Медвежий брод

– Несу! – за пламенем кто-то вскочил, и через минуту перед Федей лежали пластиковая тарелка, вилка и стаканчик.

– Спасибо, – поблагодарил Федя женщину с большим круглым лицом и телом. Та странно на него посмотрела, затем на Григория и ретировалась.

– Ты баб не балуй, – сказал ему Григорий, щедро наливая мутной жидкости в стакан. – Твоя-то красотка, таких баловать нельзя.

Федя проследил за его темным взглядом – тот смотрел на Нину. Она оцепенело сидела за столом, и старуха как раз толкнула ее в руку, протягивая нож и доску. Федя видел, как ее лицо вытянулось, но она не стала возмущаться и просто взяла доску.

– С характером, сразу видно, – прокомментировал Григорий. – Воспитывай ее хорошо. Хотя… – Он бросил взгляд на лицо Феди и хмыкнул. – Тебе, поди, пару уроков нужно?

Федя помолчал, придумывая хоть сколько-нибудь вежливый ответ.

– Уроки мне не нужны, но спасибо за предложение, – он поправил очки на переносице.

Вокруг все притихли. Григорий впился в него взглядом, и Федя чуть не вжал голову в плечи. А затем вдруг мужчина расхохотался, и его смех подхватили остальные. Иван Борисович нервно захихикал, выпучивая глаза на Федю. Тот уловил его взгляд, но не понял, чего староста хочет.

– Спасибо за предложение! – пророкотал Григорий, хлопая рукой по столу. Зазвенели бутылки. – Спасибо за предложение, ха-ха-ха! Ну, я от своих слов не откажусь, обращайся, если что, китайчонок.

Федя поежился: он думал, что уж здесь, среди похожих на него людей, никто не станет обращать внимание на его внешность. Так было в городе, где он казался белой вороной, а здесь он выделялся не больше обычной галки, но все равно слышал этот поток замечаний. «Грубые, неотесанные люди», – сделал он вывод про себя.

– Я не китаец, – наконец мягко поправил его Федя, чем вызвал еще больший взрыв хохота.

Однако из-за этого напряжение за столом как будто спало: люди снова начали болтать, курить, чокаться, и Григорий протянул Феде стакан.

– Пей, – приказным тоном сказал он.

– Я не пью… – попытался отказаться Федя.

– Пей, а то кто тебя уважать в деревне будет? – повторил Григорий, настойчиво всовывая стакан.

Медведь за его спиной скалил зубы, будто тоже хотел, чтобы он выпил. Федя глянул на Нину, и Григорий снова расхохотался.

– Ждешь, чтобы жинка разрешила? – с издевкой спросил он, впихивая стакан в руку Феди. – Пей!

– Пей! Пей! Пей! – загрохотали мужчины за столом.

Федя покраснел, стискивая бумажный стаканчик.

– Пей! Пей!

Он сделал глоточек, закашлялся и тут же выпил залпом.

– До дна!

Из глаз Феди брызнули слезы, горло обожгло пламенем, по спине постучала большая горячая ладонь.

– Помедленнее, помедленнее, – послышался голос Григория. – Эй, Катька, воды принеси.

– Сейчас!

Нина сидела за третьим столом в стороне, куда присела, потому что мест больше не было. Здесь были лишь старухи да дети. Дети резвились у костра, подходя к нему так близко, что можно обжечь пальцы ног, и тут же отбегая. Старухи шепелявили что-то друг другу, и Нину почти никто не трогал. Она смотрела на трещащий костер, сжимая руки на животе. За костром кричали мужики, она видела смутную фигуру сгорбившегося Феди, а за ними стелу – огромный медведь поднимался на задние лапы и ревел, и ревел, и ревел.

2 июля

Деревенские будто подобрели и с утра пораньше один за другим потянулись на метеостанцию: кто молоко принесет, кто яйца, кто свежие овощи.

Нина смотрела на эти дары снисходительно, и между ее красивыми бровями залегала морщинка, которая становилась глубже, когда она видела, как Федя суетится, как благодарит деревенских, как хохочет над их несмешными расистскими шутками.

Нина сидела на крыльце – завалинке, как ее называли местные – сидела и смотрела, как Федя работает. Она редко оказывалась с ним на станциях, а потому на лысой поляне посреди леса это для нее было единственное развлечение: как он снимает показания, как поправляет очки, как что-то записывает в блокнот и как грызет ручку, задумавшись и смотря в облака.

Когда-то профессия метеоролога казалась Нине романтичной: формы облаков, погоня за грозами и холодные-холодные станции на льдинах. В советские времена метеорологи были героями, которые забирались в места, куда не ступал никто, кроме них, где посреди темного леса и заячьих следов они собирали данные по температуре, ветру, давлению. Когда она только встретила Федю, ей думалось, что она будет кататься с ним по стране, что переживет все трудности и горести, что будет как жена декабриста, что…

Мало ли что она думала. Жизнь истерла все мысли, подрезала крылья ее мечты, спустила Нину на землю и больше никакие облака и ветра ей были не нужны.

– Милая! – восторженно крикнул Федя. – Ночью будет дождь!

Его очки блестели на солнце, как два светлячка, непонятно зачем вылетевшие под голубое небо. Интересно, летают ли светлячки днем, подумала Нина. Он всегда так нежно звал ее «дорогая» и всегда так восторгался результатами своих подсчетов. Федя любил все считать вручную, будто на дворе и правда пятидесятые.

– Я пойду прогуляюсь, – сказала Нина, поднимаясь и поправляя платье. Сегодня белое в маленькую красную птичку.

Не думая о том, услышал ли ее Федя, она направилась к дальней стороне лысого холма – в траве извивалась ведущая в лес тропинка, протоптанная бог весть кем.

Трава щекотала голые щиколотки Нины, ласкала опухшую от жары кожу, забиралась под юбку и терлась о бедра. Кузнечики надрывно стрекотали, заглушая все остальные шумы и даже пульс в ушах. Нина рассеянно провела рукой по стеблям. Солнце пекло затылок, вынуждая ускорить шаг, чтобы спрятаться от зноя под сенью приветливо шумящих деревьев. Она ступила в тень и будто тут же пропала с поляны. Когда она обернулась, домик и метеостанция растворились в пятне яркого света. Стрекот отступил за тень, испугался и тем подарил ушам Нины благостную передышку. Земля – каре-зеленая, увитая корнями и ветками, – казалась здесь холоднее, будто совсем не нагревалась. Нина глубоко вдохнула, чувствуя умиротворяющую прохладу, которой не чувствовала уже несколько дней – с душной электрички, пыльного автобуса и жаркого костра.

Нина положила одну руку на живот, а второй цеплялась за кору деревьев, пробираясь вперед. Стволы переплетались клеткой, словно не хотели, чтобы она шла дальше, а тропа дразняще извивалась впереди.

Холм закончился и обрывисто пошел вниз, и Нинины босоножки – городские, серебристые, совсем не подходящие для леса, – заскользили по влажной земле. Она вжалась в дерево и даже чуть испугалась, замерев.

И в этот момент в шуме хвои ей почудилось что-то иное – что-то влажное, мокрое, освежающее. Журчание. Нина принялась осторожно спускаться боком, ступая между клеточками ветвей и корней, словно играла в паутинку. Лес был дикий, и ощущение, что село и дом были всего в ста метрах, постепенно исчезало. Настоящая тайга, какой она никогда не видела.

Нина споткнулась, неловко сделала несколько шагов вперед, и ее босоножки врезались в гальку. Успокоив взметнувшееся к горлу сердце, она подняла глаза и в сумраке увидела ручей.

Тонкий скользкий ручей тек мимо нее, склонялись ветви к воде и журчали будто сами камни. Это место было некрасивым – не как на картинках лесных ручьев, а просто – галечная полоса, за ней полоса воды, и снова галька. Острые камни впивались в подошвы босоножек Нины, ноги заскользили, когда она сделала несколько шагов вдоль ручья и испуганно впилась ногтями в молодое деревце. Ручей был узким, неглубоким, всего пара метров, но за ним лес будто густел, мрачнел, и тянуло холодом. Хвоя из светло-зеленой становилась изумрудной, синей, почти черной, лучи солнца с неба досюда не доходили, и влажность смачивала кожу Нины.

Она посмотрела на ту сторону. Всмотрелась во тьму, столь контрастную посреди ясного дня. Светлая поляна таяла в памяти при виде этой тьмы. Нине захотелось вернуться.

Она повернулась к тропе и вдруг заметила в черноте какой-то блеск. Нина приложила руку ко лбу и всмотрелась.

И завизжала, отпрянув.

– Нина! – в голосе Феди звучала паника, настоящий ужас. – Нина! Ты где? Нина! Дорогая!

Нина моргнула. Блеск в листве исчез, вместо него на том берегу она увидела короткий деревянный столб. Повернув голову, она поняла, что их несколько – они тянулись, будто граница, вдоль ручья: один, два, три, четыре. Просто деревянные столбы. Такие же, как на площади.

– Нина! – голос Феди раздался ближе, громче, испуганнее. Он вывалился из листвы позади Нины, колени в земле, на локте ссадина, очки съехали. – Нина, ты в порядке?

Нина стояла на берегу, глядя на ту сторону. Она медленно повернулась к мужу, осмотрела его и кивнула.

– Да, просто поскользнулась, – спокойно сказала она.

Нина не знала, почему соврала. Но не могла же она сказать, что испугалась деревянного медведя.

* * *

Федя разодрал коленку в лесу, а в доме не оказалось аптечки. Он отправился в деревенскую аптеку. Он смутно помнил, что они проезжали нечто похожее со старостой. Нина осталась в доме, сказав, что прогулки ей надоели. Он был совсем не против – с ее сроком лучше поменьше двигаться.

Федя бодро шагал по дороге вниз с холма. Солнечное казалось приветливым, немного странноватым, как всякая глухая деревня, но добродушным к чужакам. Он выскочил на улицу и замер, оглядываясь по сторонам.

В середине дня в поселке царила настоящая испанская сиеста – жители исчезали, коровы лениво жевали траву на обочине, петухи укрывались в тени заборов. Федя прошел мимо дворняги, которая лежала на спине и сопела, подставив уши и пузо солнцу. На улице не было ни души.

Пес встрепенулся, когда Федя проходил мимо, поднял большую голову, неторопливо встал на лапы и потрусил за ним.

– Сопроводить меня решил? – с усмешкой спросил Федя у пса. Тот не ответил, глядя на него большими черными глазами с катышками в уголках. Слепень вился над его хвостом, и пес нетерпеливо дернул им. – Знаешь, где аптека? – Федя оглянулся по сторонам и решил пойти дальше.

Некоторое время они с псом шли рядом. Затем тот свернул в какой-то двор, будто это Федя провожал пса. Федя как раз дошел до «Продуктов», где он уже был в первый день. Он толкнул синюю дверь и зашел: здесь пахло молоком и старым холодильником.

Из-за прилавка поднялась женщина – худая, тонкая, еле заметная на фоне пузатых бутылок водки. Паутинистое лицо с пустыми голубыми глазами обернулось к Феде.

– Чего случилось? – равнодушно спросила она.

– Теть Клав, а где у вас тут аптека? – Федя улыбнулся.

Тетя Клава улыбаться не стала. Она осмотрела его с ног до головы, будто искала причину вопроса, и остановила взгляд на коленке.

– Разбил, – сказала она, даже не спрашивая.

– Ага, у ручья.

– Ручья? – Тетя Клава вернула свои бледные глаза к его лицу. – Какого?

– Да тот, что за холмом. Споткнулся в лесу, и вот, – Федя показал на коленку.

Продавщица снова посмотрела на коленку и поджала тонкие сухие губы.

– А зачем ходил?

– Да просто прогуляться… разведать обстановку, так сказать.

Федя почувствовал странное недовольство в голосе тети Клавы и неловко почесал в затылке. Возникло ощущение, будто его ругает воспитательница.

Женщина исчезла за прилавком, затем со стуком поставила на него коробку.

– Не надо ничего разведывать, – категоричным тоном сказала она, принимаясь рыться в коробке. – Городским лучше не ходить в лес.

– Ха-ха, вы правы, – натянуто улыбнулся Федя. – Мы и потеряться можем, совсем же не ориентируемся.

– Или что похуже, – глухо отозвалась тетя Клава. Она выудила из недр коробки тонкую бежевую полоску и протянула ему. – Вот, заклеишь.

– Спасибо, – Федя благодарно принял пластырь. – Но я все-таки схожу в аптеку.

– Второй поворот налево, – сказала тетя Клава, шумно убирая коробку обратно.

– Спасибо.

Федя направился к двери и со скрипом ее открыл.

– Не ходи к Медвежьему броду, – услышал он в спину.

– Что? – Федя обернулся.

Солнце заливало ему затылок, и из-за этого внутренности магазина, особенно прилавок, утопали в полумраке.

Оттуда донесся вздох. Прождав несколько секунд и ничего больше не услышав, Федя пожал плечами, крикнул: «До свидания» и вышел наружу.

3 июля

Нина скучала. Скука расползалась по дому, забиралась во все щели и даже затуманивала экран телевизора. Телевизор начинал барахлить, тупить, голоса смазывались, изображение плыло – и Нина переводила глаза на окно.

За ним был Федя. Он всегда чем-то был занят – а если не занят, то поправлял очки и тут же искал себе дело, будто без дел его не существовало, будто, замерев на месте, он бы исчез, растворился в барахлящем телевизоре и пылинках на солнце.

Когда-то Нина любила за ним наблюдать: движение жизни всегда гнало Федю вперед, всегда подталкивало сзади, и он казался белкой в колесе, словно и вправду знал, что там – за этим колесом, словно нашел какой-то тайный смысл жизни и стремился к нему.

Потом Нина поняла, что смысла жизни он не нашел. Он просто суетился, деятельничал. Легкая завеса таинственности, укрывшаяся за толстыми стеклами очков Феди, однажды рассеялась, и Нина увидела его именно таким, каким он был: маленьким и щуплым корейцем, потерявшимся в бесконечных русских лесах.

Но он был добрым. Добрым к ней, к жизни, к людям вокруг. Вежливый, улыбчивый, даже обаятельный. Может, за это она когда-то его и полюбила. Доброта в других ее влекла, завораживала, особенно если доброта была направлена на нее.

Федя обернулся за окном и тут же улыбнулся, увидев, что Нина смотрит на него. Он помахал рукой. Нина почти инстинктивно приподняла кончики губ и уже было махнула рукой, но потом сжала ее в кулак и снова уронила на колени. Она отвернулась и вздохнула, взглянув на телевизор.

Федина улыбка увяла. Он снова принялся за расчеты, за приборы, за солнце, за небо – быстрее, чтобы это выбило ненужные мысли из его головы, и те просто пропали. Он не мог развеять скуку Нины – он не понимал ее. Нина будто родилась с ней – она скучала, сколько он ее знал, а это уже почти десять лет.

Федя уставился на солнечный зайчик на линзе и задумался, передается ли скука по наследству. Он надеялся, что нет. Ведь в нем скуки не было, Федя никогда не скучал. Он всегда знал, чем себя занять, как себя устроить.

За его спиной скрипнула дверь, и на пороге показалась Нина – сегодня в зеленом в полоску платье, с маленькой сумочкой через плечо, ремешок обнимал живот сверху.

– Прогуляюсь до магазина, – сказала она дороге, по которой направилась прочь от дома. Федя кивнул своему блокноту.

Нина довольно быстро спустилась с холма, выходя на главную улицу. Целью ее прогулки был не магазин, а сама прогулка, поэтому она не торопилась. День уже отбыл первую половину, и деревенские постепенно освобождались от дел. Она встречала людей у заборов – стариков, скрюченных в тени, детей, резвящихся вдоль канав и гоняющих кур, мальчиков, играющих в футбол прямо на дороге. Мяч пролетел мимо нее и чуть не попал, заставив Нину испуганно вздрогнуть.

– Простите! – крикнул мальчишка, подбегая к ней. Загорелое лицо, большие глаза, голый торс и шорты. Он, как и все дети, уставился на ее живот. – Простите, – повторил он и ухмыльнулся, демонстрируя дырку между передними зубами.

Нина кивнула, продолжая свой неторопливый путь. На плече мальчишки, когда он отвернулся, она заметила рисунок синей ручкой – будто подмалевок для татуировки – кривой ревущий медведь. Ей вдруг вспомнились столбы у ручья и стало интересно.

Скука немножко отступила перед этой крошечной вспышкой.

– Эй! – крикнула она мальчишке вслед, поражаясь собственной смелости. Тот обернулся, недоуменно глядя на нее светлыми глазами. – Почему медведь?

Мальчик хмыкнул, открыл рот, довольно щурясь.

– Он охраняет! – крикнул он и припустил прочь к своим товарищам на дороге.

Нина ничего не поняла. Скука вновь встрепенулась, медленно поглощая ее, пожирая мысли. Нина направилась дальше, медленно ступая по камешкам на обочине. Влажное лето сминало ткань, и под грудью уже собралась полоса пота, а живот, будто огромный мешок с песком, тянул ее к земле. Нине захотелось присесть. Впереди была площадь – та самая, на которой в первый день горел костер. Теперь только черное пятно перед черным столбом напоминало о нем.

Днем площадь выглядела как небольшой сквер: кусты по краям пятачка, скамейки у столба. Ночью же место преображалось, от него веяло чем-то потусторонним, особенно когда горело живое пламя.

Нина устало присела на скамейку прямо напротив медведя. Она впервые видела его так близко в светлое время: грубые борозды на дереве переходили в тонкую резьбу, формируя морду, а волнистые линии формировали шерсть. Столб будто вырезали снизу, и постепенно мастер становился все искуснее: у основания резьба была грубой, отрывистой, крупной, но чем выше, тем тоньше шел нож, тем любовнее ложилась шерсть, тем тщательнее вырезались клыки и острые когти на поднятых лапах. И глаза: это, наверное, были какие-то камни, которые вставили в дерево, и теперь черные бусинки следили за каждым на площади – сейчас за одной Ниной. Столб был такой толщины, что Нина бы не смогла его обнять двумя руками, особенно с животом, а ростом он был как две Нины. Она задрала голову, глядя на свирепую морду и гадая, что заставило жителей села поставить такой тотем на центральной площади.

– Отдыхаете? – раздался голос сбоку.

Нина повернула голову и увидела Ивана Борисовича: в том же наряде, в котором он встретил их. В зубах у него была сигарета, а под мышкой зажата газета. Нина медленно кивнула. Он махнул на серое здание.

– Перерыв, – пояснил он, хотя Нина не спрашивала.

Он уселся на ту же скамейку, закидывая ногу на ногу и поджигая сигарету. Выдохнул в сторону от Нины.

– Хорошая погодка, – сказал он будто для того, чтобы что-то сказать.

Нина снова кивнула, отрешенно наблюдая, как солнечные блики, просочившиеся сквозь деревья, играют на столбе в догонялки.

– Вы как, освоились? – Иван Борисович повернулся к Нине, кладя между ними газету.

Нина поправила юбку и подумала, что кивать в третий раз будет невежливо.

– Да, спасибо, – вежливо сказала она, хотя в ее голосе не слышалось вежливости. Скорее потаенное желание поскорее отделаться от старосты.

Тот сделал затяжку, глядя в небо. Он казался расслабленным, и оттого Нина начала напрягаться. Ей вдруг захотелось разбить эту тишину, хотя говорить не хотелось.

– Почему у вас в центре деревни стоит столб с медведем?

– Я слышал, вы к ручью ходили.

Они посмотрели друг на друга в изумлении, потому что заговорили одновременно. Затем Иван Борисович неловко улыбнулся.

– Ходили, – сказала Нина. – А вы откуда знаете?

– У нас в деревне слухи быстро разносятся. Все свои, – махнул рукой староста. – А медведь… – Он посмотрел на столб и прищурился. – Это хранитель нашей деревни.

– Это как? – спросила Нина. – Как покровитель?

– Не совсем, но почти, – уклончиво сказал староста. – Этот столб вырезали местные, на Совете решили, что установим его здесь. Я вам уже говорил, что все дела мы решаем сообща.

Маленькие глаза Ивана Борисовича уставились на Нину. Ей вдруг показалось, что сам он был против столба.

– Я сначала подумала, что это стела погибшим на войне, как везде, – сказала она, глядя на морду медведя. – А потом рассмотрела.

– Местные верят, что медведь защищает нашу деревню от напастей и бед. Ходит легенда, что основателю села жизнь спас медведь, живущий в этом лесу, и с тех пор все жители считают его своим защитником. Многие носят изображение медведя как оберег, – Иван Борисович посмотрел на Нину и улыбнулся. – Почти язычество, получается. Хотя и церковь у нас поздно появилась – всего лет двадцать как, до этого места были дикие, неци-ви-ли-зованные. Вот поп все эти годы и пытается из них это выбить, да все без толку. Сызмальства ребятишкам сказки про медведей рассказывают, вот они про него и талдычат. Сейчас хоть в церковь ходят все, примирились с Богом, так сказать. А что раньше было…

Нина открыла было рот, чтобы спросить, как он узнал про мальчишку с татуировкой ручкой, но затем подумала, что это глупо. Конечно же, он не знал. Он говорил про всех. И что же было тогда, «раньше»?

– А вы тоже местный? – спросила она.

– Да, где родился – там и пригодился, – хохотнул Иван Борисович, туша сигарету о край скамейки. – Мать моя отсюда, отец – из города.

– Города?

– А, так мы называем поселок, где жэ/дэ станция. Молодежь наша вся туда стремится – и магазины там, и вокзал, да и школа старшая тоже там.

– И это дети каждый день час туда, час обратно на автобусе? – спросила Нина.

– Ну а что поделать. Учиться тоже надо, не все ж коров пасти, – пожал плечами Иван Борисович. – Сначала при церкви учатся, попадья им уроки дает, все что нужно: счет, алфавит, письмо. Кто дальше учиться хочет – тому в школу в городе, а кто не хочет – тот уже по хозяйству помогает. Правда, детей у нас не так много. Уже несколько лет младенчиков нет, а те, что подрастают, разъезжаются. Многие только на лето и приезжают, родных проведать, а зимой у нас пусто, тихо, почти мертво.

Это слово – мертво – почему-то зацепило Нину, будто крюком, вырвало из оцепенения шумящей листвы и кузнечиков стрекотни.

– Летом хорошо, – Иван Борисович откинулся на спинку скамейки и запрокинул голову. – Летом жарко, все родится, все живое.

Нина ничего не ответила, и снова воцарилась тишина. Она закрыла глаза, чувствуя, как блики бегают по векам. Она размышляла о том, смогла бы она жить в такой деревне, которая летом живет, а зимой в спячку впадает. Кажется, местные и правда жили как медведи. Нина бы так, наверное, не смогла. Когда завеса скуки приподнималась, Нине очень хотелось жизни – бурной, активной, яркой, такого в деревне не сыщешь. Правда, с тех пор, как в ее животе поселился другой человек, таких всплесков у нее становилось все меньше и меньше, словно этот незнакомец забирал у нее всю жизнь, всю яркость, всю радость.

– Совет хочу вам дать, Нина, – неожиданно заговорил Иван Борисович. Нина приоткрыла глаза – староста поднялся и чуть наклонился к ней, будто это был какой-то секрет. – У нас тут вокруг тишь да гладь, все друг друга знают, все помогут. Но вы лучше не отходите из деревни далеко в лес в одиночку. Медведей у нас не видели давно, но легенды на пустом месте не возникают, – он широко улыбнулся, растягивая губы. – Мало ли что.

«Мало ли что». Эти слова все еще отзывались в голове Нины заговорщицким шепотом, когда Иван Борисович уже скрылся в сером здании с газетой под мышкой. И его улыбка вдруг показалась ей не такой дружелюбной и приятной, как она думала до этого.

Посреди жаркого летнего дня она посмотрела на столб, и ее пробрала странная дрожь.

4 июля

Федя оказался прав: вечером налетели тучи, закрыли небо, и оно потемнело, скуксилось, не видно было ни звездочки. Нина лежала в кровати и слышала, как гремит где-то вдали – будто кто-то стучит в дальнюю дверь, а потом вдруг прогремело близко, и Нина потянула одеяло на себя. Федя давно спал, и его мирное, привычное посапывание сбоку почему-то не успокаивало. Гром растекся по небу, сверкнуло за занавеской, и стены словно задрожали. Нине казалось, что весь холм вздрогнул.

А потом в тишине – когда примолкли все сверчки и кузнечики – разразился ливень. Дождь забарабанил по крыше, и Нина вдруг с испугом подумала, не протекает ли она. Дождь все стучал и стучал, но никто не спешил ему открывать: Федя спал, Нина куталась в одеяло от охватившего ее озноба. Завыл с силой ветер, задрожали стекла, и в который раз Нина подумала о том, как хорошо было бы, если б они не приезжали.

Что-то царапнуло по стеклу, и она вздрогнула. Нина никогда не была трусихой – но новое существо, растущее в животе, отнимало у нее смелость и сеяло семена страха в ее сердце, благо находилось прямо под ним. Сверкнуло раз, два, три, и ей показалось, что за окном кто-то есть.

Нина спустила ноги с кровати, говоря себе, что стены дома толстые, из добротных бревен, которые еще сто лет простоят, а на крыше установлен громоотвод. По стеклу что-то скреблось и било, шумно рыдал дождь. Нина на носочках подошла к окну.

Она отвела занавеску в сторону и на мгновение застыла. Затем – позабыв, что хотела увидеть, – вернулась и забралась под одеяло, прижимаясь к Фединой спине. Его теплое тело успокаивало ее и дарило ощущение безопасности. Она закрыла глаза, чтобы не видеть молний, не видеть грозы, и решила спать.

Потому что за окном точно не могло быть огромного медведя.