Книга нелепого Феникса. Исповедь жизненавта

Михаил Марин

Книга нелепого Феникса. Исповедь жизненавта

Глава 1

Я стоял на краю пропасти, которой резко заканчивался высокий скалистый гребень. Стоял спиной к его пологой, сумрачной, северо-западной стороне, поросшей огромными вековыми соснами, богатого рыже-золотистого оттенка.

Передо мной открывалась панорама головокружительного, живописного трёхсот-метрового обрыва, выходящего на солнечный юго-восток, где гребень резко менял природную зону лесов на плотно заросший каким-то низкорослым кустарником горный ландшафт с проплешинами жёлто-серой чистой породы.

Под ногами петляла красавица-река, дающая жизнь, ритм, кров и путь, миллиардам живых существ. Сама оставаясь в тени своей «неживой» для материалистического взгляда сути.

Я, не мигая, смотрел сверху вниз, на всю эту непостижимую красоту, одновременно созерцая сам себя изнутри, в этом, бесконечном, и казалось, понятном только мне, танце Шивы.

Неожиданно этот танец распался под финальный аккорд. Само течение времени для меня остановилось. Я совсем перестал его ощущать.

Красивая чёрная бабочка, только что севшая на маленький горный сиреневый цветок, перестала хлопать крыльями. Ветер стих на мгновение.

Лес за спиной перестал поскрипывать и «вздыхать».

Казалось весь этот «аттракцион» жизни со скрипом остановился, приглашая меня на выход.

И я наклонился, чтобы сделать шаг…

Мигнул тихий проблеск золотистого солнечного луча только что было перекрытого облаками. Словно маленький переключатель судьбы.

И в это мгновение всё ожило снова. Ветер с огромной силой захлестал меня по лицу, как будто бы, пытаясь разбудить от сомнамбулического сна. Как лунатика, подошедшего к краю пропасти.

А временами он, казалось, простодушно по-богатырски пытался сдержать меня от опрометчивого поступка, создавая при этом явную, но невидимую воздушную опору прямо передо мной.

Никто ему и не сопротивлялся. Я был расслаблен.

Всё было решено без него. И без него будет исполнено.

Я уже почти чувствовал, что присутствую здесь, в этом мгновении, и всегда одновременно.

К своему удивлению, совсем даже не мандражировал, а спокойно и решительно осматривался вокруг, прикидывая в уме различные варианты задуманного.

При этом, всё ещё опираясь двумя ногами на огромный обломок скалы, с удобной для максимального обзора горизонта плоской площадкой в верхней его части.

Меня никак не покидало ощущение животрепещущего резонанса, с которым петляющая внизу река, и эти старые, низкие, почти отжившие своё горы, соединялись со мной через вероятно воображаемые прочные, светящиеся и пульсирующие нити, идущими прямо через лабиринт вселенского континуума, в самую сердцевину моего тела.

Мне казалось они подсоединялись ко мне по всей вертикальной оси, перпендикулярно позвоночнику, и выглядели, как фигуры Лиссажу на осциллографе, превращаясь, то в светящиеся разными цветами крылья гигантской бабочки, то в змеиные кольца, то в тороидальные фигуры, в виде каких-то безумных пончиков, то ещё во что-то немыслимое. Они расходились и сходились, одновременно с этим раздуваясь, а потом сжимаясь, как будто бы это была кровеносная система самой нашей многострадальной планеты, подключаемая ко мне для переливания…

Уже который раз, здесь, на этом самом месте, мне мерещились эти всполохи энергии, и каждый раз эта пульсация будила во мне казалось самые чистые и безупречные чувства, за все без малого девятнадцать лет, которые я мог воскресить в своей памяти.

Словно только здесь я не был никогда один, словно я был со всем этим миром одним целым. И любил его целиком…

Шаг вперёд…

***

До смотровой площадки от автостоянки было всего около четырёх-пяти километров, которые я сегодня на удивление долго преодолевал.

Казалось сам путь на верх, через этот лес, уже был определённым испытанием…

Тропа виляла, ветвилась, обрывалась, при этом то спускаясь, то поднимаясь. Но кружила она меня нежно и осторожно, словно сама была когда-то протоптана в рамках абсолютно нечеловеческой логики. Когда каждый элемент Вселенной другому элементу совсем не волк, а друг и брат…

«Слабое сопротивление, магия фиговая…», – саркастически подумал я тогда, усмехнувшись, абсолютно не ощущая ни какого подвоха, ни западни.

По сторонам то и дело мне попадались огромные высокие пустотелые пни, угольно-чёрные внутри, вероятно выгоревшие от удара молнии, бившей когда-то в эти живые ещё деревья-великаны с каким-то ожесточённым исступлением. Иногда пни сменяли загадочные проплешины в лесу, на которых росли синхронно искривлённые во внутрь по спирали два рядом стоящих дерева.

А образовавшееся между ними пространство, словно невидимый портал в другое измерение, ощущаемый только по едва колеблющемуся воздуху, вызывал дискомфорт.

Иногда навстречу попадались странные личности, не похожие на туристов, скорее на юродивых, шныряющие по тропе, что-то бормочущие себе под нос, как умалишённые, периодически даже здороваясь со мной, а моментами проходя мимо с немигающими пустыми взорами.

Проехав без малого сотню километров сюда, я надеялся всего-лишь одним своим шагом, в какую-то добрую половину метра вперёд, в бездну, остановить эту нестерпимую жажду познания истины. А скорее даже тайны.

Напиться её вдоволь, хотя бы в последнюю секунду жизни и обрести наконец смысл моего, как я предполагал почти полувекового существования.

А если не получиться, то убежать, скрыться в пучине забвения, от жуткого давящего ощущения, произошедшего когда-то необратимого события, перечеркнувшего мою прежнюю жизнь. Которое я давно силился вспомнить. Но ни как не мог.

Ну, не то чтобы давно. Всего лишь сколько себя помню!

Проблема была в том, что помнил я себя, откровенно говоря, совсем мало…

И обычно это были или какие-то беспорядочные обрывки сновидений. Или какие-то яркие видения-озарения, вспыхнувшие в памяти на доли секунды. Или странные диалоги с кем-то, вынырнувшие на поверхность сознания, и процитированные шёпотом вслух совершенно неосознанно.

А самое странное – редкие навыки, такие как гипноз. Которым, как рассказал мне Анатолий Петрович – главврач в психиатрической клинике, куда меня доставили без памяти, я в первый же день пребывания, находясь в бреду, вогнал в транс всю палату пациентов, проходящих лечение вместе со мной. Заставив их всех сообща медитировать вокруг себя.

Ну и на закуску конечно абсолютно непредсказуемые дежа-вю в совершенно разных местах…

Это было всё, что я смог извлечь из своей больной разорванной памяти.

Только эти крупицы я смог собрать воедино, обработать и записать в толстый чёрный блокнот «молескин».

Я даже не помнил толком момент, когда я осознал себя впервые. Помнил только, что примерно на этом месте меня и нашли, а завтра будет девятнадцать лет назад как.

В каких-то пяти метрах отсюда. Физически целого и невредимого, и полностью голого, если не считать подвеску в виде небольшого обоюдоострого кристалла из горного хрусталя на шее за элемент одежды.

К тому же абсолютно грязного, лежащего в потухшем костровище, полном ещё тёплого дымящегося древесного пепла, со слегка опаленными волосами и в странных опоясывающих всё тело спиралевидных шрамах, словно когда-то давно, я попал в жерло какой-то обдирочной машины и назло всему выжил…

***

Мой верный «молескин» и сейчас был рядом, прямо за спиной, как преданный друг, готовый биться за меня до конца, каждой записанной в себе строчкой…

И умереть вместе со мной. Или хотя бы впоследствии оплакать меня, если сам вдруг случайно выживет, заляпав свои светло-кремовые страницы густой алой кровью.

Я бережно достал его из своего дешёвого городского рюкзака, раскрыл страницы на закладке, где находился рисунок, сделанный мной когда-то давно чёрной капиллярной ручкой.

Рисунок это конечно было громко сказано, скорее довольно неряшливый набросок-скетч. В котором, словно из тумана штрихов, точек и линий, в почти неуловимой форме на тебя смотрело что-то похожее на лицо молодой привлекательной женщины.

Несколько грубые её черты лица были мной трактованы, как отсутствие у меня таланта к изобразительному искусству, и сомнительной практике бессознательного автоматического письма, которой мы регулярно занимались с доктором в клинике, тайно и нестандартно пробуя бороться с моей амнезией.

Анатолий Петрович был опытным семидесятилетним психотерапевтом. Высокого роста, худощавый, с копной седых волос, в мощных очках, с неисчерпаемым запасом поучительных фактов и историй он производил впечатление эдакого «энштейна» в психологии. Он всегда поражал меня своей эрудицией и нестандартным взглядом на мироздание. А воспоминания о его чувстве юмора и силе воли не раз в последствии мне помогали в различных жизненных ситуациях.

Но он был не единственным, кто проявил ко мне милосердие в то злополучное время, таких людей было ещё двое.

Первым был тот аноним, который ему позвонил из скорой помощи, и которому я несомненно тоже очень благодарен. Иначе моя судьба была бы стать скорее бомжом, живущим на теплотрассе или преступником, таким неприкаянным негодяем…

В лучшем случае, сгинуть где-нибудь на золотых приисках, или на какой-нибудь рыбной путине в море. То есть там, где не спрашивают откуда ты, почему ты здесь, и конечно твои документы.

Вторым был Палыч – сантехник из клиники, крепкий, хозяйственный мужик, лет шестидесяти, среднего роста. Он был первый, кто попросил меня выбрать себе временное имя, пока не вернётся память. Я колебался, и тогда он назвал меня Павлом в честь своего отца. Ну что же, Павел, так Павел, хорошее имя…

Клиника…

Это был почти курорт.

Когда Анатолий Петрович узнал о таком странном пациенте, как я, то сам лично, на своей старенькой «вольво», перевёз меня из отделения скорой помощи, в свою платную психиатрическую клинику, выбил у руководства толи фонд, толи грант, на якобы перспективные научные изыскания в области нестандартного лечения ретроградной амнезии, а так как попечители и спонсоры этой больницы были люди очень состоятельные, но не вникающие особо глубоко в процесс, то мне, я считаю, очень крупно повезло.

Разместившись в палате, я начал довольно быстро посещать коллективную терапию. Затем, где-то раз в неделю, стал бывать у сомнолога, который вёл запись моей мозговой деятельности во время сна…

Анатолий Петрович скрупулёзно собирал в деле все мои исследования и анализы. Отправляя меня то на МРТ, по на электроэнцефалографию и тому подобное. А в последствии рекомендовал мне проходить также лечение светотерапией, которой начинали лечить некоторые виды депрессии в его клинике, арттерапией, музыкотерапией, и даже как ни странно флоатингом.

Это водолечение, с посещением камеры сенсорной депривации, разработанной ещё в пятидесятые годы прошлого века, и наполненной солевым раствором, было для меня не только самой приятной процедурой, но и лучше всего мне помогало, по наблюдениям Анатолия Петровича.

В добавок ко всему, иногда, мной лично занимался и сам главврач, обычно по три-четыре часа, которые было довольно трудно выделить из его плотного графика, но он всегда находил возможность.

С ним мы рисовали методом автоматического письма, занимались дыхательными упражнениями, медитировали, практиковали гимнастику цигун, он даже возил меня несколько раз к знакомому гипнологу-регрессологу.

Скрупулёзно собирая всю возможную обрывочную информацию, после каждой из процедур, я силился вспомнить.

Я напрягал разум до потери сознания и записывал, записывал, записывал…

Но этот психологический блок в моей памяти был к сожалению, абсолютно неустраним.

Жил я всё это время при клинике в маленькой, самой бедной и ненужной никому, одноместной палате, можно сказать кладовке с окном.

Ведь после того случая с гипнозом, Анатолий Петрович, не мог оставлять меня наедине с другими пациентами.

В этой комнатке, как я позднее узнал, раньше уединялись интерны-юноши вместе с интернами-девушками для любовных утех. Они видимо не очень этому обрадовались, и толи по душевной неопытности, толи по какой другой причине с нескрываемым молодецким презрением и недоверием, почти всегда на меня смотрели при встрече.

Днём в свободное от процедур и лечения время, я помогал работникам хозяйственной части клиники делать ремонт, выносить мебель, красить, сверлить, клеить, прикручивать и тому подобное. Я достаточно быстро нашёл с ними общий язык, к тому же они почти не подшучивали надо мной, лишь изредка называя меня между собой «потеряшкой».

Но, как однажды со смехом сказал сантехник Палыч «раньше на Руси не принято было обижаться на юродивых», имея ввиду молодых электриков.

Да я и не обижался на них, справедливо и объективно оценивая своё положение.

Палыч был уважаемым специалистом в своей области, и среди работяг пользовался непререкаемым авторитетом. Всегда первым предлагал мне помощь, не дожидаясь просьбы. Или приносил, что-нибудь, выращенное, из своего собственного сада и отдавал мне безвозмездно, обязательно завуалировав это доброе ко мне отношение, в просьбу продегустировать продукт.

Поэтому, как мне казалось, скорее из уважения к Палычу, чем из сострадания к «потеряшке», все остальные работники отдела, тоже начали меня иногда подкармливать фруктами, делиться сигаретами, и что самое важное, приносить из дома книги…

Я сначала плотно закурив, вскоре бросил эту вредную привычку, не по настоянию доктора, а по своему личному желанию, быстро, безболезненно и без каких либо проблем, чем немало удивил моих «коллег».

А вот читать книги я не переставал больше никогда.

В своё свободное время, я понемногу начал это делать не обращая внимание ни на авторов, ни на жанр, ни на количество страниц. А затем стал их « пожирать тоннами», как однажды пошутил Палыч.

А они словно лились потоками ко мне отовсюду, и из личной библиотеки Анатолия Петровича, и принесённые знакомыми девчушками из регистратуры, и самим Палычем…

Я впитывал их, с непроходящим чувством прикосновения к своей личной тайне. С чувством, раскрывающимся с каждой прочитанной книгой внутри меня каким-то благостным ожиданием перемен.

Ведь я уже читал это, я знал это раньше…там с той стороны памяти!

В конце концов я перечитал почти всех философов, учёных, мистиков, учителей, как древних, так и более современных, пишущих или писавших когда-то о смыслах бытия.

Я вкушал слова этих мудрецов словно это был мой питательный нектар, но странным образом никогда не западал на что-то одно, не превращался в фанатичного последователя, тонко чувствуя, что истина это абсолютная тайна и она нам полностью никогда не откроется. Во всех этих учениях конечно несомненно были золотоносные крупицы, где побольше, где совсем маленькие, но не было общескрепляющего их единства, которое я всё тщетно пытался понять.

Так продолжалось около трёх лет…

Я проявил немало усердия и прилежания в работе над собой, и можно сказать, что заочно окончил университет по курсу клинической психологии, под кураторством Анатолия Петровича.

Больше всего меня привлекла «юнгианская» её часть. Видимо потому, что смыслом всей жизни для меня стало обретение той самой Самости.

В процессе я увлёкся изучением древних языков – латыни и санскрита. И даже немного практиковался с Анатолием Петровичем.

После того, как Анатолий Петрович был смещён с должности и уволен «эффективными менеджерами», новая администрация попросила меня на выход.

Память ко мне так и не вернулась. Но всё, что возникало у меня в сознании, я старался как можно быстрее зафиксировать. И даже завёл себе хороший диктофон для этих целей.

Государственные службы, по моей фотографии в средствах массовой информации, и по отпечаткам пальцев, пытались конечно идентифицировать мою личность, но через годы бюрократических проволочек сдались и выдали паспорт. Чему не мало поспособствовал Анатолий Петрович, который каким-то непостижимым образом, угрозами, настойчивостью ну и видимо высокими связями, заставил кого-то это сделать.

Я понемногу начал работать с ним вместе над новым проектом, помогая ему во всех его делах, стал его доверенным лицом и секретарём на коротких четыре года…

После похорон Анатолия Петровича, неожиданно скончавшегося на своём рабочем месте, от сердечного приступа, консультируя практически безнадёжного пациента, я просто замолчал на несколько дней.

Абсолютно добровольно и смиренно.

Я не прекращал чувствовать этот момент всем своим существом ещё довольно долго.

По-своему, в тишине без слов, скорбя о своём друге, без единого звука…

А впереди меня ожидало ещё много чего интересного.

Я, не без помощи связей и наработок Анатолия Петровича, основал компанию по проведению индивидуальных ретритов для богатых пациентов, в которую инвестировали столичные банки. Эти средства позволяли мне выделять время на помощь таким же как я заблудшим душам. А так же путешествовать, познавая мир и себя.

Занимаясь психологической помощью людям, в окружении величественных гор, лесов, озёр и рек, через различные и не всегда одобренные официальной медициной практики, я обрёл на какое-то время и свой покой.

Женщины периодически уделяли мне своё внимание, но никому из них не удалось оторвать меня от мечты, раскрыть свою тайну. Я не смог обрести семейное счастье. И приносил им только крепкое разочарование.

Так я жил, постигал природу бытия, надеясь только на себя, и не предполагал, что через двенадцать лет, после потери своего Учителя, меня опять начнёт терзать та старая, нуминозная сила, молчавшая во мне так долго.

Молчавшая, всё это время пока я шёл по иному, тайно не устраивающему её пути, по пути обычной земной жизни.

Хотя, возможно, она просто готовила меня к чему-то. Ведь я не переставал учиться, не прекращал свой духовный поиск ни на минуту.

Я читал или впитывал напрямую, от практиков, знания, накопленные тысячелетиями человеческих усилий, в попытке ответить на все главные вопросы мироздания.

Со временем, я стал собирать и свой первый личный серьёзный духовный опыт.

С помощью своего нового наставника, настоящего целителя, которого местные называли «Саша – затворник» и считали пьяницей, и ни на что не годным старым «индейцем», что было конечно совсем не так, я открыл для себя нечто новое.

Этот высокий сухой загорелый странник в красной с узорами фланелевой рубахе из девяностых годов, и таких же старых потрёпанных чёрно-серых не по размеру джинсах жил километрах в пяти от того места, где находился ретрит-центр, в каменистом месте у слияния двух небольших речушек. Собственно, как жил? Там находился на временной стоянке, его дом на колёсах. Старый обшарпанный фургон фольксваген-каравелла в туристической комплектации, со встроенной спальной палаткой на крыше.

Этот Саша-затворник в своей неизменной выцветшей синей кепке, из-за большого козырька которой было невозможно толком разглядеть его чёрные пронзительные глаза, и стал моим новым Учителем.

Наши вечера у костров, в коих он научил меня некоторым премудростям своих предков-шаманов были наполнены какой-то особой дружбой, будто бы это было с нами далеко не впервые, а только лишь в очередной раз. И интенсивной, запредельной энергией, словно я торопился познать что-то совсем необъятное. На что полностью у меня так никогда и не хватит времени.

Я помню его, как сейчас, с густыми чёрными с проседью волосами заплетёнными в короткую косу до основания шеи, склонившегося над костром со своей длинной курительной трубкой.

Он помог мне расширить границы моего сознания и заглянуть гораздо дальше, чем я мог предполагать. Дальше, чем мне было разрешено самой судьбой.

Там я ощутил знакомые вибрации, и то, как оказалось, была поступь моей памяти…

С этой неистовой энергией я тогда начал странствовать и общаться, в других мирах, чтобы всё вспомнить, и наконец однажды коснулся чего-то опасного, но притягательного. Тёмного и густого. Тени прошлого. И она понемногу начала посвящать меня в детали этого прошлого, но каждый раз после порции этих откровений мне становилось только хуже.

И однажды, Саша заметив это спокойно сказал:

–Тебе дальше нужно идти самому. Я сделал всё, что мог для тебя, и твою память уже не остановить. Наши пути здесь расходятся.

–Мы ещё встретимся? – с надеждой спросил тогда я.

–Не знаю…, промолчал он.

Рано утром я проснулся в своём тёплом спальнике слегка встревоженный тишиной. Вылез из него наполовину, открыл палатку и слёзы непроизвольно покатились из моих глаз. Стоянка была пуста, ни каких следов пребывания Саши-затворника, ни грамма мусора, даже место нашего очага было тщательно прибрано и засыпано песком.

В то утро у меня произошёл полный и безвозвратный сдвиг сознания.

К тому же память приоткрывала мне свои архивы, через чур образно и максимально медленно. Я только и смог уловить, что у неё есть какая-то довольно болезненная история, и мне нужен некий знак, триггер чтобы наконец освободиться. И искать его надо на краю бездны…

Я закрыл ретрит и практику. Денег заработанных и отложенных мной хватило ненадолго, ровно до момента этой самой «окончательной» поездки на место, где я впервые появился.

Землю под центром и постройки впоследствии отобрали банки, когда поняли, что больше денег они от меня не увидят.

К тому же стало довольно странным и постыдным, по моему мнению, продолжать помогать людям, давая им надежду, самому при этом являясь пучиной неожиданно закипевших гигантских внутренних проблем.

Сила не отпускала. Она шептала мне на ухо. Она танцевала для меня. Эта тёмная концентрированная сила, видимо, давным-давно выбрала меня, и как мне показалось, довольно осмысленно и целенаправленно это сделала, от чего становилось немного жутковато.

Она старательно пыталась, раз за разом, уничтожить мой прежний выверенный, почти прочный, идиллический мир дотла.

Она не спрашивала, когда ей приходить, как не спрашивает разрешения цунами у цветущего берега; как не спрашивают неизлечимые болезни, забирая нас или наших близких из этого мира.

Она срывала беспощадно мои старые оболочки, одну за одной, с каждой новой волной. Снимала отжившую своё мою «змеиную шкуру» снова и снова. Пытаясь отбалансировать, оставшуюся во мне «ось и опору» под мой новый микрокосм.

Всё то, что я считал «собой» уходило в небытиё, как песок сквозь пальцы. Наступал внутренний хаос…

Как ни странно, с этим хаосом мне было менее болезненно проживать этот период, и даже как-то спокойней…

Я как-будто стремился сам добровольно и полностью переболеть этими тёмными ночами души, абсолютно целиком и безвозвратно.

И заново зародиться здесь одному, в полной темноте…

Временами мне казалось, что моя «эго-машина» вступила в яростную схватку, с моим настоящим Духом.

И это стало больно , теперь по-настоящему!

Жить дальше расхотелось совсем…

Неужели не было никакого смысла в этом с самого начала?

Неужели я не смогу дойти до конца и вспомнить кто я такой?

Все иллюзии, ложь и комплексы начали разлетаться сначала на молекулы, следом на атомы, потом на элементарные частицы…

Видимо в какой-то момент взорвалась моя «сверхновая», и старая звезда умерла, чтобы из этих первокирпичиков создать совершенно другого меня.

И я надеялся лишь на это!

И полностью оказался не готов к тому, когда вдруг первый удар маленького нового, только что сформированного сердца «Я – эмбриона» разбудил меня самого, открыв мои глаза:

–Я другой? – спросил я

–Совершенно! – ответил он

–Почему тогда, мне всё ещё не хочется жить дальше?

–Новый путь, наполнит тебя жизнью, друг мой! Ты должен вспомнить свой сон…

–Какой сон?…

–Этот!…

***

У меня, ещё секунду назад одиноко стоящего на краю обрыва, оставалась только одна зацепка за жизнь, вчерашний сон, который я, как ни странно, не стал запоминать и не стал записать. Видимо уже было не зачем.

И только поняв всю необратимость этого сделанного последнего шага, я вдруг понял, что вижу его снова:

«Чёрная на поверхности, похожей на скол обсидиана, этого вулканического стекла, вода…

Холодная и острая… Я сгруппировался…нет, скорее съёжился в комок…

Касание и погружение…

Уже там, в своей глубине, она оказалась мягкой, завораживающей, даже зачаровывающей. Поэтому кожа видимо отказалась воспринимать эту холодную чужеродную среду, в качестве опасности. Она как-будто обрадовалась ей, как и всё моё тело, словно попав в тёплую утробу матери обратно, да ещё в состоянии человеческого зародыша связанного с нею через пуповину…

Затем прыжок-переход «сносознания», как я его назвал, из воды похожей на чёрное стекло в следующую воду…Прозрачно-зеленоватую…