри годами. Который уже не кричит – просто сидит и ждёт.

– Вы – из дома? – спросил он. Голос – низкий. Спокойный. Как будто он знал, что она придёт.

– Да, – ответила Эллис. – Я Эллис Морган. Мне… достался особняк на Олдер-Роуд.

Мужчина кивнул. Не удивился. Не испугался. Просто – сдался.