Демон перекрестка

Однажды, когда он был почти без сознания, она дотащила его до квартиры и всю ночь сидела рядом. Утром он проснулся, а она держала его за руку, как когда-то в школе, когда он сдавал экзамен и боялся провала.

– Зачем ты всё это делаешь? – хрипло спросил он.

– Потому что ты ещё жив, Тём. А значит – есть за что бороться.

Эти слова он потом носил в себе, как заклинание. Но заклинание работало лишь до следующего концерта, до следующей дозы.

Бутылка сначала показалась спасением. Сухой обжигающий глоток размывал резкость мыслей, стирал Лизин смех и напоминание о том, что успех – это не объятия, а аплодисменты незнакомцев. Но с каждой новой гастрольной остановкой привычка становилась крепче.

В гримёрках теперь всегда стояли два бокала – один для него, другой «на случай, если кто-то заглянет». Но никто не задерживался. Все были рядом лишь, пока горели прожекторы. Как только занавес падал, мир снова пустел.

Фанатки стучали в двери гостиниц, бросали письма, кричали под окнами. Он улыбался им со сцены, а потом возвращался к собственному отражению в зеркале – бледному, с покрасневшими глазами. С каждым концертом он всё яснее чувствовал: свет, что поднимал его на пьедестал, обжигал изнутри.

И в этот самый момент – как будто нарочно – Лена вновь появилась. Он не заметил её сразу: толпа всегда бурлила, сотни лиц мелькали перед ним. Но потом, в каком-то клубе после концерта, когда он вышел через чёрный ход, она стояла, скрестив руки на груди. Не девочка в джинсовке, а женщина – уверенная, взрослая, но с теми же глазами.

– Артём, – сказала она, и он впервые за долгое время услышал своё имя так, будто оно что-то значило.

В ту ночь он не бежал за фанатками и не искал вино. Он просто сел рядом с ней на скамейку у заднего входа клуба. Молча. Курил, хотя бросил ещё год назад, а потом рассказал всё – и про Лизу, и про пустоту, и про то, что каждый вечер боится тишины сильнее, чем смерти.

Лена не перебивала. Только смотрела так, что у него дрожали пальцы. И вдруг он понял: вот она, тень его пути. Та, что будет возвращаться каждый раз, когда он сам станет слишком близко к краю.

Сначала была только выпивка. Коньяк после концерта, вино за ужином, виски с промоутерами. Но постепенно Артём стал замечать, что без алкоголя сцена кажется холоднее, аплодисменты – глуше, а собственный голос – менее уверенным. И тогда в его мир вошло кое-что ещё. Маленький пакетик, незаметно оставленный «друзьями» из тусовки. «Попробуй, для кайфа, для полёта», – говорили они.

Он попробовал. И на сцене почувствовал себя бессмертным. Каждая нота взрывалась в груди, толпа ревела, будто подчиняясь его дыханию. Мир стал слишком ярким, слишком лёгким. Но за этим приходил провал – утро в холодных простынях, голова тяжёлая, как свинец, и пустые глаза в зеркале.

И именно в одном из таких провалов он снова увидел Ленку.

Она стояла у служебного выхода, где охрана с трудом сдерживала фанаток. Но её взгляд был другим. Не жадным, не голодным, не пылающим вожделением. В её глазах было узнавание. И то самое старое упрямство, которое он помнил с юности.

– Тёма, – сказала она, когда он спустился к машине.

И на секунду у него сжалось сердце, как будто из-под слоя шума и славы пробился настоящий голос – тот, что звенел у костра, когда они были подростками.

Он хотел улыбнуться, но вместо этого выдавил фразу:

– Пропустили фанатку, что ли?

Она не обиделась. Только посмотрела так, будто видела его насквозь. И в этот момент Артём понял: Лена вернулась не ради концерта. Она пришла за ним.

Год четвёртый. Цена славы

Турне растянулось на месяцы. Каждый день – новый город, новое шоу, новые фанаты, кричащие его имя так, что он уже перестал его слышать. В гримёрке пахло пивом, потом и дешевыми духами – вечно крутились девушки, ждущие его взгляда, его автографа, его прикосновения.

Но за блеском витрин он постепенно чувствовал, как внутри начинает рушиться что-то важное. Сон перестал приходить сам, и он научился вызывать его таблетками. Просыпаться стало сложнее – и тогда в ход пошло другое. Сначала «для энергии», потом «для вдохновения», потом – просто чтобы не упасть.

Артём смотрел на себя в зеркале отеля – тёмные круги под глазами, взгляд настороженный, как у зверя в клетке. На афишах его лицо сияло молодостью и харизмой, а в реальности – уставший, потерянный парень, который всё чаще спрашивал себя: «Зачем?»

Иногда на концертах он замечал Лену. Она не кричала, не пыталась прорваться ближе, просто стояла и смотрела. Её взгляд был другим – не как у тех, кто боготворил сценического Артёма. В нём было что-то пугающее: слишком хорошо она знала его настоящего.

И однажды, после концерта в Туле, он вышел из клуба, где всё сливалось в дым и алкоголь, и увидел её прямо у выхода. Лена стояла спокойно, будто ждала именно этого момента.

– Ты стал слишком похож на чужого, – сказала она. – Но я всё равно узнала.

Артём усмехнулся, хотя губы дрожали:

– Поздно, Лена. У меня теперь другой путь.

Она сделала шаг ближе, и он вдруг почувствовал – если останется, то рухнет прямо на её руки. Если уйдёт – рухнет где-то в темноте.

И он впервые за долгое время не знал, что выбрать.

Год пятый. Тени славы

Сцена уже стала домом, а дом – чем-то вроде вокзала, где он ночевал между концертами. Артём ездил по городам, и каждый раз толпа встречала его, как мессию. Но после каждого выступления его накрывала тишина – гулкая, как пустой зал после финальной песни.

Он привык засыпать в чужих квартирах и гостиницах, привык к смазанным лицам девушек, которые утром даже не спрашивали его имени. Но всё чаще просыпался с холодным страхом внутри – будто жизнь идёт мимо, а он только статист в чужом спектакле.

Пьянка после концертов стала обязательным ритуалом, а вместе с ней пришло то, чего он раньше боялся: белый порошок. Сначала – «для вдохновения», потом – чтобы не упасть от усталости. Он говорил себе: «Я держу под контролем». Но глаза в зеркале выдавали правду: под глазами тени, взгляд пустой, в голосе – хрип, который уже не украшал.

И вот однажды – ночь после концерта в Минске. Он сидел на полу клубного туалета, тряслись руки, голова гудела. В этот момент дверь распахнулась – и перед ним стояла Лена. Та самая, первая любовь. Не такая, как раньше – взрослая, с усталостью в глазах, но всё с тем же светом, который он не смог забыть.

– Артём… – только и сказала она.

И этого хватило, чтобы внутри у него что-то надломилось.

Семь лет спустя.

Артём уже не похож на того мальчишку, что писал стихи в тетрадке, и не на того потерянного идола, что валялся в клубных туалетах. Он стал другим – в глазах появилась глубина, как будто он прожил несколько жизней.

Он живёт за городом, в небольшом доме на берегу реки. Там пахнет сосной и тишиной. Сцена больше не принадлежит ему целиком – он выходит на неё редко, только когда действительно есть, что сказать. Больше никаких гастрольных марафонов ради денег или славы. Только честные песни, в которых боль и радость переплетаются так, что публика слушает, затаив дыхание.

Лена осталась рядом. Не как спасательница, не как тень из прошлого, а как человек, который идёт рядом, даже когда снова накатывает тьма. У них сын – Саша, восьмилетний сорванец, который больше всего любит слушать, как папа берёт гитару и поёт у костра.

Артём всё ещё сражается с собой. Иногда тянет к старым привычкам, иногда приходят ночи, когда он сидит на кухне с пустой кружкой, и внутри холодно. Но он научился одно: говорить об этом. Не прятать, не бежать, а признавать – и идти дальше.

Однажды на его новый концерт пришёл молодой парень. После выступления он подождал Артёма у выхода, протянул измятую тетрадь и сказал:

– Ваши песни спасли меня. Я тоже пишу… Посмотрите?

И в этот момент Артём понял, что круг замкнулся: он сам когда-то был таким мальчишкой. И, может быть, его собственная битва не зря – если хоть кто-то найдёт в его словах дорогу к свету.

Восьмой год. Падение

Артём уже не узнавал себя в зеркале. Чёрные круги под глазами, кожа натянутая, как пергамент, голос стал хриплым от сигарет и бесконечных ночей. Он всё ещё выходил на сцену, но каждый раз это походило на сделку с телом: ещё один концерт, ещё один разрыв связок, ещё один вечер, когда ему придётся держаться на ногах, чтобы толпа не поняла, что он почти сломался.

Лена вернулась. Не как случайность – как удар. Она появилась в гримёрке, когда он сидел, согнувшись над столом с таблетками и стаканом дешёвого виски. Он даже не услышал, как она вошла – только почувствовал её взгляд. Тот самый, который разрывал его на части восемь лет назад.

– Ты это называешь жизнью? – тихо сказала она, и голос её звучал не осуждающе, а так, будто она знала все его боли лучше, чем он сам.

Он хотел послать её, хотел отмахнуться, но не смог. В нём что-то дрогнуло, как старый аккорд, который давно не играл.

В следующие месяцы она стала его спасением и проклятием одновременно. Лена вытаскивала его из клубов, буквально вела за руку, когда он шатался от коктейля наркотиков и усталости. Она поднимала его с пола, когда он засыпал в ванной с открытым краном. Она держала его голову, когда его рвало после «творческой ночи».

А он – он балансировал. Между жаждой сбежать от неё снова и страхом потерять. Иногда он ненавидел её – за то, что она напоминает ему, каким он был, когда верил в музыку, а не в дьявольскую сделку. Иногда хотел прижать её к себе и никогда не отпускать.

И каждый раз, когда он смотрел в её глаза, Артём понимал: если уйдёт она, уйдёт и он сам.

На афишах его имя стало брендом, билеты уходили за часы. Артём стоял на сцене и видел перед собой океан огней телефонов, слышал тысячи голосов, но в душе ощущал лишь холод. С каждым выступлением аплодисменты звучали глуше, а слова песен, когда-то рождённые из боли и правды, теперь казались ему пустыми.

Он стал машиной для шоу-бизнеса: гастроли, реклама, интервью. Вокруг – толпы менеджеров, продюсеров, охраны, случайных женщин, но ни одного настоящего лица. Иногда он ловил себя на мысли, что не помнит, в каком городе сегодня играет. Всё сливалось в одно бесконечное путешествие – не вперёд, а в никуда.

Ночи были особенно тяжёлыми. После концертов он уходил в гримёрку, закрывал дверь и наливал себе «чтобы расслабиться». Одна рюмка превращалась в пять, потом в порошок на зеркале, потом – в чёрный провал. Утром он выходил к публике снова, с улыбкой, словно всё под контролем.

И вот в один из таких вечеров, когда он едва держался на ногах, Лена снова появилась. Она не изменилась до неузнаваемости – скорее, стала другой: взрослая, собранная, с той самой твёрдостью в глазах, которой раньше ему не хватало. Она буквально вытащила его из клуба, где он сидел с пустым взглядом среди людей, жующих свою ночь.

– Артём, – сказала она, подхватывая его за плечо. – Ты сам себя хоронишь.

Его протест был слабым, почти детским:

– Я всё контролирую… не надо…

Но когда он увидел её лицо – не злое, не осуждающее, а просто наполненное болью – что-то внутри дрогнуло. Она не пришла его добивать. Она пришла спасать.

И в тот момент он понял: бежать снова – значит потерять её окончательно. А держаться – значит признать, что он слаб, и позволить себе быть спасённым.

Год десятый. Цена славы

Артём стоял в гримёрке перед зеркалом, где вместо лица отражалась маска – усталость, прожжённая ночами, и глаза, в которых давно не горел тот самый огонь, что когда-то зажёг Лиза. Под глазами тени, кожа землистая, но гримёры знали своё дело: на сцене он всё ещё выглядел как кумир.

Он отработал уже сотни концертов, слышал тысячи криков, но каждый новый выход всё чаще напоминал не праздник, а обязаловку. Он пел, как будто гнал номер ради галочки, и только иногда голос вдруг рвался наружу живым – когда слова случайно касались боли.

Деньги текли рекой, но в душе – пустыня. Лиза так и не вернулась, хотя в самые тёмные ночи он почти молился, чтобы однажды увидеть её силуэт у выхода из клуба или услышать её голос в толпе. Но годы шли, и её имя он теперь называл только внутри себя, как запретное заклинание.

Круг вокруг него изменился: от старой компании остались лишь пару знакомых, которые теперь сидели на игле глубже, чем когда-либо. Остальные либо умерли, либо растворились в серой жизни. Вокруг него было полно новых «друзей» – менеджеры, промоутеры, девушки, но все они исчезали так же быстро, как появлялись.

Артём жил в роскошной квартире, полной вещей, которые он не выбирал. Машины внизу, гардероб с дизайнерскими шмотками – и ни одной вещи с душой. Он всё чаще вспоминал, как в 20 лет они с Лизой сидели на кухне и делили батон с колбасой, а казалось, будто там было больше счастья, чем во всех его райдерах и премиях.

Иногда он выходил на сцену, смотрел в зал – тысячи глаз, тысячи рук. Но в глубине он видел только одну: её. И именно в эти моменты его голос срывался, а внутри всё разрывалось от мысли, что он поёт не для них, а для той, которая когда-то верила в него больше, чем он сам.

И вот в один из таких вечеров, после концерта, когда он вернулся в пустую квартиру, он впервые сказал вслух:

– Господи, я устал.

И впервые за десять лет ему показалось, что тишина в комнате его услышала.

Десять лет спустя. Расплата

Зал, когда-то кричавший его имя, теперь тону́л в полупустоте. Люди всё ещё приходили, но уже не за откровением – за привычкой. Они знали его хиты, но новых песен почти не было. Артём выходил на сцену в дорогом костюме, но глаза его были пустыми, а голос стал резать слух – не от фальши, а от усталости.

Контракт, подписанный десять лет назад, теперь начинал работать иначе. Если раньше ему казалось, что дьявол даёт только плюсы – талант, харизму, публику, – то теперь он начал замечать невидимые нити, что тянулись к его рукам и горлу. Он не мог спеть без боли в груди. Его пальцы дрожали, когда он касался гитары. В каждом аккорде чувствовалась не сила, а долг.

Одиночество стало мучением. Женщины, что сменяли одна другую, оставляли после себя только запахи чужих духов на подушках и затёртые фотографии. Лена вернулась в его жизнь однажды, когда он валялся после трёхдневного запоя. Она вытащила его, дала шанс. Он ухватился – но ненадолго. Сделка не отпускала. Всё, что он строил, имело цену, и эта цена накапливалась годами.

На десятую годовщину их контракта он проснулся в номере отеля и увидел в зеркале отражение, которое не было его. Там стоял мужчина – постаревший, с чёрными глазами, как бездна. Улыбка была чужая, но до боли знакомая.

– Ну что, Артём, – сказал он голосом, в котором звучала ирония и холод. – Десять лет пролетели быстро, да? Ты пел, ты любил, ты пил и грешил. Ты бежал, падал, поднимался. А теперь твой час.

Сердце Артёма забилось так, словно вырывалось из груди. Впервые он понял: никакая сцена, никакая слава не спасут. Пришло время платить.

Он сел на кровать, обхватив голову руками. Пальцы дрожали. Перед глазами всплывали лица – Лизы, Лены, родителей, друзей, которых он давно потерял. И он вдруг понял, что за все эти годы не написал ни одной песни по-настоящему – все строки были продиктованы кем-то другим.

– Ты забрал мою душу, – прошептал он. – Но я хочу вернуть хотя бы голос.

Отражение улыбнулось ещё шире.

– Душу ты отдал добровольно, Артём. Но голос… голос – это и была душа.

В ту ночь он впервые почувствовал, что конец близко. Не физический – духовный. Сцена его больше не ждала. А впереди была только тьма.

Его имя всё ещё было на афишах, но уже не на первых строчках. Новая волна музыкантов смела старые лица, и Артём оказался в странной полутьме: ещё не забытый, но и не нужный в полной мере. Он держался на остатках славы, на воспоминаниях публики, которая приходила не за новым, а за тем, что когда-то их спасало.

Он выходил на сцену и видел не огонь в глазах, а усталое ожидание: "Ну спой то, старое, то самое". Он пел – и чувствовал, что расплачивается. Не с ними, с собой. За каждый рюмочный вечер, за каждую таблетку, за каждую ночь, когда вместо гитары в руках была чужая кожа.

Однажды после концерта он зашёл в гримёрку и увидел на столе письмо. Почерк узнал сразу. Лена.

«Ты ведь всё время писал песни о том, как не можешь меня забыть. Но я больше не хочу быть твоей болью и твоим вдохновением. Я живу дальше, Артём. У меня семья, дети. Я счастлива. Пусть ты наконец перестанешь тянуть меня в свои песни. Ты можешь вытащить себя только сам. Не мной».

Буквы прыгали перед глазами, будто горели. Это было хуже любого провала, хуже забытого текста на сцене. Она жива, счастлива – и он больше не нужен даже её воспоминаниям.

Тогда он понял: настоящая расплата не в том, что толпа перестала кричать его имя. Настоящая расплата – это тишина, в которой он остался сам с собой. С тем мальчишкой из старой коммуналки, который мечтал стать голосом поколения. И с мужчиной, который продал всё ради сцены – и остался без кого-то, ради кого стоило петь.

Он сел у окна в пустом номере, достал старую тетрадь, ту самую, где ещё сохранились первые их песни. И вдруг заметил: на полях, рядом с аккордами, его же рукой было написано: «Пока она рядом – я живой».

И только теперь, спустя десять лет, он понял, что эта строчка была его приговором.

Артём сидел в гримёрке после концерта – не первого за неделю, но этот был особенным. Стадион, полный огней, тысячи голосов, кричащих его имя. Он вышел на бис трижды, и толпа не отпускала. Казалось бы, мечта сбылась: его имя знали, его песни пели. Но расплата настигла в тот же вечер.

Он посмотрел в зеркало – глаза красные, кожа серая, морщины, которых он не замечал раньше, вдруг стали глубже. От макияжа остались разводы, а под ногтями – кровь. Он не помнил, где поцарапал руку. Не помнил, кого обидел за кулисами. Не помнил, сколько выпил перед выходом. Но одно он помнил точно: пустота не ушла.

Телефон мигал – сообщения от менеджера, поклонниц, журналистов. Но среди них не было того, одного сообщения, которого он ждал годами. Лиза молчала. Она ушла окончательно, и никакие сцены, фестивали и деньги не вернули её назад.

Артём впервые почувствовал, что его песня стала пророчеством. Сделка, о которой он шутил, теперь напоминала о себе с каждой нотой. Голос был силой, но он пожирал его изнутри. После концерта его трясло, мышцы сводило, сердце било слишком быстро, словно пытаясь вырваться.

Он схватился за грудь, выронил стакан, и в зеркале мелькнула мысль: «Вот оно. Расплата.»

А за дверью толпа всё ещё кричала его имя, требуя продолжения.

Сцена началась как всегда – со вспышек, со светового дождя, с его выхода под рев толпы. Артём шагнул к микрофону, и тысячи рук поднялись в воздух. Первая песня прошла гладко, хотя сердце било слишком быстро. Вторая – уже с хрипотцой, но фанаты приняли её, будто так и задумано.

А потом – третья. Та самая, его главная. Он только коснулся гитарных струн, как внутри что-то дрогнуло, словно оборвалась струна, только не на инструменте, а у него в груди.

Голос пошёл срывающимся, нота не взялась. Он попытался перевести это в игру, но пальцы стали ватными, аккорды поплыли. Толпа сначала засмеялась, думая – шутка, а потом стихла.

Свет ударил в глаза, и он увидел не зрителей, а пустые лица – тысячи одинаковых масок, смотрящих прямо на него. Гул в ушах нарастал. В груди – стальной обруч. Он схватился за микрофон, как за спасение, но ноги подкосились.

– Д… дайте… – прошептал он, но микрофон выдал только хрип.

И в этот момент Артём рухнул на колени. Сцена качнулась, звук гитар захлебнулся. Кто-то из музыкантов бросился к нему, светорежиссёр погасил прожектора, но было поздно. Толпа видела всё.

Тишина. Огромный стадион, замерший в ожидании.

Артём поднял глаза – и впервые ощутил, что сделка, о которой он никогда не говорил вслух, взяла своё.

Толпа вначале не поняла, что происходит. Огромные экраны продолжали транслировать его лицо – побледневшее, словно с него одним движением стёрли краску. Световые пушки били в глаза, и в какой-то момент показалось, что это они ослепили его, но нет – он стоял неподвижно, микрофон выпал из рук, и только тяжёлое дыхание выдавалось в динамиках.

Кто-то в первых рядах закричал:

– Лёха! Эй, с ним что?!

Охрана поначалу не торопилась – привыкли к его выкрутасам, знали, что артист любит ломать ритм. Но сейчас ритм был другой – не творческий, а смертельный.

Толпа заволновалась, волна шёпота пошла по арене:

– Его будто… выключили…

– Да не, просто перебрал…

– Смотри, смотри на лицо! Это не похмелье, это что-то другое!

Телефоны взлетели в воздух, десятки камер снимали его падение – легенда рушилась не где-то в клубе, не за кулисами, а прямо здесь, под прожекторами, где тысячи глаз видели его таким, каким он боялся показаться даже себе.

Кто-то вызвал скорую, охрана кинулась на сцену, барабанщик вскочил, сбивая палки об установку, а Лена – она была там, в закулисье, смотрела всё из щели в занавесе. Её сердце рухнуло вместе с ним. Она знала: вот оно. Никакие письма, никакие вытаскивания по подъездам больше не работают. Он дошёл до края, и публика стала свидетелем расплаты.

И именно в этот миг, среди визга толпы и мигающих красных огней «скорой», он впервые осознал: теперь уже не спрячешься. Маска слетела. Легенда стала человеком – слабым, трясущимся, смертным.

И тогда мир качнулся.

Сначала показалось – перегорела аппаратура. Но нет. Музыканты стояли, как вкопанные, струны дрожали, но звук исчез. И тишина загудела, давя на барабанные перепонки сильнее любого баса.

– Артём… – прошептал кто-то рядом, но голос утонул в темноте.

Он лежал на полу сцены, и свет прожекторов уже не грел, а обжигал, будто смотрел прямо в самую суть. Шум толпы уходил куда-то далеко, растворялся в вязкой тишине, и только сердце – слабый, рваный барабан внутри – пыталось удержать его здесь.

Но из-за кулис, из трещин света, начали проступать силуэты. Они не были людьми – скорее, отпечатки, срезанные с его собственных воспоминаний. Каждое лицо – знакомое, забытое, вычеркнутое: отец, который не дожил до его славы; друзья, оставленные на дороге; женщины, которых он когда-то любил, но бросил. Даже Лена мелькнула – но её глаза были пустыми, как у тени.

– Ты взял то, что хотел, – произнёс кто-то беззвучно, но слова разнеслись в груди. – Теперь – время платить.

Воздух вокруг стал густым, как чёрный дым, и он понял: это не галлюцинация, не передоз и не срыв. Это пришли за душой.

Холодные пальцы невидимых рук скользнули по его груди, вырывая изнутри свет – ту самую искру, ради которой он жил на сцене. Толпа кричала, камеры мигали красными глазами, а он видел только одно: как из него вытаскивают всё, что было настоящим.

Он попытался ухватиться за Ленино лицо в толпе, за её тёплую ладонь, за шёпот её голоса. Но Лена словно растворялась – как спасательный круг, выброшенный слишком поздно.

– Нет… – прохрипел он, но звук утонул.

И тогда тьма – не сценическая, а настоящая, живая – сомкнулась вокруг.

И в этом провале он услышал:

– Твоё время вышло.

…… Сцена опустела быстро – людей разогнали, прожектора погасли, и только обрывки кабелей и брошенная гитара напоминали, что здесь несколько часов назад было нечто похожее на жизнь. Лена сидела на ступенях служебного выхода, закутавшись в его кожанку. Пахло им – потом, табаком и дорогим одеколоном, которым он всегда перебивал усталость.

Она не плакала. Слёзы иссякли ещё в тот момент, когда его увезли и врачи, не глядя в глаза, покачали головами. Теперь внутри была только тишина, слишком громкая, будто мир выключил звук.

В следующие дни она ходила по его квартире, где всё оставалось нетронутым: на столике стояла кружка с недопитым чаем, на подоконнике – пачка старых записей. Она включала диктофон, слушала его наброски, черновики песен, хриплый смех между куплетами. Иногда ей казалось, что он вот-вот выйдет из комнаты – взъерошенный, злой, но живой.

Но он не выходил.

Со временем Лена стала носить его куртку почти постоянно. В клубах её узнавали, кто-то пытался поддержать, кто-то – воспользоваться её хрупкостью, но она держалась. Говорили: «Она хранит его тень». И это было правдой.

Иногда, стоя перед зеркалом, она видела за собой его силуэт – не отражение, не иллюзию, а будто часть её самой. Он был рядом в моменты, когда ей становилось особенно плохо, и каждый раз она шептала в темноту:

– Я помню. Я тебя не отпущу.

И шла дальше, уже одна, но с тенью за спиной.

<Глава 2 Александр.>

Александр не был чудовищем с рождения. Скорее наоборот – в нём с самого начала жила болезненная пустота, словно сердце его собирали не из тепла, а из трещин. Он был человеком-бездна: внешне собранный, обаятельный, с умением держать лицо при любой ситуации. Но под кожей всегда тянуло в холод, и этот холод отравлял каждый его шаг.