Вместе: Последний Обряд

Фрейр

Вместе: Последний Обряд

Акт-1

Мирон

Древние Уральские горы, как исполинские кости земли, проступали на горизонте, когда черная иномарка Мирона, словно пришелец из другого мира, тяжело пылила по разбитой грунтовке. За окном мелькали покосившиеся избы, гнилые заборы и редкие, словно выцветшие, фигурки местных жителей, застывших в своих делах, чтобы бросить настороженный взгляд на чужака. Аромат хвои и сырой земли, смешанный с запахом печного дыма, пропитал воздух, ощущался почти физически, давил на легкие, непривыкшие к такой плотности, к этому дыханию самой старины. Он, Мирон, в своих черных джинсах, ярко-красной толстовке и модных кедах, с короткой стрижкой и темными очками, казался нелепо ярким пятном на фоне этой вечной, серой безмятежности, и это вызывало у него смесь раздражения и какого-то странного, едва уловимого предвкушения. В глубине души, за слоями городской надменности, он чувствовал, как что-то древнее, тяжелое, словно сама душа этих мест, обволакивает его, проникая сквозь лоск современного мира, заставляя мышцы сжиматься от непривычного напряжения. Каждый дом здесь, казалось, хранил вековую память, каждый куст таил свою историю, и Мирон, привыкший к четким линиям и контролируемым энергиям мегаполиса, ощущал себя диссонирующей нотой в этой вековечной симфонии. Его взгляд скользнул по потухшим окнам, за которыми, он был уверен, прятались внимательные глаза, изучающие каждый его жест, каждый поворот головы, и это осознание лишь усиливало странное, покалывающее чувство на коже, будто сотни невидимых нитей тянулись к нему, пытаясь привязать к этой земле, к ее безмолвным тайнам, от которых в его урбанистической жизни не было и следа. Он ощущал тяжелую, почти осязаемую атмосферу этих мест, где время текло иначе, где каждый камень мог оказаться хранителем шепота древних духов, а каждый вздох ветра – посланием из мира, о существовании которого большинство его знакомых даже не догадывалось. Словно сам воздух здесь был плотнее, насыщеннее невидимыми флюидами, которые, казалось, тянулись к нему, проверяя на прочность, испытывая его городскую уверенность, и это заставляло его нервно сжать руль.

Ему вдруг показалось, что он слышит незримый, едва уловимый гул, идущий из-под земли, звук, который не могли уловить обычные люди, но который для него, чернокнижника, был отчетливым предупреждением. Он привык властвовать над своей магией, а не быть ее объектом. Чувство, что здесь всё по-другому, нарастало, вызывая лёгкое головокружение и предвкушение неизведанного. Местные не сводили с него глаз. Это напрягало. Даже солнце, казалось, светило здесь иначе, пробиваясь сквозь плотную завесу облаков с каким-то потусторонним, тусклым блеском, который не обещал ничего хорошего, лишь усиливая общую картину заброшенности и какой-то древней, почти забытой мистики, словно сам воздух был пропитан ожиданием чего-то неизбежного. Запылённая дорога вела его всё глубже в сердце этой забытой глуши, и с каждым километром городские огни, городские правила, казалось, отступали, растворяясь в зелёной чаще, в густом лесу, который, казалось, дышал собственной, непостижимой жизнью, прислушиваясь к каждому шороху, каждому чужому звуку, и Мирон, несмотря на всю свою самоуверенность, не мог не чувствовать себя здесь чужаком, непрошеным гостем, нарушающим вековой покой.

Он ощущал, как его привычная реальность медленно, но верно рассыпается, уступая место чему-то более древнему, более могущественному, и это чувство было одновременно пугающим и захватывающим, ведь именно за этим он и приехал сюда, в эту глушь, чтобы найти то, что не мог дать ему современный мир, чтобы прикоснуться к истокам истинной, необузданной силы. Сельские собаки, словно по команде, начинали лаять ему вслед, их хриплые голоса эхом разносились по улице, и это лишь подчёркивало его инаковость, его чужеродность в этом мире, где каждый шорох, каждый звук имел свой смысл, свою древнюю историю, которую он пока не мог прочитать, но которую, он знал, ему предстояло разгадать. Он привык, что мир вертится вокруг него, вокруг его силы, а здесь, казалось, он был лишь мелкой песчинкой, занесённой ветром в огромную, непостижимую Вселенную, где действовали свои законы, свои правила, и это заставляло его инстинктивно сжимать кулаки, готовясь к неизвестному.

Он внутренне усмехнулся: 'Что ж, бабуля, покажи, на что ты способна'. Но усмешка вышла нервной, натянутой, совсем не той, к которой он привык, и это его злило. Это место выбивало его из колеи, и ему это не нравилось. Совсем не нравилось. Он чувствовал, как под напускным спокойствием нарастает раздражение, как будто кто-то дразнит его, задевая его самое чувствительное место – его самооценку. Каждый метр дороги, уводивший его глубже в деревенскую глушь, казался вызовом, молчаливым испытанием его воли, и он чувствовал, что это только начало, что ему предстоит столкнуться с куда более серьёзными препятствиями, чем просто разбитые дороги и недоверчивые взгляды. И он был готов. Он просто обязан быть готов. Он глубоко вдохнул, пытаясь успокоить бешено бьющееся сердце, и сосредоточился, пытаясь уловить хоть какие-то привычные вибрации, хоть какие-то знакомые энергии, но вокруг была лишь плотная стена чужой, древней силы.

Ему это казалось особенно унизительным. Он же Мирон, городской чернокнижник, тот, кто мог с легкостью призывать бесов и управлять ими, а здесь он чувствовал себя беспомощным, словно ребенок, оторванный от своей привычной игрушки. «Где же, чёрт возьми, эта сеть?» – прорычал он сквозь зубы, швыряя свой смартфон на пассажирское сиденье. Экран упрямо светился ‘Нет сети’, и это злило его до дрожи. Мобильная связь, его невидимый пуп земли, связывающий его с привычным миром, здесь просто исчезла, оборвалась, словно тонкая нить. Это был первый, болезненный удар по его городской надменности, по его уверенности в тотальном контроле. В темноте салона, словно проявившийся из тени, его бес-помощник Тошка издал тревожное шипение. Звук был низким, почти неслышным для человеческого уха, но для Мирона он звучал как резкий скрежет когтей по стеклу, предвещая беду. Это было не обычное его ворчание, не привычный писк, а настоящее, глубокое беспокойство, исходящее от сущности, которая обычно была неустрашима и лишь насмехалась над человеческими страхами. Тошка, обычно невидимый для обычных глаз, проявлял себя сейчас едва уловимой рябью в воздухе, словно горячий воздух над асфальтом, и Мирон чувствовал, как от него исходит волна жгучего, ледяного ужаса. Незнакомая, древняя энергия, словно плотный туман, обволакивала машину, проникала сквозь металл, сквозь стекло, забиралась под кожу, вызывая неприятное покалывание. Она была совершенно иной, нежели те, с которыми он привык работать – не злой в прямом смысле слова, но дикой, необузданной, первобытной.

Он ощутил, как эта энергия давит на него, словно толща воды, пытаясь раздавить его волю, прощупать его границы, и это вызывало в нем не просто дискомфорт, а глубинное, подсознательное беспокойство. Его собственные призывы, его собственные магические формулы, которые он мысленно прокручивал, казались здесь пустыми, лишенными силы, словно ветер, дующий в пустоту. Он даже попытался послать Тошке мысленное поручение, обычную мелочь, которую бес исполнял мгновенно, но тот лишь сильнее зашипел, а поручение словно растворилось в воздухе, не достигнув цели. Это было нечто новое, нечто, с чем он никогда не сталкивался, и это осознание, словно холодная рука, сжало его сердце. Мирон почувствовал, как его высокомерие, его привычная самоуверенность, на глазах тают, превращаясь в прах под напором этой неведомой силы. Его городская магия, эти выверенные ритуалы, эти отточенные заклинания, казались здесь бессильными, словно детские игры. Энергия места давила на него, не физически, а ментально, эмоционально, вызывая странное чувство потери ориентиров, словно он оказался посреди глубокого океана без компаса. Он понял, что столкнулся с чем-то намного более могущественным, чем любой городской бес, чем любая его тщательно выверенная формула. Это было не просто колдовство, это была сама суть этих древних земель, их первобытная, нетронутая сила. И это вызывало у него неподдельное беспокойство, смешанное с новым, странным чувством благоговения, которое он никогда раньше не испытывал. Он, чернокнижник, привыкший повелевать, внезапно почувствовал себя подчиненным, мелким, почти ничтожным, и это было для него шоком, настоящим ударом по самолюбию. Он привык, что ему все подвластно. З

десь же он был как ребенок. Взгляд Мирона скользнул по горизонту, туда, где сгущались темные, непроглядные леса Урала, сливаясь с низким, свинцовым небом. Каждый древний ствол, каждая изогнутая ветвь, казалось, источала свою собственную, особую энергию, свою собственную, молчаливую мудрость. Он ощущал не просто присутствие, а именно *дыхание* древних сущностей, сокрытых в этой чаще, тех, о которых шептались лишь в самых старых легендах, тех, чьи имена были почти забыты даже в самых пыльных фолиантах. Это было совершенно не похоже на его привычные призывы, на его управляемых бесов, которые, по сути, были лишь инструментами его воли. Эти сущности, казалось, обладали собственной волей, собственной душой, они были частью этой земли, ее неотъемлемой частью, словно корни, уходящие глубоко в ее недра. «Это не городская нечисть, Тошка», – прошептал он, и его голос прозвучал непривычно тихо, почти благоговейно. Бес лишь сильнее зашипел в ответ, словно соглашаясь, подтверждая его опасения, и это лишь усилило ощущение того, что деревня хранит свои мрачные, глубокие тайны, которые не открывались первому встречному, которые нужно было заслужить, вырвать с боем. Он ощущал, как его привычная картина мира, где всё было разложено по полочкам, где на всё находилось объяснение, рассыпается, уступая место чему-то гораздо более сложному, более непостижимому, и это было одновременно пугающим и притягательным, ведь именно за этим он и приехал сюда, чтобы разгадать эти тайны, чтобы прикоснуться к этим истокам, к этой первобытной силе, которая могла дать ему то, чего он так жаждал.

Он понимал, что путь к знаниям Бабушки будет не просто сложным, а извилистым, опасным, полным ловушек и испытаний, и что ему придется побороть свою самоуверенность, свойственную городским магам, чтобы выжить здесь, чтобы понять эту древнюю, дикую магию. «Здесь не будет простых ответов», – пронеслось в его голове, и он сжал зубы. Он решительно кивнул сам себе, внутренне принимая это новое правило игры. Он должен быть осторожным, внимательным, отбросить свою надменность и научиться прислушиваться, наблюдать, а не действовать с наскока, как он привык. Это не его территория, и он это остро ощущал. Он готов к любой борьбе – не только с видимыми врагами, но и с собственными демонами, с собственным эго, которое так долго служило ему щитом, но теперь могло стать гирей на ногах. «Что, Тошка, страшно?», – спросил он у беса, почти неслышно, и в его голосе прозвучали нотки какого-то странного, нервного веселья. Бес вновь издал низкое шипение, но теперь в нём, казалось, проскользнула искорка боевого настроя, готовность к битве, которая ждала их впереди. Мирон знал, что его ждет не просто обучение, а настоящее испытание, проверка на прочность его духа, его воли, его истинной силы, и он был готов пройти его до конца, чего бы это ни стоило. Он медленно выдохнул, выпуская вместе с воздухом остатки городского раздражения, и сосредоточился, собирая свою волю в кулак. Время пришло. Пришло время показать, что он достоин.

Черные джинсы слегка похрустели, когда Мирон, выключив двигатель, вытянул длинные ноги из машины и расправил плечи, ощущая, как его мышцы наливаются напряжением, готовясь к предстоящему. Он снял темные очки, и его проницательные глаза, привыкшие к городским неоновым огням, теперь внимательно изучали каждый холм, каждую тень этой чужой земли. В его взгляде уже не было прежней легкой усмешки, лишь глубокая сосредоточенность и предчувствие скорых трудностей, новых опасностей, которые, он был уверен, поджидали его за каждым поворотом. Его ждала встреча с древней магией, с тем, что, возможно, превосходило все его знания, все его представления о мире. Он был готов к обучению, готов открыть себя этому новому, пугающему и одновременно притягательному миру, чтобы постичь его тайны, чтобы овладеть его силой. В глубине души он знал, что это приключение изменит его навсегда.

«Ну что ж, бабуля», – прошептал он, и его голос был твёрд, лишён всякой иронии, – «покажи, чему ты можешь меня научить. Я пришёл». За спиной бес Тошка шевельнулся, словно готовясь к прыжку, и Мирон почувствовал знакомое тепло его присутствия – единственное, что связывало его сейчас с привычным миром, с привычной силой. Он понимал, что этот бес – его якорь, его единственная опора в этом неведомом, враждебном мире, и он был благодарен ему за это. Он двинулся к первому дому, шаг его был уверенным, хотя внутри всё ещё боролись высокомерие и новое, пока ещё слабое, но нарастающее чувство уважения к этой земле, к её древней, непостижимой силе. Он знал, что ему придётся многое переосмыслить, чтобы добиться своей цели, чтобы выжить здесь, чтобы получить то, за чем он приехал. И он был готов заплатить любую цену. Он был готов к борьбе. Он был готов учиться.

Савва

Старый рейсовый автобус, мерно покачивался на извилистой проселочной дороге, глотая километры, разделявшие цивилизацию и мир, где время текло иначе. За его пыльными окнами, словно акварельные мазки, проносились бесконечные уральские леса – густые, дремучие, полные шепота и невысказанных тайн. Каждое дерево, казалось, тянулось к нему, словно древний страж, и каждый поворот дороги лишь глубже заводил в это зеленое безмолвие.

На одном из скрипучих сидений, у самого окна, сидел Савва. Его худое, бледное лицо, казалось, впитало в себя всю усталость мира, а глубокие, внимательные глаза были устремлены вдаль, но видели они нечто иное – туманные, полупрозрачные силуэты, танцующие на периферии сознания. Тяжесть дара, медиумизма, ощущалась почти физически, словно незримый груз, давящий на плечи. Тревожное предвкушение, похожее на преддверие бури, пульсировало в висках, предвещая неминуемые события.

– И снова они, – прошептал он, голос почти неразличим.

Внутренняя борьба с миром духов была его постоянным спутником, немым боем, который он вел каждый день, каждый час, каждую минуту. Он пытался отстраниться, закрыться, но они всегда находили лазейки, просачиваясь сквозь тонкие грани реальности, словно дым сквозь щели старого дома.

Духи не знали покоя.

Он помнил тот день, когда дар впервые пронзил его, словно молния, расколовшая привычный мир на «до» и «после». Ему было всего шесть. Солнечный день, залитая светом детская комната, а потом – он, маленький, испуганный, увидевший то, что не видел никто другой. Маленькая фигурка, едва заметная, прозрачная, стоявшая посреди комнаты.

Ребенок.

Тот дух, с большими, печальными глазами, звал его. Тихо, почти неслышно, но настойчиво. «Помоги…» – шелестел беззвучный зов, и Савва, объятый ужасом, забился в истерике. Родители, конечно, ничего не видели, списывая все на богатое воображение. Но Савва знал, он _видел_. Этот страх, первобытный, всепоглощающий, со временем трансформировался в нечто иное – в жгучее желание понять, овладеть, подчинить себе то, что так безжалостно вторгалось в его жизнь.

– Я не мог… я просто не мог ему помочь, – пробормотал Савва, прижимая ладони к вискам, пытаясь отогнать давние, мучительные воспоминания. Это было бремя, которое он нес с тех пор.

Тот ребенок, его первое видение, стал символом его беспомощности и одновременно стимулом к поиску. Он искал защиты, способ отгородиться от потустороннего мира, который вторгался в его жизнь без стука, без приглашения, забирая покой, сон, а иногда и частичку рассудка. Сны были полны образов, голоса мертвых шептали наяву, в толпе он видел не только живых, но и тех, кто остался между мирами.

Бабушка. Она была его последней надеждой. Последний якорь в мире, который грозил поглотить его. Он слышал о ней, о ее силе, о ее знании, способном усмирить даже самых буйных духов. Он хотел обрести не просто силу, но и покой, научиться контролировать свой дар, превратить его из проклятия в инструмент, щит, а не вечную рану. Савва глубоко вздохнул, его взгляд стал тверже.

– Я должен научиться, – произнес он, обращаясь то ли к себе, то ли к призрачным теням, что окружали его. – Я должен.

В это же время, по другой, едва заметной тропинке, извивающейся, словно змея, среди влажных от росы кустов иван-чая, спешно шла Евдокия. Ее шаги были легкими и быстрыми, несмотря на возраст, а взгляд зорко выхватывал среди буйной зелени нужные травы. То тут, то там она наклонялась, срывая лист подорожника, стебель зверобоя, корень дикой мяты, аккуратно складывая их в холщовый мешок, висевший на поясе. Руки двигались ловко, привычно, словно сами знали, что и когда нужно собрать.

Сердце Евдокии было переполнено тревогой – густой, липкой, как болотная жижа. Она чувствовала, что время Бабушки истекает, словно песок сквозь пальцы, и с каждым уходящим днем уменьшались не только ее силы, но и шанс сохранить древние знания, которые могли исчезнуть вместе с ней. Это была не просто утрата учителя, это была утрата частицы самой земли, самого Урала, его памяти и его защиты.

– Ох, Бабушка… – прошептала Евдокия, ее голос был полон горечи. – Что же будет без тебя?

Она помнила, как Бабушка однажды спасла деревню от черной хвори, что пришла с большими дождями, унося жизни, словно осенние листья. Тогда, когда официальная медицина лишь разводила руками, а страх сковал каждого, Бабушка вышла в лес. Она собирала травы, шептала старинные заговоры, проводила ритуалы, смысл которых был давно забыт большинством. Деревня была спасена. И Евдокия, тогда еще молодая, видела это своими глазами, навсегда уверовав в силу земли, в древние обычаи, в магию, что текла в жилах предков.

– Никакие ваши городские штучки не заменят силы земли, – бормотала Евдокия, вспоминая недавнюю встречу с Мироном. – Только она, матушка-природа, может защитить. И Бабушка это знала. Она была живой памятью.

Она хотела сохранить эти знания для своего народа, чтобы защитить Урал от всего, что могло прийти извне, от всего нового и непонятного. Урал был ее домом, ее корнями, ее душой, и она не позволит ему увянуть, потерять свою магию. Каждый шаг был наполнен решимостью, каждое движение – молитвой. Она верила, что в этих травах, в этом лесу, в этой земле, заключена истинная, нерушимая сила, способная противостоять любой напасти. И это знание должно жить.

Даже если для этого придется сражаться с чужаками.

В это же время, в совершенно другом мире, в шумном городском кафе, пахнущем свежемолотым кофе и корицей, сидела Вита. Контраст между этой современной суетой и древним безмолвием Урала был огромен. Она нервно пила эспрессо, ее тонкие пальцы сжимали чашку так крепко, что костяшки побелели. Волосы, обычно аккуратно собранные, сегодня выбивались из прически, словно живые, откликаясь на внутреннее беспокойство.

Вдруг татуировки на ее предплечье, сложные узоры, переплетающие кельтские символы с восточными мотивами, начали слабо светиться. Тусклое, но отчетливое мерцание исходило от них, словно внутренний огонь пробуждался под кожей. Образы, смутные, но зловещие, начали проступать перед ее внутренним взором – тени, искаженные лица, древние знаки, танцующие в предвещающем гибель танце.

– Опять… – выдохнула Вита, и ее пронзительный взгляд, обычно отстраненный, стал еще более напряженным. Предчувствие опасности усиливалось с каждой секундой, обволакивая ее, словно холодный туман, проникая в каждую клеточку. Зов Бабушки, который она ощущала уже несколько дней, стал теперь почти осязаемым, мощным, неотвратимым импульсом, тянущим ее в глушь, к источнику этих тревожных видений.

Она расплатилась, почти не глядя на удивленного бариста. В этот момент мир вокруг нее сузился до одной единственной точки – той, где ее ждала Бабушка, где ее дар мог быть разгадан или уничтожен. Вита поднялась, ее движения были плавными, но в них чувствовалась собранность, готовность к битве. Она знала, что поездка будет опасной, что ее ждут испытания, но отказаться она не могла. Судьба звала. А когда судьба зовет, ты не можешь отвернуться. И вы, читатель, понимаете это, не так ли? Она вышла из кафе, городская суета растворилась за спиной, а впереди ее ждала дорога в неведомое, дорога к Бабушке, к истине, которая могла оказаться страшнее любых ее видений.

Вита

Вита вышла из кафе, оставив за спиной кофейный аромат и городскую суету, что казались теперь чуждыми, нереальными. Тонкие пальцы чуть подрагивали, когда она вызывала такси, чувствуя, как зов Бабушки становится всё настойчивевее, наливаясь тяжелой, почти осязаемой силой. Машина, старенькая, но на удивление чистая «Лада Калина», подкатилась к бордюру, и Вита, погрузившись в салон, назвала адрес, который ей шепнул невидимый голос еще несколько дней назад – глухая уральская деревня, название которой не значилось ни на одной современной карте. Водитель, мужчина средних лет с усами и заспанным лицом, лишь хмыкнул, но адрес вбил, и они тронулись в путь, оставляя огни города позади, устремляясь навстречу растущей тьме и неизвестности. Дорога вела их на восток, прорезая ночь.

Сначала все было обыденно. Городские кварталы сменялись редкими пригородами, затем промзонами, и наконец, трасса нырнула в бескрайние просторы, где царствовали леса и поля.

Но чем дальше они ехали, тем сильнее чувствовала Вита, как меняется воздух, как нарастает напряжение вокруг.

Ее татуировки – сложные кельтские и восточные узоры, покрывавшие предплечья и поднимавшиеся по шее к самому уху – начали пульсировать с новой, пугающей интенсивностью. Сначала это было лишь легкое покалывание, затем слабый, тусклый свет, еле заметный в полутьме салона, потом же они зажглись ярче, словно под кожей разгорелся внутренний огонь, отбрасывая причудливые тени на пластик панели. Водитель несколько раз бросал на нее быстрые, тревожные взгляды в зеркало заднего вида, его брови нахмурились. Он ничего не говорил, но в его позе чувствовалось нарастающее беспокойство.

Вита же не могла оторваться от того, что разворачивалось перед ее внутренним взором. Образы, смутные и хаотичные в кафе, теперь приобретали чудовищную ясность. Они обрушивались на нее волнами: старые, посеревшие избы, окруженные высокими, черными елями, словно клыками прогрызавшими пасмурное небо. Древние, покрытые мхом камни, с выбитыми на них знаками, смысл которых был давно утерян. И тени. Всегда тени. Длинные, извивающиеся, они танцевали вокруг деревьев, тянулись к ней когтистыми лапами, их безмолвный шепот проникал прямо в сознание, пробирая до костей. Это был шепот забытых сущностей, тех, о ком молчали даже самые древние предания, тех, кто обитал в самых глубинах Урала.

– Девушка, вам… нормально? – не выдержал водитель, его голос звучал неестественно громко в тишине.

Вита медленно повернула голову. Ее взгляд, обычно отстраненный, был сейчас пронзительным, полным невысказанного ужаса. Он видел ее глаза и дрогнул. Татуировки пылали, словно раскаленные угли, и от них исходило легкое, почти неуловимое тепло, которое, казалось, контрастировало с ледяным холодом, пронизывающим салон.

– Все хорошо, – прошептала она, пытаясь придать голосу уверенности, но дрожь выдавала ее. – Просто… дорога дальняя.

Ее слова не убедили его. Водитель нервно поправил кепку. Он явно не привык к таким попутчикам и таким дорогам, да и вообще к такому развитию событий. Воздух в машине стал плотным, тяжелым, словно сам космос вокруг них сгустился, предвещая нечто необратимое.

Внезапно Вита увидела это. Четкий, пугающий образ: глубокий овраг, заросший буреломом, и на его дне – нечто, едва различимое во мраке, но невыразимо древнее и злое. От этого зрелища по телу прокатился ледяной озноб, и татуировки вспыхнули с такой силой, что, казалось, обожгли кожу. Она резко выдохнула, впившись пальцами в сиденье. Нечто смотрело на нее из оврага, и этот взгляд был древним, голодным, наполненным первобытным, всепоглощающим холодом. Это было не просто видение; это было предупреждение, а может, и прямой контакт.

– Остановите! – вырвалось у нее.

Водитель испуганно дернул руль.

– Что? Куда? Здесь же лес кругом, девушка! – его голос сорвался на крик.

Машина резко затормозила, шины взвизгнули, поднимая тучи пыли на проселочной дороге, которая теперь стала едва заметной тропой. Сквозь пыльные стекла Вита видела лишь бесконечную стену темных деревьев, тянущихся к небу, словно исполинские когти. Водитель, окончательно испуганный, с дрожащими руками развернул машину, его лицо было бледным от ужаса.

– Я дальше не поеду, – заявил он, его голос звенел от страха. – Ни за какие деньги. Там… там что-то не так. Я это чувствую!