Истеричка

Чернушкина шмякнула об стол китайское меню.

– Хочешь оргазмов? – она почему-то на меня посмотрела. – Так сядь! Подумай! Почитай научную литературу… Почему нужно сразу изменять мужу? Да еще с этим идиотом! В этой вонючей общаге? Почему?

9

Все верно, все верно. Общага и правда была вонючей, особенно когда вьетнамцы жарили тухлую селедку.

Лиза прибегала туда после первой пары. Лекция заканчивалась в 9.40, в это время я только выползала из своей комнаты. У лифта стоял сонный Гарик, немножко помятый. Мы оба зевали, пешком было лень.

Двери открывались, выходил Синицкий и на ходу забирал у Гарика ключ от комнаты. А Лиза уже бежала, уже взлетала по лестнице, подметала нашу пыль своим плащом и появлялась в холле румяная, пролетевшая шесть пролетов… Да и глаза, я помню, у нее были невменяемые. Возможно, они были просто счастливые, но мы привыкли говорить: невменяемые глаза.

И вот я заходила с Гариком в потертый наш лифток и думала: «Зачем Лиза бежит в эту комнату? Почему так торопится в эти жалкие шестнадцать метров?»

Что было у нее, я не могла представить, что такого интересного было у Лизы в той халупе, прокуренной, серой, где вместо занавески висело шерстяное одеяло, постель была всегда несвежей и грязные носки валялись под кроватью?.. И тараканы, тараканы выползали из-под шкафа на паркет затоптанный… Да, конечно, там был еще и Синицкий… Но я его не помню.

Я не понимала, я и сегодня не могу влюбляться в маленьких закрытых помещениях, для любви мне нужен простор, ландшафт, водоем, кислород… Окурки, вонь, сквозняк – меня все это раздражало, я каждый день хотела побыстрее убежать из этого убожества. А Лиза прибегала из мягкой, тепленькой квартирки, пешком летела на шестой…

Потом, конечно, годочков через десять, до меня дошло. Да, вонь, да, грязь, и теснота, и тараканы, и Синицкий… А что поделать? Куда нас только не заносят все эти женские метанья, все эти бешеные поиски… Мы ведь не знаем, что и где искать, поэтому и кружимся вокруг случайных фонарей. Со стороны это выглядит забавно, иногда напоминает одержимость, чаще – примитивный бытовой разврат. Поэтому в нас и швыряют гнилыми яблочками. А нам без разницы. И мне по барабану, и Лизе было наплевать.

– А я вот помню один момент… – Бражник прищурился. – Это было на лекции… Кажется, по русской литературе…

Чернушкина его на всякий случай перебила:

– Не вздумай пересказывать лекцию!

– Не буду, – он улыбнулся, – но могу.

И снова заспешил, засуетился, как будто Лиза убегала, как будто образ нужно догонять.

– Она сидела в третьем ряду, а Синицкий выше, в четвертом. И я увидел, как он тянется рукой… Вниз, к ней он потянулся и погладил ее волосы… Он слушал лекцию, смотрел на кафедру, а этот жест, он вышел у него сам по себе, непроизвольно. Он погладил ее осторожно, почти не касаясь… Меня это так удивило, я еще подумал тогда: «Ну вот откуда, вот откуда у этого жлоба может быть такая спонтанная нежность!?»

– Спонтанная нежность… – я повторила, – спонтанная нежность… Что-то знакомое…

– Так, не смешите. А то я подавлюсь, – Чернушкина откашлялась, – Дайте мне поесть спокойно. Нежность! Да просто у него стоял с утра – вот и все! Пока стоит – у него нежность, а в морду получил – и как бабушка отчитала!

Чернушкина была голодна или мне так казалось, потому что ела она очень быстро. Ей принесли обычный белый рис, и она его пылесосила с тарелочки зернышко за зернышком, палочки у нее в руках скакали, как родные.

– Кушай, кушай, избранница ты наша народная, – Бражник улыбнулся с восхищеньем, – где ж ты палочками так ворочать научилась?

– В Китае, Бражник, в Китае. Мы ж теперь с Китаем дружим, вот мы взяли всей пресс-службой – и в Пекин!

– Самолетом, – он спросил, – или… своим ходом?

Чернушкина его отправила примерно на ту же дистанцию. Аллочка хихикнула, а мне все это было совершенно не смешно. Я смотрела на листья, и у меня не очень получалось. Я пыталась схватиться глазами за какой-то листок, но мое внимание все время уходило от медленной и плавной траектории. Я отвлекалась, начинала смотреть на машины, которые двигались медленно плотным рядом. В открытом грузовичке стоял медведь, не живой, конечно, большое чучело медведя. Он стоял на задних лапах, а в передних он держал большое черное блюдо. Медведь качнулся, когда машина тронулась, и один несчастный пьяненький листок упал к нему на тарелку.

А нежность и правда исчезла. Как только вмешался муж, сразу исчезла нежность. Муж поймал Лизу весной, как раз на 8 марта. В честь праздника мы собрались в «Стекляшке», была у нас поблизости дешевая кафеха.

Меньше всего в то вечер я думала про Лизу и про Синицкого. Я купила себе новые сапожки, натянула короткую узкую юбку и бесилась с подружками, тогда у меня были подружки Натальюшка и Кароян. Мы раз двадцать включали одну и ту же песню и визжали рядом с колонками. «Он уехал прочь на ночной электричке» – вот под эту попсню мы танцевали. Я не сразу заметила, когда появился Синицкий. Он приехал позже всех, один, без Лизы, с разбитой рожей. Аллочка завизжала, и мы подошли взглянуть.

Левый глаз был подбит достаточно сильно. Капилляры лопнули, сразу пошел отек, еще не черный, бордовый, с кровью, с грязью… Ужас. И губы тоже были в крови, верхняя треснула. Смотреть было неприятно, чего там рассматривать, я шарахнулась и дальше пошла танцевать.

Аллочка помогла Синицкому умыться, искала в своей косметичке что-то дезинфицирующее. Кто-то крикнул, кажется, Гарик кричал: «Водки! Срочно!» Синицкому налили в стакан и немного капнули на рожу. Никто не спрашивал «откуда? что случилось?». Всем и так было ясно: муж поставил фингал; ничего особенного и неожиданного в этом не было.

За час до того Синицкий ждал Лизу возле дома. Она немножко закопалась, сушила волосы, мокрые после ванны. На улице был холод, мороз ударил небольшой, но ветер поднялся сильный. Я помню хорошо тот ветер, идешь по улице – и он снимает твое пальто. Синицкий постоял на углу, в легкой куртке, замерз и зашел в подъезд.

Лиза накручивала волосы на щетку. Фен гудел, и она не слышала, да и не слушала, что говорил ей муж. Фен гудел на ухо, и до нее долетали только отдельные слова: «дом», «свинарник», «выходной», «матери», «привезу», «кино», «заскочу» … Это означало следующее: останься дома, не уходи на ночь глядя, почему тебя тянет в этот свинарник, в кои-то веки у меня выходной, сейчас мотнусь до тещи, привезу сына, посмотрим кино, в магазин заскочу…

Муж не хотел отпускать, что-то его настораживало: может быть, фен, гудящий слишком долго; может быть, цветочки на столе; рядом с зелеными яблоками появился отвратный букет – мимоза-тюльпаны… Но скорее всего, выходной – Лиза убежала из дома в выходной. Поэтому, как только за ней закрылся лифт, муж вышел на лестницу. Он спустился тихо, и на первом, в фойе, увидел Лизу и Синицкого. Они целовались.

Эту сцену многие из нас успели подшить в свои статейки по семейной психологии. Кто-то очень талантливый уверял, будто бы Лиза кидалась на мужа и визжала: «Не бей, я его люблю». И будто бы Синицкий отвечал: «Бей! Бей меня, я все равно ее люблю». Это, конечно, полная чушь. На самом деле все было гораздо спокойнее. Лизу оттолкнули в сторону, к лифту. Она не мешала, стояла там молча. Муж размахнулся сразу, и Синицкий упал после первого удара. Он валялся на полу, подняться, отвечать не пытался, только закрывал лицо. Это длилось недолго, вмешались соседи.

Время было не очень удобное, вечером люди возвращались домой, мужчины все как один, тащили женам мимозы и тюльпаны. Все очень удивились, что их сосед уравновешенный бьет человека ногами. Соседка с первого спросила Лизу, не нужно ли вызвать милицию. Лиза ответила «не надо». Воплей не было. Разнимать не пришлось. Муж остановился сам. Синицкий поднялся и вышел из подъезда. Говорили, что он убежал, но нет, он просто вышел, во всяком случае, его никто не догонял.

Это была первая драка, вторая случилась через несколько дней в саду у нашего факультета.

После праздников на занятия Лиза не пришла, но муж приехал в деканат, чтобы забрать ее документы, он сообщил, что она больше не будет с нами учиться. Синицкий в этот день вел себя как обычно, никакого страха или депрессии заметно не было, хотя точно сказать тяжело, потому что глаза он прятал за темными очками, он не хотел пугать людей своим страшным синяком. Глаз заживал долго, Синицкий ходил в темных очках больше месяца, Лизу уже похоронили, а он все еще не снимал очков.

Муж нашел его в курилке, они отошли в дальний конец сада. Кто-то из наших парней говорил, что в кустах Синицкого ждали трое, что муж Лизы привел своих друзей… Это было неправдой, к тому же никто из тех, кто развивал эту тему, с Синицким в сад не выходил. Он вернулся к следующей паре, видимых повреждений, крови, новых синяков у него не было.

Синицкий, вопреки обыкновению, подробностями разговора с мужем не делился, но сразу после этой встречи у него появилась новая девушка. И я не знаю, мне совершенно наплевать, откуда взялась эта новая баба и почему она появилась так быстро. Нашлась поблизости, работала у нас в библиотеке или в буфете, я не помню. Я не хотела знать чужую хронику, я не собиралась смотреть это шоу, но мне его настойчиво показывали. Синицкий зажимался с новой дамой на самом видном месте, в нашем холле у раздевалки, там, где я ждала свое пальто.

10

– Он сказал, что ему угрожали пистолетом, – Аллочка очень любит эту версию.

Я хотела сказать «брехня», но Чернушкина меня опередила.

– Брехня! – она отрезала. – У Лизы в доме не было оружия. Я знаю точно!

– Может, дома и не было, но Синицкий сказал, что ему угрожали.

– Да, да, да, – Бражник вспомнил, – Синицкий говорил про пистолет. Всем, он сразу всем про это говорил, это было на тренинге по психологии…

– Я не была, – я пропустила этот тренинг, не помню, где меня носило.

– Да, ты опоздала, – Бражник и это зафиксировал, – нас попросили вспомнить самый тревожный момент своей жизни. И тогда Синицкий сказал, я это слышал своими ушами, он сказал, что однажды он стоял под дулом пистолета, и ему было по-настоящему страшно за свою жизнь.

– «Под дулом пистолета»? – меня немножко замутило, но я зачем-то еще раз повторила. – Неужели так и сказал «под дулом пистолета»?

Бражник налил мне водички и с сожаленьем подтвердил:

– Да. Увы. «Под дулом пистолета», «страшно за свою жизнь» … И еще что-то он выдал… Что-то было еще…

– Непростое решение! – вспомнила Чернушкина. – «Я был вынужден принять непростое решение» – вот так он сказал.

– Меня сейчас вырвет, – я отмахнулась салфеточкой, – нет, так нельзя. Нельзя так врать. Врать нужно тоньше, врать нужно спокойнее, с душой нужно врать…

Аллочка обсасывала маленькую креветку, она это делала не спеша, аккуратно, над тарелкой, чтобы не закапать свой офисный пиджачок.

– А зачем Синицкому врать? – она на меня уставилась. – Тренинг был, когда Лизу уже похоронили, зачем ему было врать после похорон?

– Не было пистолета! – Чернушкина на нее рявкнула. – Я точно знаю! Ему еще повезло, что пистолета не было…

– Но зачем ему врать?

– Потому что он идиот! – у Чернушкиной не было аргументов, зато она оказалась очень настойчивой. – Идиот! – она повторила четко по буквам.

Аллочку это не пробивало, она как хлопала ресницами, так и продолжала хлопать.

– А если правда угрожали пистолетом?

– Да как же ты не понимаешь? – Бражник начал ей объяснять. – Синицкого всегда интересовало только общее впечатление. Вот вспомните, ну хоть одну нормальную статью он написал? Ни одной. Зато у него были корочки. «Пресса»! Он проходил бесплатно на концерты с этими корочками. Ни одной рецензии, а на концерты проходил. Всегда у него были брелки от непонятно какой тачки, и вечно он звенит, звенит своим брелком… Да мне противно было наблюдать, как он стоит у писсуара и достает…

– Так, прекрати! – Чернушкина отодвинула свою тарелку.

– Да ты сама бы посмотрела, с какой мордой он это делал! Стоит и на всю ивановскую предъявляет нам свой орган…

– Не говори орган! – она завизжала. – Никогда больше не говори орган! Я тебя ненавижу! Меня трясет, когда ты говоришь орган!

– А сейчас все говорят орган, дорогая моя! – Бражник пошевелил пальцами, как будто выпускал коготки. – Раньше говорили по-другому. Раньше у нас было хорошее русское слово, а теперь – всё! Всем отрезали! Теперь у нас нет ничего интересного, только органы!

– Так, Бражник, успокойся, – Чернушкина схватилась за стол, – я не хочу с тобой разговаривать. Мы все равно никогда не поймем друг друга.

– Отчего же, дорогая моя? Я тебя отлично понял, – он улыбнулся ласково и заявил: – У тебя проблемы с оргазмами! Вы там все в своей Думе не кончаете. Вы лезете командовать, потому что власть заменяет вам секс. У вас, наверно, к этому врожденная предрасположенность, поэтому вы туда так и прете, и прете… Вы кончаете от власти! А в постели вы все – бревно!

– Я не бревно! – Чернушкина расстегнула пиджак. – У меня двое детей! В отличие от тебя, Бражник, я замужем пятнадцать лет!

– Да ты ведь так и не открыла!.. – он ей запел с надрывом. – Ты понимаешь, ты так громко говоришь «я –мать!», «я –жена!», потому что ты так и не открыла в себе женщину. Ты полюбуйся, полюбуйся на себя, ну разве ты женщина? Ты не женщина, Чернушкина, ты – начальство!

– А ты открыл в себе мужчину? – она задергалась, пытаясь вылезти из рукавов. – Ты открыл? Извращенец! Ты извращенец, и поэтому ты до сих пор и не женился!

– А может, мы выйдем? – Аллочка пыталась влезть между двух огней. – Мы пойдем, а вы тут оставайтесь лаяться.

Бражник усмехнулся в лучших, в лучших традициях драмтеатра и снова руку на висок, и грустные глаза – все по науке Бражник сделал.

– Какие вы грубые люди, – он вздохнул, – в этой своей… Дум-ме-э-э. А самое страшное, что и других вы судите по себе…

– Бражник, отстань!

– Чернушкина, дорогая, ты только честно мне скажи, вот честно мне скажи, и я отстану. Ты можешь предположить, может быть, тебе приходило в голову, что все люди разные? Или хотя бы не такие, как ты?

Чернушкина поправила свою рубашку, хорошая рубашечка на ней была, кстати, в полосочку, вполне приятная рубашечка.

– Бражник, – она сказала, – я с тобой согласна. Я с тобой на все сто согласна. Ты не такой, как мы. А мы – нормальные люди. И для нас, для нормальных русских людей, самое важное – дети.

– Дети? – он засюсюкал.

– Да, дети! – она оскалилась. – А все остальное – говно! И мужики, и деньги, и ваше поганое творчество, и твои идиотские оргазмы! Ради ребенка плюнешь на все…

– Блестящая речь! – Бражник похлопал, и за стеной, в соседнем кабинете, его активно поддержали. – Я все понял, дети – главное. И поэтому ты, дорогая моя, бросила своих детей свекрови и поскакала аж сломя голову в свою любимую Дум-му-у. В начальство!

– Ради детей! – закричала Чернушкина.

– Конечно! Кто сомневается? Я уже вижу предвыборный слоган! – Бражник вскочил и объявил во все горло. – «Любовь Чернушкина! Ха! Ха! Ха! Ха! Все ради детей!»

– Не ори! – она схватила его за пиджак и шепотом объяснила: – Нас могут услышать. Я публичный человек… В городе меня знают… Меня могут узнать…

Бражник согнулся, схватился за живот, стукнулся лбом о столешницу, плечи у него затряслись. Он открывал рот, как подыхающая рыба, но все никак не мог расхохотаться. Бражник покраснел и начал задыхаться. А я смотрела на листья.

По тротуару проходили люди, иногда они заглядывали в окно, в ресторан. Толстый коротышка в светлом плаще посмотрел на меня и обиженно отвернулся, на плече у него сидел кот, они проплыли медленно вдвоем куда-то в направлении вокзала. А листья падали, кружились, и ветер не давал им приземлиться, они летели за толстяком, догоняли. Кот сидел на плече неподвижно, как сфинкс, и внимательно наблюдал за кленовым листочком.

Аллочка мне что-то говорила, кажется, она сказала, что собирается уйти из банка.

– Продержусь до Нового года, а потом уволюсь. Сейчас не могу, сейчас я потеряю бонусы…

Я это слышала лет пять назад, поэтому не очень проникалась, я все равно ничего не понимаю про бонусы, про соцпакет.

– А знаешь… – она вздохнула. – Иногда я думаю, что Лиза сделала правильно. Она умерла на эмоциях, на волне… Еще неизвестно, что лучше: умереть сразу или медленно каждый день убивать в себе женщину…

«Опять «женщину»! – я подумала. – Что-то все как с цепи сорвались, все говорят про какую-то женщину».

– Ты что, убиваешь? – я ей не верила.

– Ага, – она опять похлопала ресницами, мне показалось, она их все-таки немножко нарастила.

Я засмеялась, у нас принято смеяться, если хочется жалеть, и поэтому я засмеялась:

– Уолт Дисней представляет. Фильм ужасов для домохозяек. «Убей в себе женщину, или женщина убьет тебя».

Аллочка обиделась, мы все вообще обидчивые жутко, она поджала губы и тоже начала смотреть в окно.

Мимо шагала женщина, высокая брюнетка, в джинсах, лет за сорок. Так вроде бы и симпатичная, но губы у нее были недовольные, уголками вниз. Она несла в руках горшок с большим зеленым кактусом. Ствол у кактуса был длинным, тонким, напоминал по форме … орган. Маленький желтый листок закружился над этим кактусом и прицепился на острую колючку.

11

Аллочка захихикала как-то уж слишком подозрительно.

– Кстати, Бражник, – она сказала, – я тебя сейчас, наверное, сильно разочарую, но слухи про орган сильно преувеличены.

– Ой, боже мой, да мне уже давным-давно без разницы, – он отмахнулся, но быстренько переспросил: – А ты откуда знаешь?

– Оттуда, – она ответила.

– Оттуда? – Чернушкина переспросила.

– Да, оттуда! И не надо на меня так смотреть!

– Я не смотрю, – я правда не смотрела на Аллочку, я смотрела на листья.

– Тьфу! – Чернушкина отшвырнула палки. – Вот не дадут поесть спокойно! Вот просто тьфу! И сказать больше нечего!

Чернушкина как-то слишком уж долго плевалась, а Бражник ссутулился, нос его длинный грустно повис над тарелкой с вонючей говядиной. Эта новость ему показалась невкусной, неприятной.

– Но почему же нечего сказать? – он посмотрел на Аллочку жалостливо, как старушка. – Расскажи. Вы же знаете, я правда очень люблю всякую похабень.

– Не рассказывай, – я попросила.

– Да что там рассказывать, – Аллочка процедила, – в конце декабря уже елки стояли… Синицкий ждал Лизу в комнате у Гарика. Я ждала Гарика, Гарик загулял в редакции… А Лиза не пришла.

– И как потом… – Чернушкина не успела задать свой вопрос.

– Никак потом! – Аллочка на нее рассердилась. – Потом Синицкий попросил, чтобы я не рассказывала Лизе.

Я опять потянулась к воде, не знаю, от чего меня мутило, я ничего почти не ела, если не считать несчастный маринованный имбирь.

– Разве можно об этом просить? – мне стало грустно. – Что ж такой невоспитанный мальчик…

– Мальчик! – усмехнулась Чернушкина. – Да какой он мальчик? Он кабан!

– Вот да! Да, да, да! – Бражник искал нужное слово, он шарил в воздухе руками и повторил. – Кабан! Какое это точное, какое это объемное понятие! Кабан! Простейший живучий кабан! А Лиза была нежная, Лиза была воздушным человеком, она потому и пришла в такой ужас… Ой, как я ее сейчас понимаю!

Бражник все время двигал предметы: свою тарелку, бокал, корытце с соусом, салфетницу; он все переставил, навалился животом на стол и нас к себе поближе собрал под крылья.

– Послушайте, послушайте, что я скажу, – он перешел на шепот, – там, на балконе, к ней пришло осознание. Лиза все поняла! Она-то думала: вокруг нее мужчины, вокруг нее люди, а рядом оказались одни кабаны! Это же страшно… Страшно!

– Да все мужики такие же точно! – Аллочка стряхнула его руку. – Синицкий – обычный мужик. Чем он мог ее спровоцировать?

– День рождения! – я наконец-то нашла, что ему предъявить. – Зачем он устроил тот день рождения?

– Да Лиза замужем была! – Аллочка закричала. – Он ей вообще ничего не должен! Это его было личное дело – устраивать день рождения или не устраивать! Синицкий не толкал ее с балкона, она сама пошла и сиганула! Потому что Лиза эгоистка! Она это сделала всем назло!

Аллочка, когда сказала «всем назло», я сразу вспомнила историю про аспирин. В последнем классе у нее была короткая связь с мужем старшей сестры. Это он ей объяснил, что все мужчины одинаковы, что отношения могут прерываться и не обязывать.

«Ты поняла?» – он у нее спросил. «Да, поняла», – она согласилась.

После этого Аллочка захотела сделать всем назло. Она выпила несколько пачек аспирина, не знаю, сколько именно. Ей стало плохо, она прибежала к маме: «Мама! Я аспирином отравилась!» Вызвали скорую, недельку подержали девочку в больнице и вернули домой. «Зачем травилась?» – спрашивали, но Аллочка никому ничего не рассказала.

В июле, когда солили огурцы, соседка кричала во двор через стежку:

– Девчонки! У вас аспирина нету? А то мне в банки нечего ложить.

– Не-е-ету, – ей отвечали, – у нас аспирина нету. Алка весь выпила.

В июле огурцы закрутили, а в сентябре Аллочка уехала в город учиться.

Бражник этих тонкостей не знал, поэтому все принял близко к сердцу.

– Как ты можешь? – он запрыгал и пальчиками сразу дзынь-дзынь-дзынь. – У Лизы был шок! Болевой шок! У нее разрывалась душа!

– Лиза – истеричка, – Аллочка не шелохнулась, – истерички всегда играют на публику.

– Какая публика? Какая публика? Она одна стояла на балконе!

– Бражник! – Чернушкина вмешалась. – Что ты мне голову забиваешь? Болевой шок, какой болевой шок?.. Лиза была здорова, она была психически здорова. Могла бы и потерпеть!

– Да, солнце? Ты так уверена? А может быть, как раз в тот момент она и не была здорова? Может быть, у нее был приступ? Всего на несколько минут?

– Извини меня, Бражник, конечно, – Чернушкина как-то странно надулась и покраснела, – Лиза сейчас в гробу перевернется, но я должна сказать… – она тряхнула головой, по-моему, слишком сильно и закричала: – Истерика – это не болезнь! Истерика – это безответственность! Без-от-вет-ствен-ность – и никакой не приступ!

Чернушкина говорила «безответственность» четко по слогам, точно так же, как мама ей в детстве внедряла. Это было не очень приятно слушать, как будто по мозгам стучали барабанной палочкой. Зато на пользу все пошло, на пользу, Чернушкина усвоила и выросла ответственной.

Бражник вспотел и стянул с себя свитер.

– Дорогая моя! – он разозлился. – Открой любой учебник, любой словарь по психологии открой, там для таких, как ты, специально русским языком написано: «истерика – это реакция на боль». Реакция на боль! У Лизы был шок, в таком состоянии она не могла себя контролировать…

– Не верю! – Чернушкина затопала ногами. – Все себя контролируют! Когда надо, все всегда себя контролируют!

И меня захватило, меня заводят чужие вопли, и листья, их плавное кружение не помогает успокоиться, когда кругом шумят. Я тоже влезла в эту свару.

– Никто себя не контролирует! – я закричала. – Все люди бесятся! Психуют все! Не надо делать вид, что это патология! Это вообще нормально для любого человека: когда тебе больно – орать!.. – мне не хватило запала, последнее я промямлила: – Или что-нибудь сделать такое быстрее, чтобы эту боль убрать…

– Хорошо! – Чернушкина ответила традиционно, я так и знала, что она так ответит. – Отлично! Тогда давайте все будем прыгать с балконов! Первая пошла – и все за ней! С пятого! С десятого! Чуть что не так, чуть где кольнуло – а мы с балкона!

Бражник прицелился, но поставил стакан на место.

– Опять! Ты опять?! – он на нее замахал. – Почему ты заранее считаешь всех людей идиотами?

– Всё! Вы мне надоели! – Аллочка встала. – Вы все психопаты, я от вас ухожу!

Она сняла с вешалки пальто, оделась, накрутила шарф, взяла сумку и снова села на свое место. А сумочку положила на коленки, у Аллочки была маленькая красная сумочка, из кармашка торчали тонкие кожаные перчатки, зеленые, как у Лизы.

12

Нас всегда заносит, когда мы говорим про Лизу. Мы не можем заткнуться, потому что каждый решает с помощью Лизы свои личные проблемы. Все вешают на Лизу своих же собственных собак. А что там было на самом деле на балконе в тот вечер, когда она решилась прыгнуть, никто никогда не узнает.

На что смотрела, о чем подумала в последнюю минуту, какой был пульс, как дышала, как шагнула, мы не знаем. Одни догадки, одни предположения. И, разумеется, как и положено у журналистов, мы успели оформить все догадки письменно, мы все пришпандорили в свои душераздирающие эссе. Публика любит душераздирающее, и мы стараемся, раздираем.

Самые гениальные из нас притащили в этот страшный эпизод знаменитый белый ковер. Придумали, будто бы Лиза каталась на этом ковре и кричала мужу: «Отпусти меня к нему! Я тебя ненавижу!» Это вздор, Лиза не валялась на ковре, она его как раз таки чистила.