Демон перекрестка

Василий Никитенков

Демон перекрестка

 <Пролог>

Тьма, что ждёт на перекрёстке

Ночь была липкой и тёмной, словно чёрный мёд разлился по земле. Дороги сходились крестом – четыре пустые линии, ведущие в никуда. Ветер затих, туман прижался к земле, оставив только один звук – собственное сердце.

Он стоял на перекрёстке и ждал.

И вдруг она появилась. Не вышла из тени – вытекла, будто сама ночь решила принять облик женщины. Высокая, хищно красивая. Длинные ноги в чёрных чулках блеснули в тусклом свете луны, платье прилипало к телу, обнажая линии бедер и тяжесть груди. Губы – красные, влажные, словно после вина. В глазах – угли, горящие изнутри.

Она подошла близко, так близко, что запах её кожи – сладкий, но с ноткой гари – ударил в голову сильнее вина.

– Ты знаешь правила, милый? – её голос был обволакивающим, низким, с хрипотцой. – Я даю тебе всё, чего ты хочешь. Десять лет счастья. Десять лет силы. Десять лет, чтобы любить, мстить, наслаждаться.

Её ногти скользнули по его щеке, оставив тонкую красную царапину.

– А потом, – она улыбнулась, показывая острые, хищные зубы, – я прихожу за тобой.

Он дрожал, но желание было сильнее страха. Он кивнул.

Она засмеялась – звонко, вульгарно, так, будто смеялась сама ночь. И, наклонившись, обожгла его губы поцелуем.

– Запомни, красавчик, – прошептала она, – перекрёсток всегда считает до десяти.

И туман сомкнулся над ними, словно склеп.

Цена, которую никто не считает

Ночь на перекрёстке всегда гуще, чем где-то ещё. Луна там кажется ниже, фонари мигают, будто дышат в такт с сердцем, а ветер приносит запах жжёного сахара и сырой земли. Сюда идут не ради дороги – сюда идут ради сделки.

Она появляется по-разному. Иногда – внезапно, из тени, как кошка. Иногда – в виде молодой женщины с длинными ногами и слишком откровенным декольте, чтобы прохожий мог отвести взгляд. Её зовут так, как ты сам назовёшь. Но чаще всего – просто: Демон перекрёстка.

– Ты зовёшь меня? – её голос похож на гитарный аккорд, слегка фальшивый, но именно поэтому запоминающийся.

Она не торопится говорить про цену. Желание важнее. Ты просишь – она улыбается. Ты получаешь – и только потом, через десять лет, когда мир вокруг кажется привычным, в дверь постучат. Или в окно. Или за спиной залают собаки.

<Глава I. Артём>

Он всегда считал, что в его жизни есть ритм, слышимый только ему одному. Сначала – в гулком шёпоте ветра за окном хрущёвки, где он рос. Потом – в скрипе половиц, когда мать, усталая после смены, кралась на кухню, чтобы не разбудить его. Ещё позже – в шуме электрички, увозившей его каждое утро в музыкальное училище.

Артём слушал мир так, как другие дышали: постоянно, невольно, будто в каждом шорохе искал недостающую ноту.

Детство

Он родился в семье, где музыки не было. Отец – сварщик, мать – кассирша в магазине. Денег хватало едва на хлеб и молоко. Но когда Артёму было девять, в доме появился странный предмет: старая, вся в трещинах гитара, которую сосед выкинул на помойку. Мальчик подобрал её и принёс домой, как находку, как сокровище.

– Зачем тебе этот хлам? – ворчал отец, но не выбросил.

Артём начал терзать струны. Сначала – глухо и коряво, пальцы болели, ногти ломались. Но в этом шуме он слышал музыку. Вечерами сидел у окна, глядя на тёмный двор, и играл до тех пор, пока мать не гасила свет.

Юность

К пятнадцати годам Артём уже сочинял песни. Они были наивные, простые – о дождях, о девчонках из соседних дворов, о тоске по чему-то большому, что будто бы ждало за пределами этого серого города.

В школе его считали странным: тихий, с вечно облезшей гитарой, с тетрадями, исписанными аккордами и строчками. Девчонки смеялись:

– Поёт, как будто в телевизор попадёт!

Артём лишь упрямо улыбался. Он знал: попадёт.

Он поступил в музыкальное училище. Казалось, жизнь пошла по нужной тропинке. Но вскоре понял: даже там музыка принадлежала не душе, а дисциплине. Его преподаватели твердили: «Ты должен играть классику. Никакого самодеятельного рока. Ни слова про сцены и группы. Это несерьёзно».

Артём не слушал. Он писал песни и мечтал собрать группу.

Первые шаги

В двадцать лет он впервые вышел на маленькую сцену местного клуба. Перед ним стояли десятка два студентов, кто-то с пивом, кто-то с насмешкой. Он дрожал, как осиновый лист, но спел. И впервые услышал аплодисменты.

То чувство было сильнее любого наркотика. Его песни услышали. Его слова проникли в чужие души. Пусть ненадолго, пусть на миг, но это случилось.

Он хотел большего.

Первая любовь Артёма

Артём тогда ещё не пил, не шатался по подворотням, не искал забвения в дешёвом вине. Он был другим – стройным, с ясными глазами и вечной гитарой за спиной. Учился в музыкальном училище, играл в подземных переходах и верил, что однажды его заметят.

И рядом с ним была Лена.

Она училась на художницу, рисовала портреты на Невском – быстрые наброски, за которые туристы бросали в её коробку мелочь. Лена умела смеяться так, что весь шум города стихал, и даже Артём, обычно зажатый и молчаливый, раскрепощался.

Их история началась просто: Артём сел в переходе играть, а Лена, возвращаясь с лекций, остановилась. Он спел песню собственного сочинения – про дождь над крышами, про окна, где горит жёлтый свет, про тоску по дому. Лена слушала, и её глаза блестели так, будто каждая нота попадала в сердце.

– Это ты сам написал? – спросила она после.

– Сам, – Артём смутился. – Но кому они нужны, такие песни?

– Мне, – ответила Лена. – Мне нужны.

С того вечера они стали вместе. Она рисовала его в своих альбомах, а он сочинял под неё новые песни. Лена была его первой слушательницей, первой критикой и первой музой. Артём мечтал: "Вот когда я стану знаменитым, Лена будет рядом. Она будет сидеть на первых рядах, а я – петь только для неё".

Они встречались два года.

Дешёвые кафешки, долгие прогулки вдоль реки, поцелуи на мосту в мороз. Лена верила в него, как никто другой. "Ты сможешь, Тёмка, – говорила она. – Главное – не сдавайся. Ты родился для сцены".

Но мир оказался жестче, чем их мечты.

Кто-то говорил Артёму: "У тебя хороший голос, но песни слишком мрачные". Другие: "Сейчас не то время для гитары". Продюсеры вежливо отмахивались: "Интересно, но не формат".

Каждый отказ врезался в его сердце, как нож. Лена утешала, но со временем Артём стал другим. Он начал злиться, раздражаться, искать утешения в бутылке. Сначала это было «для смелости» перед концертами в клубах, потом – чтобы забыть унижения.

Лена пыталась бороться за него. Забирала из баров, поила крепким чаем, сидела рядом, когда он трясся от похмелья. Но однажды он сорвался. Они поссорились на лестничной клетке. Артём кричал, что она ничего не понимает, что он сам знает, как устроен мир.

– Я верила в тебя, – только и сказала Лена, закрывая дверь. – Но ты сам себя теряешь.

Это была их последняя встреча.

После её ухода Артём словно надломился. Он понял: без Лены его песни звучат пусто. Но уже было поздно – горечь, вино и отчаяние крепко вцепились в него. Именно тогда в его голове впервые возникло слово перекрёсток.

Перекрёсток

Ночь, когда он пришёл к перекрёстку, была сырой и холодной. Луна висела над пустырём, воздух пах гнилью. В руке он держал гитару – сломанную, с оторванной струной.

Он встал посреди перекрёстка и закрыл глаза.

– Я хочу, чтобы меня услышали, – сказал он в темноту.

И тьма ответила.

Из мрака вышла женщина – высокая, в длинном чёрном плаще, глаза её горели, как угли. Она провела пальцем по его щеке.

– Тебя будут знать. Твои песни будут петь миллионы. Но через десять лет их будут петь уже без тебя.

Артём не задумывался. Он кивнул.

И гитара в его руках зазвучала так, будто струны натянули на небесах.

Год первый. Искра Ночь была холодной, сырая земля под ногами дышала влагой, будто перекрёсток сам собирал чужие судьбы в лужи. Артём стоял, сжимая в пальцах струну, сорванную с его старой гитары. Ветер хлестал по лицу, а в голове звенела только одна мысль: «Хочу, чтобы меня услышали». Сделка прошла тихо – ни грома, ни вспышек. Просто голос в темноте и фигура, от которой веяло железом и пеплом.– Дашь мне душу, получишь голос, что не забывают, – сказал он. Артём кивнул. Он бы согласился на всё. Утром его голос изменился. Тот же тембр, но в нём появилась трещина, от которой по коже шёл холодок. В баре, где раньше на него зевали, теперь люди поднимали головы. Первые аплодисменты. Первая девушка подошла за автографом на салфетке. Первый раз он почувствовал: мир качнулся в его сторону.

Год второй. Лена

Артём помнил её ещё с тех времён, когда жизнь была простой. Она училась на филфаке, носила длинные вязаные шарфы и любила читать ему стихи – тихо, будто боялась, что мир услышит лишнее. Они сидели в общежитии на подоконнике, пили чай из дешёвых кружек и говорили о будущем: он – музыкант, она – писательница.

Она была первой, кто поверил в него до всякой сделки. Когда он играл хриплой гитарой во дворе, именно Лена хлопала громче всех. Когда его смеялись назвать «бездельником», именно она закрывала его ладонью рот, чтобы он не огрызался:

– Пусть. Ты знаешь, кто ты. Остальное – пыль.

После сделки они встретились снова. Он пел в маленьком клубе, а Лена зашла случайно – с подругой, просто «на музыку». Она услышала его голос и осталась стоять, вцепившись в перила. В её глазах было то самое признание, от которого Артём едва не сорвался со сцены: Лена видела, что его мечта сбылась.

После концерта она подошла, такая же – в длинном шарфе, только взрослее.

– Ты изменился, – сказала она, глядя пристально.

– В лучшую сторону?

– Не знаю. Ты поёшь так, что мурашки. Но глаза у тебя другие.

Она вернулась в его жизнь, и месяц они были неразлучны: длинные прогулки по ночному городу, разговоры о книгах и музыке, её записки, оставленные у него на столе. Она снова стала его опорой. Но теперь Артём уже жил не только для неё. Внутри росла жажда сцены, аплодисментов, славы.

Когда он впервые пришёл домой после концерта пьяным, Лена только молчала. Наутро сказала тихо:

– Я тебя люблю, Артём. Но если ты выберешь бутылку – я уйду.

Он выбрал сцену. А сцена всегда требовала подношений.

Лена ушла, не хлопнув дверью. Только оставила на столе тот старый шарф.

Артём долго хранил его – и даже когда стал известным, когда женщины менялись, как города в гастрольных афишах, он иногда разворачивал шарф и вдыхал его запах. Там был весь его прошлый мир.

Он верил, что Лена ещё вернётся.

Год третий. Взлёт

Артёму было двадцать три, когда он понял, что одиночка не вытащит музыку наружу. Стихи он писал ночами, на клочках бумаги, в прокуренной комнате на съёмной квартире. Мелодии слышались сами собой, будто кто-то диктовал. Но голос без группы – это шёпот, а он жаждал грома.

Он нашёл их не случайно.

Славка-«Клык» – басист. Бывший курьер, отмотавший срок за драку с ножом. Он играл на басу так, будто вырывал жилы у самого города.

Илья – барабанщик, худой парень из общежития, сын провинциального учителя. Вечно с голодными глазами и пальцами, которые били ритм по любым поверхностям, даже по собственным костям.

Жека – гитарист. Молчаливый, с руками, покрытыми татуировками и ожогами. Он работал сварщиком, пока не услышал, как Артём орёт в подвале «Чердака», и понял – там его место.

И сам Артём – вокал, душа, сердце, безумие.

Они назвались «Чердачные». Потому что репетировали в старом чердаке на окраине Питера, под самой крышей, где крысы шуршали между балками, а с потолка сыпалась штукатурка. Но именно там рождались песни, которые пахли кровью, тоской и мятежом.

Первые концерты были жалкими – подвалы, полупьяные компании, гудящие колонки. Но Артём, как только брал микрофон, будто в нём загорался костёр. Его голос не был академическим – он был рваным, прокуренным, с хрипотцой. Люди говорили:

– Слышал «Чердачных»? У этого пацана голос будто из могилы.

И толпа начинала тянуться.

Кассеты с их песнями переписывались, гуляли по рукам, и уже через пару месяцев «Чердачные» звали выступать в клубы Москвы. Тогда Артём впервые ощутил, что сделка работает – успех валился слишком быстро, словно кто-то невидимый толкал их вверх.

Но вместе с этим пришли и тени.

Деньги появились. Первые пачки долларов Артём держал в руках, и ему казалось – он победил. Девушки липли, и он не отказывал никому. Алкоголь перестал быть ритуалом – стал фоном, без которого не наступало утро. Кокаин появился тихо, как «помощник». «Чтобы держать ритм», – говорил он сам себе, подсыпая белый порошок на зеркало.

Иногда, возвращаясь после концерта, он ловил взгляд в отражении. За плечом стояла Тень. Та самая, с перекрёстка. Она молчала. Только смотрела.

Артём делал вид, что не замечает.

Но знал: рано или поздно придётся платить.

Первый Взлёт

К двадцати четырём «Чердачные» перестали быть дворовой группой для чужих кухонь и прокуренных подъездов. Артём сумел сколотить состав из таких же голодных до музыки пацанов – Сема на гитаре, Митька на басу, Лёха на ударных. Репетировали они в заброшенном цехе на окраине – стены пропахли машинным маслом, окна били пацаны ради тепла, а полы трещали от ритма.

Первые демо-кассеты расходились «из рук в руки» быстрее, чем горячие беляши у вокзала. Пиратские точки уже торговали их «живыми» записями с подвалов. Люди слушали и понимали: эти ребята не поют, они вырывают клоки из себя.

Первый крупный концерт

И вот настал вечер, который всё изменил.

Зал на тысячу человек в Питере – старый Дом культуры. Очередь тянулась до соседнего квартала. Кто-то продавал билеты втридорога. Внутри пахло потом, сигаретами и предвкушением. Свет погас – и толпа взревела так, что потолок задрожал.

Артём вышел на сцену в простом чёрном плаще, с сигаретой в зубах. Он не говорил ни слова – только взял микрофон.

И с первых аккордов всё пошло по жилам: его голос был будто ножом по стеклу. Крик, что рождался где-то внизу живота и вырывался наружу, ломая людей.

Толпа сходила с ума. Парни разносили в хлам первые ряды, девушки тянули руки, кричали его имя. Плечи охранников дрожали от натиска – фанаты лезли через барьеры, ломились к кулисам, чтобы хоть коснуться подола его плаща.

К середине концерта зал уже был не залом, а живым зверем. Каждое слово Артёма толпа орала в ответ, словно молитву.

Тур

После этого концерта им уже звонили промоутеры: «Поедете в тур».

Москва – битком. Нижний – битком. Казань, Самара, Новосибирск – везде одни и те же глаза, пылающие, будто видят мессии.

Артём впитывал это, как огонь. Ночами он уже не спал, а жил на коксе и алкоголе. Девки сами приходили в гримёрки, вырывая друг друга за волосы, чтобы остаться хоть на час рядом с ним. Город бросал ему свои зубы, а он смеялся и пил кровь прямо с ладони.

Встреча с Леной

И вот – Москва. Олимпийский.

За кулисами – давка фанатов, визг, слёзы, охрана еле держит двери.

И именно здесь она появилась.

Лена.

Та самая девочка из юности, которая когда-то держала его за руку, когда он ещё был просто Артёмом, а не «голосом из могилы».

Она пришла не как фанатка – нет. Она стояла чуть поодаль, в проходе, и смотрела на него. В глазах – боль и удивление. Её пальцы дрожали, когда она впервые за столько лет увидела, во что превратился её первый мальчишка.

Он вышел после концерта, вспотевший, с дрожащими руками, весь в криках и аплодисментах, в дыму и свете. И вдруг поймал её взгляд.

И на секунду всё вокруг исчезло – не было ни фанаток, ни охраны, ни кокса. Был только этот взгляд.

Она смотрела на него, как на чужого.

Как на легенду.

Но в глубине её глаз оставался вопрос: «Где тот Артём, что когда-то обещал мне писать песни на старом пианино?»

А он… он не смог ничего сказать. Только усмехнулся, отвернулся и нырнул обратно в круг девиц и музыки. Но сердце его в ту ночь рвануло – потому что впервые за долгое время он вспомнил, что был человеком.

После того самого концерта, когда Артём увидел её взгляд из толпы, Лена исчезла. Но это исчезновение было обманчивым. Она словно растворилась в воздухе, чтобы вернуться уже не девчонкой с косичками, а женщиной, научившейся жить без него, но не забывшей его.

Иногда – среди десятков сотен лиц – он ловил её глаза. На концертах, в клубах, даже на автограф-сессиях. Она не подходила. Только смотрела. Иногда – оставляла письмо у охраны, написанное её резким, узнаваемым почерком.

«Ты сам выбрал этот путь. Но я всё ещё вижу того пацана, который обещал мне, что никогда не станет таким, как твой отец».

Эти строки били больнее всего. Артём читал их за кулисами, облокотившись о гриф гитары, и не знал – сжечь или спрятать. Каждый раз он прятал. В его рюкзаке, среди треснувших кассет и старых блокнотов, лежала целая пачка её писем.

Фанатки рвались в гримёрки, ломились в двери, оставляли лифчики и помаду на зеркалах. Но стоило ему увидеть почерк Лены – весь блеск дешёвых объятий тускнел. Потому что только она смотрела на него по-настоящему – не как на кумира, не как на легенду, а как на мальчишку, который когда-то держал её за руку в школьном дворе.

И чем выше он взлетал, тем сильнее становилось её присутствие. Она не шла рядом, не навязывалась. Она будто проверяла – сможет ли он дойти до предела, чтобы потом вернуться к ней.

Артём пил, нюхал, разрывал сцены, горел до чёрных кругов под глазами. Группа каталась по стране: Владивосток, Новосибирск, Киев, Минск. Их афиши висели на каждом заборе, билеты раскупали за сутки. И всё равно – в каждом городе, в каждой толпе фанатов он искал одно лицо. Иногда находил. Иногда нет.

И когда он окончательно начал проваливаться в тьму – ночи без сна, недели без трезвости, концерты на автопилоте – Лена вдруг ворвалась обратно. Не письмом. Не взглядом. А сама.

Он вернулся в гримёрку после концерта – а она сидела на диване, как будто и не было всех этих лет. В чёрной кожанке, с мокрыми от дождя волосами, с тем самым спокойным выражением лица, в котором всегда было больше силы, чем в любых его песнях.

– Ну здравствуй, Артём, – сказала она. – Я думала, тебя уже нет.

И это был момент, когда у него внутри что-то треснуло. Потому что впервые за долгое время он почувствовал: его видят. Настоящего. Не легенду. Не икону. Не разбитого наркомана. А того мальчишку, которого она помнила.

Лена вернулась не громом и молнией, а тихо. Сначала письма. Почерк у неё не изменился – круглый, немного наивный, будто школьница пишет, хотя ей уже было двадцать пять. Она знала, что он читает, даже если не отвечает. Письма находили его то в гостиничных номерах, то у продюсеров, то в руках случайных людей – и каждый раз, когда он видел знакомые буквы, внутри что-то оттаивало.

А потом – она появилась сама. Москва, клуб на Арбате. Артём после концерта ушёл в гримёрку, где воздух был густой от дыма и пепла. Девчонки сидели на столе, пили шампанское, кто-то мешал дорожки на зеркале. Он был уже в полусне – и вдруг дверь приоткрылась, и тишина резанула по уху. Она. Лена. Та самая, что держала его за руку на первом школьном выпускном. Та, что когда-то называла его «светлым мальчиком».

– Ты совсем потерялся, Артём, – сказала она. И её голос не дрожал.

Она вытащила его в ту ночь буквально за руку, сквозь толпу фанаток, охрану, гул музыки. Он сопротивлялся, усмехался, говорил:

– Да брось, Ленка, я ж теперь звезда, мне всё можно.

А она смотрела так, будто перед ней не «звезда», а мальчишка, которого она знала. И от этого взгляда ему становилось стыдно, как никогда раньше.

Начались их странные встречи. Она приходила на концерты – стояла в зале, среди сотен, и он всегда видел её. И пел для неё одну-единственную песню, даже если толпа кричала другое. Она ждала его у выхода и забирала к себе домой, когда он был в хлам. Мыла его, когда он засыпал в ботинках на полу. Держала за руку, когда у него тряслись пальцы от отходняка.

Иногда он злился, вырывался, шёл обратно в клуб – к свету, к шуму, к наркотикам. Но каждый раз находил её глаза и понимал: если уйдёт – потеряет её навсегда. А второй раз он этого уже не переживёт.

Лена не пыталась «исправить» его громкими словами. Она просто была рядом. Иногда молча садилась напротив и смотрела, как он курит у окна. Иногда клала голову ему на плечо, когда он возвращался с концертов. И от этого простого «быть рядом» ему становилось легче, чем от любого порошка.

Но баланс был хрупкий. Каждый день Артём жил на грани: сбежать туда, где всё гремит и ломает – или остаться здесь, рядом с ней, где было страшнее всего – потому что тут он был настоящим.

Лена возвращалась в его жизнь не как ангел, а как шторм. Она не просила – она тащила.

Однажды, после концерта в грязном подвале клуба «Тоннель», где стены были в плесени, а потолок сочился потом сотни тел, Артём рухнул за кулисами прямо на пустые ящики от пива. Его губы были белые от порошка, руки дрожали, а глаза стекленели.

Толпа ещё скандировала его имя, но он уже уходил в темноту.

И вдруг – её руки.

– Артём, вставай. – Голос Лены был не громкий, но такой, что прошивал сквозь всю эту грязь.

Он поднял взгляд и увидел её. Не фанатку, не случайную девку на ночь – Лену. Ту самую, что когда-то бежала с ним по лужам, тащила за руку в общагу и кричала в лицо: «Ты сможешь!»

– Лена?.. – он прохрипел, и это было похоже на молитву.

Она помогла ему подняться, подставив плечо, и повела сквозь толпу. Фанаты тянулись к нему, охрана пыталась их оттолкнуть, но он шёл, держась за неё, как за единственную ниточку, ведущую обратно в жизнь.

Дальше начались долгие ночи.

Она вытаскивала его из клубов, из квартир, где по полу катались шприцы, из постелей, где он даже не помнил имён.

Она не кричала. Не угрожала. Просто брала его за руку и говорила:

– Хватит. Я с тобой.

А он рвался.

Иногда сбегал ночью, бросал её в квартире и исчезал на двое суток. Возвращался разбитым, вонючим, с красными глазами и пустыми карманами. Лена встречала его молча. Накрывала пледом, ставила воду рядом.

И он снова ненавидел её – за то, что она верила. За то, что не отпускала.

– Почему ты здесь? – спрашивал он, сидя на полу, обхватив голову руками. – Ты же видишь, я конченый. Я труп.

Лена садилась рядом, прижимала его голову к себе и шептала:

– Потому что ты – мой Артём. Тот, что пел мне под окнами. Тот, что умел жить, пока мир спал. Я всё ещё верю, что он есть.

И каждый раз её слова пробивали его сильнее любых наркотиков.

Он балансировал на грани. Между бездной и её руками. Между бегством и страхом потерять её навсегда.

И впервые за долгие годы Артём начал бояться – не смерти, не провала, а того, что однажды проснётся, а Лены рядом не будет.

Он всё больше жил на грани. Тур за туром, города сменялись, как лица фанаток. Вечером – сцена, свет, рев толпы, он – бог, которому подчиняется каждый крик. Утром – холодный пол гостиничного номера, пустые бутылки и чужие тела, которых он даже не помнил.

Лена приходила в эти комнаты, как тень из прошлого. Иногда – сама, иногда – через звонок: находила его друзей, водителей, продюсеров, просила сказать, где он. Он ненавидел эти её вторжения, но только до того момента, пока она не открывала дверь. Её взгляд всегда был один и тот же: смесь боли и решимости.

– Артём, вставай. – Она тянула его с дивана, с пола, иногда прямо из ванной, где он лежал, глядя в потолок. – Это не ты.

Он смеялся сквозь хрип:

– А кто тогда я, Лена?

Она молчала, иногда садилась рядом, иногда начинала плакать, но всегда оставалась. Он мог гнать её, мог орать, что не хочет её жалости, но через пару часов оказывался у неё на руках, как тогда, в их юности.

Лена стала его странным амулетом. На концертах он ловил её взгляд из толпы. Она не кричала, не тянула руки, не пыталась прорваться за кулисы. Она просто смотрела. И это рвало сильнее любых наркотиков.

Артём чувствовал: она – единственный свидетель того, кем он был до всей этой грязи. И потому боялся её сильнее всех. Боялся, что однажды она отвернётся, уйдёт и он останется один – уже не человек, а оболочка, пустая маска рок-звезды.

Иногда он специально пропадал, неделями не отвечал на звонки, чтобы проверить: вернётся ли? И каждый раз она возвращалась. Врывалась в клубы, вытаскивала его из подвалов, где он в дыму и криках забывал, как дышать.