Ночь грома

Константин Костин

Ночь грома

Глава 1

Конец лета висел над Империей усталым, позолоченным гнетом. Солнце, еще жаркое, уже потеряло свою яростную прыть и светило с ленцой, заливая лес медовым светом. Воздух, густой и неподвижный, был насыщен запахами увядания: горьковатой пыльцой последних репейников, сладковатым брожением перезрелых ягод в чащобе, тяжелым душком влажной земли под сенью елей. Листва, еще зеленая, казалась утомленной, припыленной, кое-где уже пробивался первый, робкий багрец, словно капли засохшей крови на старой кольчуге. Лес замирал, затаив дыхание перед долгим сном, и в этой звенящей тишине уже витало незримое присутствие осени – безжалостной и молчаливой уборщицы полей.

По Северному тракту, врезавшемуся в чащу, как тупой нож в бок спящего великана, двигался небольшой отряд. Десять легионеров Магистерия в латах, надраенных до слепящего зеркального блеска. Их глаза бегали по сторонам, отмечая каждый подозрительный шелест, каждую слишком глубокую тень. Даже крепкие гнедые кони, улавливая нервное напряжение седоков, фыркали и мотали головами, заставляя поблескивать на солнце медные бляхи сбруи.

Возглавлял отряд, восседая на высоком, костистом жеребце цвета пепла, магистр Рейстандиус. Его плащ, некогда пурпурный, выцвел до цвета дорожной пыли. Старик казался дремлющим, расслабленно покачиваясь в седле в такт шагов жеребца, но каждый мускул колдуна был напряжен, а глаза видели все и сразу, занося на свиток памяти каждую трещинку на коре деревьев.

Рядом, отбрасывая длинную тень, ехала баронесса лю Ленх. Пальцы ее в кожаной перчатке то и дело непроизвольно сжимались в пустоте, будто ощущая знакомую, уютную тяжесть эфеса. «Ненасытный» мирно спал в ножнах у ее бедра, но Талагия чувствовала его сны – темные, липкие и беспокойные, словно отголоски далекой грозы.

По левую руку от волшебника ехал Трап, понурив голову. Вернее – то, что от него осталось. Облаченный в штаны из грубой мешковины – унизительный атрибут изгнания. Некогда гордая борода гнома, заплетенная в роскошные косы, была коротко острижена, а от длинного, звучного имени «Трапезунислатбарад» осталось лишь жалкое, щемящее душу «Трап», данное при рождении.

В центре колонны, с противным скрипом вдавливая колеса в грунт на добрых пол-ладони, тащилась тяжелая телега. На ней стоял сундук. Черное дерево, сплошь окованное матовой сталью, без единой щели, замочной скважины или даже узора. Что скрывалось внутри, знал один Рейстандиус. И выражение его лица не сулило ничего хорошего.

За поворотом показался мост, перекинутый через Серую Глотку. Жалкое зрелище – длинный, скрипучий остов, прогнувшийся под тяжестью лет и нерадивости здешних управителей. Доски, изъеденные сыростью, торчали во все стороны, словно ребра давнего утопленника, выброшенного на берег. Свинцовые воды реки внизу лениво и неумолимо перекатывались через пороги, издавая низкий, непрерывный гул, похожий на ворчание голодного орка. Воздух над водой струился холодной дрожью, пах тиной, гнилым деревом и тайной.

Северный тракт, эта упрямая артерия Империи, упирался в мост, будто в застарелую, ноющую рану. По ту сторону, в сизой дымке, укутавшей пологие холмы, лежал Ленх. Номинальные владения Талагии. Место, которое она уже почти забыла… и так старалась забыть.

– Десять минут! – голос волшебника разрезал усталую тишину. – Коней напоить, подпруги проверить. Кто задержится дольше – тому я лично буду отогревать окоченевшие задницы своим посохом. И поверьте, – он обвел взглядом каждого солдата, чтобы никто не усомнился в серьезности угрозы. – Это не то, что вам захочется повторить.

Легионеры, с облегчением выдыхая, принялись спешиваться. Лошади, почуяв воду, беспокойно зафыркали, потянувшись к реке. Трап, сгорбившись, словно под невидимой тяжестью, свалился со своего низкорослого мерина и тут же плюхнулся на придорожный валун, уставившись в землю. Казалось, он пытался пересчитать все свои заслуги и подвиги, перечеркнутые утратой имени.

Легат медленно, почти неохотно сошла с седла. Ноги заныли от долгой дороги, в спине засела тупая боль. Она бросила поводья ближайшему легионеру – тот поймал их с видом человека, привыкшего к бессловесному служению – и сделала несколько шагов к самому краю обрыва. Баронесса не решалась ступить на скрипучий настил моста, словно опасаясь, что тот не выдержит не только ее веса, но и тяжести мыслей.

Воительница уже почти забыла… старалась забыть. Там, за Серой Глоткой, была ее персональная пыточная – выстроенная из камня и пошлого флирта провинциального дворянства.

Талагия не ступала на землю Ленха с той ночи, когда сбежала. Свадьба еще не успела остыть – в огромном камине замка еще потрескивали поленья, а на дубовом столе, залитом вином и жиром, дымились остатки жаркого из вепря. Жирный Траутий, ее новоявленный супруг, уже сопел в опочивальне, предвкушая брачную ночь, потрясая отвисшим брюхом.

А она в подвенечном платье уже пробиралась по темным коридорам. В руке молодая жена сжимала не букет, а кинжал. Это был куда более весомый аргумент в пользу будущего счастья.

Служение Триумвирату оказалось спасением. Оно даровало не просто власть, а право дышать полной грудью. Свободу передвижения и законный повод не появляться в этих унылых холмах, забытых, казалось, даже самим Темнейшим.

Баронесса надеялась, что после ночлега в придорожном трактире «Еловая Шишка» они пронесутся через всю ненавистную провинцию за один день, не замедляя хода. Проскочить, как стрела, не задерживаясь, не оставляя ни следа, ни запаха. Не остановиться в замке – вот была ее единственная молитва. Видеться с супругом у посланницы особых поручений не было ни малейшего желания. Одна лишь мысль о его заплывших салом глазах-щелочках, липких от засахаренных фруктов пальцах и унылых, односложных разговорах о дорожающем вине и падении удоев вызывала у Талагии тошнотворный спазм, сравнимый разве что с видом разлагающейся туши на солнцепеке.

– Задумалась, легат? Или высматриваешь засаду в кустах? – Рейстандиус возник рядом бесшумно, словно тень от внезапно набежавшей тучи. Он не смотрел на спутницу; его выцветшие глаза были прикованы к противоположному берегу, будто он мог видеть сквозь сизую пелену тумана до самой северной границы Империи. – Сомнительное место для засады. Слишком открыто. Разве что тролль под мостом засядет. Или муженек, готовый снять портки.

Лю Ленх вздрогнула, вырванная из мрачных воспоминаний голосом волшебника. Она повернулась к магу, пытаясь отогнать навязчивый образ.

– Скорее всего, он уже объявил меня мертвой и уже подыскивает новую жену… – проговорила баронесса с напускной легкостью. – Или уже подыскал! Бедная женщина, кто бы она ни была…

Колдун, не удостоив ее ответом, запустил узловатые пальцы в складки своего просторного рукава. Оттуда, нарушая все законы пространства и здравого смысла, он извлек длинную, изысканно изогнутую трубку с чубуком из темной вишни. Магистр зажал ее в зубах, а затем чиркнул большим пальцем о воздух – с тихим, зловещим шипением на его кончике вспыхнул крошечный багровый уголек. Чародей прикурил, и едкая, пряная струйка дыма поползла в неподвижный полуденный воздух, смешиваясь с запахом хвои и гнилой воды.

– Ну что, легат, насладилась видами владений? – его голос прервал затянувшуюся паузу, на этот раз с легкой, язвительной ноткой. – Или все еще вынюхиваешь, не притаился ли за тем пеньком злобный муженек?

Талагия промолчала. Вместо этого она сделала несколько осторожных шагов по скрипучим доскам моста, остановившись у самого края. Взгляд ее утонул в свинцовых водах внизу, лениво и неумолимо перекатывающихся через подводные камни. Воздух над рекой был холодным, густым и вязким, словно студень.

Пальцы ее руки, повисшей над стреминой, разжались. Медяшка с профилем какого-то забытого императора выскользнула из ладони, сверкнула на мгновение в медовом свете угасающего дня и полетела вниз.

Но монета не упала с привычным звонким всплеском. Нет. Вместо этого раздался короткий, влажный шлепок. Словно монета упала не в воду, а на что-то упругое и живое.

Дымная спираль, вившаяся из трубки Рейстандиуса, замерла в воздухе. Маг медленно, с похрустыванием позвонков, повернул голову, и в его выцветших, всевидящих глазах мелькнуло редкое, неподдельное удивление.

– Ну-ну, – протянул наконец колдун, выпуская из ноздрей струйку едкого дыма. – Легат Триумвирата, гроза нечисти, платит дань речному троллю? Да я, кажется, окончательно ослеп! Или это новый секретный указ, о котором я, старый болван, не слышал – подкупать нечисть, а не рубить ее в капусту?

Баронесса обернулась. Ее лицо, освещенное косыми лучами, было спокойно и холодно, как вода в омуте под ними.

– Служба Триумвирату, магистр, научила меня кое-чему, – Голос лю Ленх был ровным, без малейшей дрожи. – Есть приказы. А есть – долг. И не всегда второе важнее первого. Мой приказ – доставить этот сундук, который больше похож на кусок свежего мяса, с коим мы пробираемся через стаю волков. Стычка с троллем могла бы задержать нас… или повредить мост. Су – дешевая плата за спокойствие.

Чародей хрипло рассмеялся. Дым вырвался из его ноздрей густыми клубами, словно дыхание пробудившегося древнего дракона.

– До боли знакомо! – он одобрительно качнул головой, и в глазах волшебника на мгновение вспыхнул огонек не то уважения, не то старческой усмешки. – Видишь ли, дитя мое, в этом и заключается главная разница между магистром и легатом. Магистр видит угрозу и изучает ее, дабы понять, как обратить ее себе на пользу или избежать с наименьшими потерями. Легат видит угрозу и рубит ее в капусту, не вдаваясь в философские тонкости. А ты… – он прищурился. – Ты начинаешь мыслить не как легат. Полезное, но весьма опасное качество.

Рейстандиус снова затянулся, и дым заклубился вокруг его седины серым нимбом.

– Только одно «но», – произнес маг, и его голос приобрел оттенок старческого, но нестареющего лукавства. – Твое медное подношение этот голодный увалень там внизу может счесть не данью, а… закуской перед основным блюдом. Заманчивым запахом жаркого, которое само пришло и село на сковородку.

Как будто в ответ на его слова, глубоко внизу, в темной воде, что-то забулькало. Что-то огромное и темное, едва различимое сквозь муть, медленно, лениво перевернулось, и на воду легла маслянистая, расплывчатая тень. Воздух вдруг потяжелел, стал влажным и густым, как кисель; запах тины и глубокой гнили ударил в ноздри, став почти осязаемым, невыносимым. Пальцы Талагии сами собой легли на шершавую обмотку эфеса «Хельгельдсвёрта». Ее глаза, сузившиеся до щелочек, были прикованы к воде, где уже расходились медленные, зловещие круги.

– Тогда, – тихо, почти шепотом произнесла лю Ленх. – Тогда основное блюдо принесет ему такое несварение желудка, что хватит на обе минуты остатка его никчемной жизни.

Но тень под водой, почуяв, быть может, незримую мощь мага, закаленную ярость воительницы и стальную дисциплину легионеров, медленно отплыла под сень плакучих ив, растущих у самого берега. Речной тролль, ощутив нечто большее, чем одинокий путник с монеткой, отступила в свою тину. На несколько мгновений воцарилась хрупкая, зыбкая тишина, нарушаемая лишь низким, непрерывным гудением воды, переливающейся через пороги.

– Вот видишь, – буркнул Рейстандиус, стряхивая пепел с чубука через перила моста. Пепел исчез в темноте, не долетев до воды. – Даже тролли, в редкие дни просветления, когда звезды встают определенным образом, а ветер дует в нужную сторону, понимают язык разума. Правда, обычно они предпочитают язык стали.

Мост, подрагивая и поскрипывая на все лады, жалобно протестовал под тяжестью всадников и неподъемной телеги, словно живое, издыхающее существо. Казалось, еще одно неверное движение, еще один шаг – и древние, трухлявые балки сложатся с последним стоном, отправив весь отряд в холодные, свинцовые объятия Серой Глотки, чтобы затем, когда-нибудь, выплюнуть их обглоданные, белесые кости на отмелях у Таррататского моря.

Но балки, скрепленные чьим-то давним забытым заклятьем или просто слепой удачей, выдержали. С последним отчаянным скрипом, похожим на всхлип, колесо телеги перекатилось с прогнивших досок на грязь Северного тракта. Они ступили на землю Ленха.

И воздух переменился мгновенно. Он стал еще тяжелее, приторно-сладким от запаха перезрелой падали где-то в чащобе, с густой примесью хвои и гнилой воды. К этому коктейлю примешался новый, едкий, до боли знакомый Талагии и оттого еще более тошнотворный – запах печного дыма, перегорелого животного жира, кислого, забродившего эля и немытых тел.

– «Еловая шишка», – без тени радости или ностальгии констатировала посланница Триумвиров, всматриваясь в прогалину меж вековых, угрюмых елей. – Последний оплот цивилизации перед дикостью. Или первая ее лачуга. Смотря с какой стороны посмотреть.

Трактир и впрямь походил на шишку, которую пнул сапогом раздраженный великан. Низкое, приземистое, корявое строение из почерневших от времени и непогоды бревен, вросшее в землю почти по самую соломенную крышу, с которой свисали клочья зеленого мха. Из кривой, покосившейся трубы валил жирный, ленивый дым – тот самый, что висел над лесом удушающим покрывалом. Крошечные, подслеповатые оконца, больше похожие на бойницы, светились тусклым, маслянисто-желтым светом, сулящим не столько отдых, сколько быстрое забвение на дне глиняной кружки с мутной бурдой.

Легионеры, почуяв скорый привал, негромко переговаривались, заметно оживились. Лошади дружно фыркали, учуяв смутный, но волнующий запах овса и стоялой воды из придорожной канавы.

– Ну что, легат? – колдун подъехал рядом, и его трубка бесследно исчезла в складках рукава. – Готовь монетку для домового. Или для трактирщика. По моему опыту, это, как правило, одно и то же лицо. Только у трактирщика морщин побольше, а золота поменьше.

– Я предпочту потратить последние силы, чтобы проскакать мимо этой дыры, не останавливаясь, – буркнула Талагия, но уже беззлобно, смиряясь с неизбежным.

Усталость, копившаяся за долгие дни пути, брала свое, тянула к земле тяжелее любых лат.

– Силы тебе еще очень и очень понадобятся, дитя мое, где-то там, на севере, – старик хрипло рассмеялся. – Там, где нет хорошего вина и жареного мяса. Тамошних викингов кормят вороньим паштетом и поят забродившей мочой медведя. Насколько помню, они называют это «медовуха». Так что советую насладиться прелестями имперской кухни, пока есть возможность. Пусть даже это будет кухня «Еловой шишки».

Трап, ехавший позади телеги, горько хмыкнул.

– Имперская кухня… – проскрипел гном. – Последний раз, когда я ел в подобном «заведении», у меня потом три дня изо рта пахло, будто я лизал подметки у пьяного кобольда. А из желудка доносились такие звуки, что соседи стучали в стену, думая, что у меня в комнате подыхает прокаженный гоблин.

– Воздержись от подробностей, изгнанник, – поморщился Рейстандиус, косясь на карлика. – Ты портишь мне аппетит. А это, на минуточку, уже попахивает преступлением против служащего Магистерия.

Глава 2

Дверь в «Еловую шишку» была не просто дверью. Она была протестом против самой идеи гостеприимства. Сбитая из грубых, неотесанных плах, скрепленных проржавевшими до дыр железными полосами, она висела на кривых петлях, скрипевших так пронзительно, как не каждый некромант на дыбе в Соколиной башне. Из-за этого барьера доносился приглушенный гул голосов, тяжелый звон кружек и тот самый запах, который Трап описал с пугающей, пророческой точностью.

Рейстандиус с тихим стоном, в котором скрипели не только его кости, но, казалось, и сама старость, тяжело сполз с седла. Он швырнул поводья ближайшему легионеру.

– Ладно, слушайте все! Правила проще сказок менестрелей: смена караула у телеги каждые два часа. Кто хочет – ест и пьет. Кто не хочет – чистит доспехи до зеркального блеска и проверяет подпруги. Я лично буду делать и то, и другое, попеременно, дабы не закиснуть. Легат, – колдун повернулся к Талагии. – Твоя задача – проследить, чтобы сундук не оставался без присмотра ни на миг. И чтобы ни у кого не возникло желания заглянуть внутрь из праздного любопытства. В этих краях любопытство – вторая по распространенности причина смерти после дизентерии, сразу перед моим дурным настроением.

Баронесса молча кивнула, бросив короткий, неприязненный взгляд на черный сундук. Он стоял на телеге, безмолвный и недвижимый, но казалось, что ящик не просто поглощает окружающий свет, а впитывает в себя сам мрак, становясь еще тяжелее, еще плотнее, еще безмолвнее.

Магистр двинулся к входу и толкнул дверь плечом. Створки с протестующим ропотом неохотно расступились, впустив их в царство удушливого полумрака и дурных предчувствий.

Если снаружи трактир напоминал шишку, то внутри он был точной копией полого, прогнившего пня. Низкий, заставляющий инстинктивно пригибать голову, закопченный потолок был увешан гирляндами засохших трав, луковиц и каких-то сомнительных корешков, пыль с которых сыпалась прямо на шапки посетителей. Столы, грубо сколоченные из необтесанных плах, стояли так тесно, что между ними едва мог протиснуться тощий кот, не то что слуга. Лавки, втертые в глиняный пол, выглядели такими же древними и неуютными, как и все остальное, и, казалось, хранили отпечатки тел поколений завсегдатаев.

В углу, у камина, сложенного из дикого камня, где тлели сырые поленья, источая больше едкого дыма, чем тепла, сидели двое. Купцы, судя по дорогим, но изрядно поношенным и засаленным кафтанам. Их глаза, блестящие и жадные, как у крыс, беспокойно бегали по сторонам, выискивая выгоду или оценивая угрозу.

Рядом, откинувшись на задних ножках шаткого табурета, дремал их охранник – здоровенный детина с лицом, избитым в мелкую крошку, и с тяжеленной секирой на коленях. Его храп, низкий и вибрирующий, напоминал звук тупой пилы, вязнущей в сыром дереве.

У дальней стены, в самой тени, трое других гостей молча делили жалкое подобие ужина. Их лица, изборожденные шрамами, кричали о разбое и насилии громче, чем имперская печать на свитке со смертным приговором. Они лениво ковыряли в зубах кончиками ножей, их взгляды, тяжелые, липкие и оценивающие, скользнули по вошедшим, задержались на статной фигуре Талагии, неодобрительно хмыкнув при виде меча на ее поясе, скользнули по доспехам легионеров и так же медленно, почти лениво отвели в сторону, словно решив, что овчинка выделки пока не стоит.

У стойки, больше похожей на крышку гроба для человека очень широких взглядов, стоял единственный, кто, казалось, чувствовал себя здесь абсолютно в своей тарелке. Охотник, закутанный в темно-зеленый плащ, с добротным луком за спиной. Он медленно, с наслаждением осушал глиняную кружку, его глаза, холодные и ясные, как горное озеро, смотрели поверх края посуды, бесстрастно отмечая каждую деталь, каждое движение в комнате. На его поясе висел длинный нож, рукоять которого была отполирована до матового блеска множеством прикосновений.

Хозяин этого благолепия, трактирщик, представлял собой нечто среднее между заплывшим жиром медведем и нахальной свиньей. Его бочкообразное тело было стянуто засаленным фартуком, некогда белым, а лицо, обезображенное оспинами и прожитыми годами, украшала седая, жесткая щетина. Он что-то с усердием протирал тряпкой, столь же грязной, как и помыслы моряка, ступившего в порт после годового плавания, негромко ворча себе под нос.

С появлением новых гостей в зале на мгновение воцарилась тишина, густая и тяжелая, как домашняя похлебка. Даже храп охранника прервался на полвздоха. Все замерли, оценивая друг друга. Легионеры, вошедшие следом за своим командиром, четко и организовано встали у входа, положив ладони на эфесы мечей. Их начищенные доспехи, сиявшие на солнце, здесь, в убогой полутьме, казались чуждыми и неестественно яркими, словно павлиньи перья в курятнике.

– Ну что ж, – громко, с преувеличенной бодростью произнес Рейстандиус, разряжая своим скрипучим голосом натянутую, как тетива, тишину. – Похоже, мы нашли последний оплот цивилизации на этом забытым даже Грешными Магистрами тракте. Или его братскую могилу. Вечно я их путаю.

Он направился к свободному столу в центре зала, не удостоив тяжелые взгляды окружающих ни малейшим вниманием. Лю Ленх, поджав губы, последовала за ним. Трап лишь безнадежно махнул рукой, словно хороня последние надежды, и поплелся следом.

Едва они уселись на скрипучую лавку, как оказались в эпицентре всеобщего, внимания. Трактирщик, отложив свою зловонную тряпку, тяжелой, вразвалку походкой направился к новым гостям. Его маленькие, свиные глазки-щелочки быстро, по-хозяйски оценили качество плащей, кованые пряжки на ремнях и добротную сталь доспехов, уже прикидывая, сколько содрать с этих чужаков.

– Чем потчую, путники? – его голос прозвучал хрипло, будто пропущенный через сито гравия. – Эль есть. Мутный, но крепкий, с ног валит с первого глотка. Вино… – он многозначительно хмыкнул, и его бочкообразная грудь содрогнулась. – Вино привозное. С кислинкой. И мясо. Жаркое. Вчерашнее, но еще не протухло.

– Собаку, что на дворе жила, оплакивать не стоит, – криво усмехнулся Трап, не глядя на трактирщика. – Старая была, глухая, сама сдохла. Уж не ее ли мы будем вкушать?

Хозяин сделал вид, что вовсе не слышит гнома. Его свиные глазки скользнули по посланнице Триумвмров, оценивая толщину ее кошелька по качеству плаща.

– Три кружки эля, – коротко бросила лю Ленх, снимая перчатки и с откровенным отвращением кладя их на стол, липкий от прошлых трапез. – И если в нем плавают крылатые сюрпризы, я тебя самого заставлю их выловить и проглотить.

– Две кружки эля, – мягко, но властно поправил ее волшебник, уже доставая свою заветную трубку из складок рукава. – И один кубок вина. Самого кислого, какое найдется. К старым костям сладкое не лезет. И жаркого. Три порции. Если оно хотя бы отдаленно напоминает то существо, которое когда-то мычало, блеяло или хрюкало, мы будем приятно удивлены.

Трактирщик кивнул с видом человека, которого уже давно ничем не удивить и не пронять, и поплелся в полумрак за стойку.

– Вино? – укоризненно подняла бровь баронесса. – В этом гадюшнике? Магистр, вы решили свести счеты с жизнью, избрав весьма изощренный способ?

– О, легат, – старик улыбнулся, и в уголках его глаз заплясали искорки. Он чиркнул пальцем о воздух, и с тихим шипением в чаше с табаком вспыхнул уголек. Едкий, пряный дымок вступил в неравный бой с удушающими миазмами трактира. – В плохом вине есть своя, особенная прелесть. Оно напоминает мне юность: кислое, терпкое и бьет в голову с первого же глотка. А что до риска… – он сделал затяжку, выпуская дым колечками. – Я пережил три чумы, две войны с драконами Северных пустошей и неудачный брак моего личного повара. Мой желудок выкован из стали и выстлан камнем. Буквально. Как-то раз пришлось заменить его медным тиглем после одного неловкого инцидента с жгучим перцем из Аш-Назора.

Трап ничего не сказал. Он лишь хмуро уставился на засаленную, иссеченную ножами поверхность стола, будто надеясь разглядеть в причудливых потеках и царапинах карту своих былых побед или новый, никем не найденный смысл жизни.

Легат недоверчиво покосилась на колдуна. Вторую Драконью войну называли «Столетней битвой», и отгремела она два с лишком века назад. Сколько же лет этому старому болтуну?

Вскоре трактирщик вернулся, неся поднос, который отполировали до блеска тысячи таких же заказов. На нем красовались две деревянные кружки, покрытые грязной пеной, и один глиняный кубок, потрескавшийся от времени. Эль и впрямь был мутным, цвета болотной жижи, и от него тянуло чем-то кислым и хмельным. Вино в кубке Рейстандиуса имело густой, подозрительный цвет запекшейся крови и консистенцию сиропа, а пахло уксусом, пылью и тоской. Жаркое представляло собой темные, дымящиеся ломти неопознанного мяса, плавающие в луже застывшего жира, с парой вареных картофелин, похожих на окаменевшие черепа мелких грызунов

– Приятного аппетита, – буркнул трактирщик, с грохотом расставляя посуду перед ними. – Если что – зовите Орта. Орт – это я. – И он удалился за стойку, снова занявшись своей зловонной тряпкой.

Гном, поморщившись, ткнул острием ножа в свой кусок мяса. Оно поддалось с неохотным хрустом.

– Это тот самый случай, – мрачно пробормотал он. – Когда фраза «еще не протухло» звучит как высшая похвала искусству местного повара.

Трое у стены, по чьим шеям явно плачут виселицы в половине провинций Империи, внезапно оживились. Их унылый ужин был закончен, а кислый эль разжег в груди разбойников не столько веселье, сколько потребность в самоутверждении.

Самый крупный, с носом, напоминающим перезрелую, помятую грушу, ударил здоровенным кулачищем по столу. Удар был таким, что дремавший охранник купцов вздрогнул и едва не свалился с табурета, судорожно хватая воздух.