Сборник рассказов. Мистика. Готика

Сборник рассказов

Мистика. Готика

Алиса Эндрю

© Алиса Эндрю, 2025

ISBN 978-5-0068-0078-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРОЛОГ

«Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, – отозвался Воланд, – но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.» Михаил Булгаков

Я представляю вам сборник рассказов, которые не просто погружают в мистические события и острые углы неоготики – они отражают периоды моей жизни, когда сердце разрывалось острыми гранями или, наоборот, ощущало мягкое прикосновение кошачьей лапки на плече. Все истории основаны на реальных событиях.

Главные герои представленных рассказов – это люди, которых вы можете встретить в магазине, в кафе, на улице. Вы не знаете их, но они смотрят на вас глазами со страниц этой книги, в которую я вложила частичку своей души и большую половину своего сердца.

События в жизни иногда принимают необычный оборот. И тогда перед вами встаёт выбор: подать руку или отвернуться спиной, услышать крик или закрыть уши руками. Именно об этом расскажет мой сборник – о моментах, когда привычное отходит на второй план, а на первый выходит то, что не всегда можно объяснить словами.

Вы отправитесь в удивительное путешествие. А я, как автор, даю вам в руки маленький путеводитель – вы уже держите его перед собой.

Не стоит бояться тьмы, ибо в ней иногда можно найти свет.

И не стоит обольщаться яркими звёздами —

они могут поставить чёрное клеймо на вашем предплечье.

Всё в этом мире относительно.

С большим уважением и любовью,

Алиса Эндрю.

Домовой

Зеркала – моя слабость. Уж не знаю, что в моей жизни такого произошло, но я их обожала с детства. Ходила в универмаг – как самостоятельная личность, конечно же, без мамы (и она это поощряла!) – и разглядывала там часами полки с множеством сувениров, а особенно – зеркала в мебельном отделе. Моё внимание притягивали до ужаса огромные шкафы-стенки с их холодными, бесконечными стеклами. Я ловила своё отражение, крутилась, пробовала разные позы. Старая продавщица угрюмо смотрела на мои игры, но ничего не говорила.

А потом случилась давно запланированная поездка. Мы с моей любимой мамочкой отправились далеко, в Россию, в город Орёл, к её старинной подруге, тётушке «большой сове».

Квартира Тамары Иннокентьевны запомнилась мне навсегда. Она казалась очень большой, с высоченными потолками, но какой-то… угловатой и неопрятной. Никакого намёка на уют: ни тебе красивых штор, пушистых ковров или диванных подушек с рюшами, которые я почему-то считала признаком настоящего красивого дома. Зато у неё мне посчастливилось прочитать невероятное множество книг. Они стояли везде – на полках до потолка, громоздились стопками на полу, косились, грозясь упасть, на подоконниках. Книги эти пахли пылью и едким сигаретным дымом, а на страницах многих я разглядывала жёлтые пятна-кляксы – следы от пролитого кофе или какао. В этом книжном царстве царил полумрак. Мало того, что жилище находилось на северной стороне, так ещё весь балкон оплёл виноград.

Тетушка невероятных размеров, деловито покачивая бёдрами, ловко пробиралась в своём царстве сквозь хаос и беспорядок. Волосы её вились мелкими кольцами; каким-то невероятным образом она подхватывала их на затылок и свивала там огромный пучок, из которого во все стороны непослушные локоны вырывались на свободу и торчали на все лады в разные стороны. Мне это нравилось. Тетушка всегда пребывала в отличном расположении духа и угощала меня абрикосовым вареньем с эклерами, которые волшебным образом каждое утро появлялись в её пузатом холодильнике, на котором серебряными буквами я прочитала незнакомое название: «Юрюзань».

К моему двенадцатилетию у меня отросли блестящие длинные волосы, моя гордость – пушистые, чёрные, с невероятным красновато рыжим отливом, чуть ниже плеч. И в этой странной, неуютной квартире я, конечно же, искала зеркало. Обнаружилось какое-то старое, с потемневшей от времени рамкой, висевшее в длинном коридоре с множеством коробок, наполненных ненужными вещами. Я вновь и вновь разглядывала свои кудри, старательно расчёсывая их пальцами вдоль и поперёк. Истязала старой массажной расчёской и ловила отблески света на черной волне, норовившей мне зацепиться за кружевной воротник.

Тут-то меня и подкараулил сынок тетушки. Он подшучивал самым наглым образом, кривлялся рядом и говорил, что от такого частого расчесывания и любования я скоро останусь лысой, без единого волоска. Я лишь фыркала в его сторону, отворачивалась к темному стеклу и упрямо продолжала любоваться своим отражением, пытаясь не замечать ни его насмешек, ни запаха старых книг, ни этой огромной, неуютной квартиры. В маленьком зеркальном мире пока еще меня увлекало только оно, мое отражение с черными блестящими локонами.

Тамара Иннокентьевна любила по утрам выкурить длинные папиросы. Она опиралась полными локтями на подоконник и открывала настежь кухонное окно. «Это чтоб не доставлять вам беспокойство», – будто объясняла она дымному утру. Когда я заходила на кухню после завтрака в гостиной, тётушка, поворачиваясь, всегда улыбалась теплой, чуть виноватой улыбкой сквозь утреннюю завесу.

А после обеда начиналось самое интересное. Тамара Иннокентьевна с мамой усаживались за стол, и кухня наполнялась тихим гулом их сплетен. Они перебирали старые письма, фотокарточки с выцветшими углами, вспоминали давних знакомых – рассказывали истории, которые с годами, возможно, обрастали небылицами, становились частью их общей, долгой жизни. Мне они казались глубокими «старухами».

Хотя сейчас я, оглядываясь, понимаю: я намного старше их тогдашних лет. И странное дело, считаю себя довольно молодой и привлекательной женщиной. Видимо, их «старушечья» мудрость, папиросный дымок над подоконником и шелест страниц с кофейными пятнами научили меня главному: возраст – это просто еще одна история, которую мы рассказываем себе. И ее тоже можно переписать.

Тётушка хихикала, многозначительно поглядывая в мою сторону, и делала вид, будто я, возможно, ничего не смыслю в их разговорах. Конечно же, тётушка ошибалась. Я лишь притворялась, что углублена в чтение Ефремова, а сама навострила уши и с наслаждением ловила каждое слово этих «запретных» бесед.

«Валюша, ты представляешь, – начинала она, отпивая смачный глоток из своей огромной чашки с золотым ободком (в ней, вероятно, помещалось не меньше литра крепчайшего чая с леденцами!), – на последнем отчётном концерте…» Кстати, тётушка была неплохой пианисткой и преподавала в консерватории, что делало её рассказы вдвойне пикантными. «Так вот, на последнем концерте мы с Виктором отважились спеть одну шуточную песенку… Возможно, ты её ещё помнишь?»

И тут она, лукаво ухмыльнувшись, выдавала строчку хрипловатым контральто:

«Эх, стою, качаюсь… тонкою берёзой… к дубу прислонившись…»

Точно песню я не помнила, но смысл улавливала прекрасно. Тётушка, довольная эффектом, продолжала, размахивая рукой с папиросой: «Ну, ты только представь, Валюша: меня – и этого Виктора, который тощий, как вобла на базаре у армян!»

А после приходил Сергей, сын Тамары. Его появление оглушало квартиру: хлопала дверца холодильника, стучали чашки, с грохотом падала крышка кастрюли. Они долго и горячо спорили на кухне, спорящие голоса гудели за закрытой дверью, а потом юноша поспешно убегал, оставляя за собой взвинченную тишину.

Мы с мамочкой в такие моменты обычно собирались в город. Она, конечно, не любила эти вылазки. Больные ноги не давали ей покоя, к вечеру они ныли и страшно распухали, превращаясь в тяжелые, жутко болящие колоды. Но я требовала похода в очередной магазин – меня неудержимо тянуло к зеркальным витринам, к шуму толпы, к иллюзии свободы. Мамочка, любившая меня до безумия, соглашалась. Видела, как горят мои глаза. Видимо, не могла отказать. Знала мой взрывной характер. Ожидать я никогда не умела. Валентина еле втискивала распухшие ступни в босоножки с модными ремешками – крошечные островки элегантности в море боли – и мы медленно, как огромный корабль и маленькая лодка в бурном море, отправлялись в наше долгое путешествие по асфальтовым волнам.

Когда мне становилось жалко мать – а это чувство прорывалось сквозь эгоизм, как луч сквозь тучу, – я высматривала скамейку неподалёку от магазина. «Садись, мамочка, отдохни!» – командовала я с деловитым видом, усаживая ее там. «Я всего на часок! Обещаю!» И она соглашалась. Сидела, поджав больные ноги, смиренная и усталая. Соглашалась не потому, что верила мне, а потому, что понимала: не сможет, не имеет права противостоять моим капризам и неуёмному желанию раствориться в зеркальном мире универмага, пока ее мир сужался до размеров скамейки.

Вот тогда это и произошло в первый раз. Я увидела нечто такое, что выходило за рамки обычной жизни. То, о чём тогда предпочитали молчать. То, о чём молчат и сегодня.

Мебельный отдел центрального магазина (почему-то расположенный на третьем этаже – хотя я бы разместила его на первом; ну, не мне судить) встретил меня знакомым гулом. И, конечно же, зеркалами: в деревянных оправах, и одно – удивительное – в кованой металлической, с витыми завитушками, похожими на замерзший дым. Посетителей с каждой минутой прибавлялось всё больше. Воздух густо пах мебельным клеем и едкими духами «Красная Москва» – запах, который я возненавидела на всю жизнь. Но это казалось мелочью. Люди приходили и уходили, мелькали, отражаясь в холодных стеклах…

И тут я увидела. У некоторых из них… не было головы. Вот просто нет – и всё тут. На месте лица и волос – лишь размытое, колеблющееся пятно, как масляная пленка на луже.

Я встряхнула головой. Потёрла глаза кулаками, так что искры посыпались. Посмотрела снова. Так ничего и не поменялось.

Я намеренно замерла у большого зеркала в деревянной раме, притворившись заинтересованной стеллажом. Стала считать.

Пять… семь человек прошло мимо – у них головы были на месте, пусть и скучные, озабоченные, совершенно мне не интересные.

А потом – еще один. Мужик в сером пиджаке. И снова – пустота над воротником. Только смазанная тень.

Мне было всё-таки уже двенадцать. Не мало, чтобы верить в сказки, и не много, чтобы отрицать то, что видишь воочию.

Я сжала руки в карманах плаща, ощущая, как холодеют пальцы. Решила – никому ничего не говорить.

Маме и так хватало хлопот без моих «больных фантазий». Эта тайна, липкая и леденящая, останется со мной. Зеркала, моя прежняя слабость, внезапно стали дверцей в нечто пока необъяснимое. И я захлопнула ее изо всех сил. Пока могла.

А потом мы уехали.

Мамочка долго прощалась с Тамарой Иннокентьевной на пороге неуютной, книжной квартиры. Тётушка, всхлипывая, вытащила из кармана своих необъятных засаленных штанов огромный, мятый платок и вытирала им щеки, раскрасневшиеся от слез. «Валечка, приезжайте на следующее лето! Обязательно!» – кричала она нам вслед, махая платком.

«Ну конечно, Тома! Обязательно!» – обещала моя мама, уже залезая в такси. Голос ее звенел фальшивой бодростью.

Никто и не догадывался в тот момент – ни я, жаждущая новых поездок и приключений, ни мама, уставшая от дороги, ни сама Тамара Иннокентьевна, пряча мокрый платок обратно в штаны, – что мы видим большую, улыбчивую, пахнущую чаем и папиросами женщину в последний раз.

Через полгода она скоропостижно скончалась от обширного инфаркта. Как оборвалась струна на том самом пианино, что стояло прямо посередине книжных завалов.

Все мы когда-то доживаем до этого времени.

Сначала уходят бабушки и дедушки, как же я скучаю по домашним пирогам на дрожжевом тесте, пахнущих детством. После начинают уходить родители. Любимые голоса стихают в телефонной трубке, а потом и вовсе замолкают. А потом… Потом приходит очередь подруг. Одну за одной. Будто кто-то невидимый выдёргивает ниточки из узора твоей жизни, оставляя дыры на месте тепла, сплетен и смеха. И понимаешь, что старость – это не ожидание седины или больных ног. Это история, как твой мир постепенно, неумолимо пустеет. Остаются только зеркала да память. В них все еще живы и улыбаются те, кого уже нет.

Да вот именно: зеркала – это целая эпопея судеб. Даже в официальных источниках, в пыльных полицейских сводках, затеряны материалы о проклятых зеркалах. О тех, что лишают жизни своих владельцев, затягивая безвозвратно в толщу времени, покрытую серебристой плёнкой.

Спросите себя: разве вы не боитесь разбитого зеркала?

Боитесь. Я уже знаю ваш ответ.

Вот и правильно. Лучше этого не делать – чтобы не разозлить Того, кто живёт в нём. По ту сторону гладкой поверхности.

Они не суеверие. Они – наши соседи…

Вот лишь три страницы из забытых хроник, что похоронены под грифом «несчастный случай»:

1. Ленинград, 1978 г. Зеркало в резной дубовой раме, изъятое из особняка на Фонтанке после смерти профессора-историка К. В. Никольского. Официально: «Сердечная недостаточность во сне». Из рапорта участкового (не вошедшего в дело): «Тело обнаружено в позе скрюченного скелета… будто столетия пролежало в земле. На зеркале – отпечаток ладони изнутри стекла. Ртутные подтёки на полу образовали стрелу… направленную обратно к раме.

2. Одесса, 1985 г. Антикварное венецианское зеркало «Пьетро Бартоли», конфискованное у балерины Мариинки. Официально: «Несчастный случай. Падение с балкона». Из докладной зам. начальника ОВД: «Свидетели (соседи) показали: перед падением кричала: „Оно не отпускает!“ В руке погибшей зажат осколок. Всё тщательно сфотографировали. А негативы пропали».

3. Орёл, 1983 г. Мебельный склад №3, ул. Ленина. Ночной сторож Семён Петрович Литвинов. Официально: «Травма, несовместимая с жизнью. Падение с лестницы». Из объяснительной младшего лейтенанта милиции (приложена к личному делу): «На лице – выражение крайнего изумления. В кармане – ключ от запертой камеры хранения №47. Как показало следствие, камера оказалась пуста. Только там очень долго держался запах серы и старой меди».

Разбитое зеркало – не предрассудок.

Это взлом замка между мирами, вроде как приглашение.

Или – последний предупредительный выстрел из тех глубин, где время течёт вспять. Триста раз подумайте, стоит ли связываться с теми кто тихо смотрит на вас из-за серебристой плёнки.

Особенно если ваше детское отражение уже видело, как по залам орловского универмага бродят люди… или нелюди… у которых туман вместо головы.

Да, с детства я вынесла урок: мир не так прост, как кажется. Но об этом никто ничего не говорит. Школьные учителя отшучиваются. Мама лишь загадочно улыбается, хотя соглашается со мной во всём, в очередной раз раскладывая карты и предрекая мне провал на будущем свидании вечером с кавалером. А вот если вы пойдёте к священнику, то явно получите нагоняй за свои мысли. И вам точно никто ничего не расскажет. Главное, чтобы экзорциста не вызвали.

И вообще: паранормальщина и СССР – вещи несовместимые. Тут нет ни секса, ни привидений, и даже летающие тарелки не прилетают. По-моему, это так скучно! Но не спешите ставить печать под грифом «секретно». Ведь вы можете всегда взглянуть шире и выйти за рамки того, что вам говорят.

Стоит вам только расслабиться, заиметь своё мнение и посмотреть на мир шире – когда он откроет перед вами янтарные ворота, усыпанные звёздами прошлого и миражами будущего, – не нужно ставить на себе крест! Когда кто-то хочет вам нарисовать его посередине лба – бегите. Уходите оттуда. Кружитесь с ветром, пейте родниковую воду, обнимайте берёзы в лесу. Выходите поздно вечером и смотрите на месяц. Быть может, тогда вы что-то и увидите. Особенно, когда ваш разум находится на пределе, или вы влюблены до боли, где-то в середине затылка.

Я повзрослела и влюбилась без оглядки. Его походка вразвалочку – будто вышел одессит после шумного вечера в таверне. Голубые глаза, отливающие льдом и какой-то чертовщиной, сводили с ума не одну девчонку. Естественно, я попала под чары Валерия. Не спала ночами, как полагается, стала чаще заглядывать в зеркало. Но не находила в себе изъянов. Никто не говорил мне, что блузка, застёгнутая под горло, и чёрные косы, туго заплетённые с резинками на концах, – это плохо.

Мои волосы пахли дешёвым шампунем и уксусом. Я ничего не знала о маникюре и туфлях на каблуках. Но бежала к нему, забыв обо всём. Моё сердце пылало, как прощальный костёр на последней смене в пионерском лагере.

Именно тогда и случилась чертовщина, о которой я никому не рассказала. Побоялась показаться глупой. Даже мама ничего не знала… Пока не знала.

16 лет – это то время, когда ты не контролируешь цветение своей души. Ты ещё ничего не слышала о женской хитрости, о том, что мужчин надо выбирать не сердцем, а головой и логикой, чтобы потом не оказаться в нищете, среди вечных скандалов и бесконечных домашних дел. Когда лучшим другом твоего мужчины станет диван и сигарета. Но об этом тогда не думаешь.

Ведь тебя защищает мама, тебе тепло и хорошо дома с её пельмешками и борщами со сметаной. А тут – совсем другое. Это порыв страсти, заложенный в нас Создателем, хитрым до невозможности, желающим продолжить род до бесконечности.

Отношения с Валерой, конечно, не заладились. Тогда я этого не видела – сейчас мне просто смешно. Помыкал мною как доверчивой собачонкой: приходил, когда хотел, не покупал мороженого, не водил в кино, не дарил подарков на 8 Марта. Но с удовольствием схватил обеими руками мой одеколон – кстати, недешёвый, мамочка не скупилась, лишь бы я улыбалась. А он об этом никогда не думал.

Но любовь слепа. Моя – так точно, глаз вообще не имела.

Как-то он позвал меня к себе. Что-то в душе заскребло, но я согласилась – ведь он для меня в то время как кислород, без которого ну никак: не жить, не дышать, только умереть. Я побежала.

Сидели немного на кухне. Чаю, конечно, он мне не предложил, пирожное тоже забыл купить. А может, просто не умел этого делать – никогда. А потом схватил меня в охапку, поволок в спальню. Почему-то до сих пор помню запах простыней, чужой кожи, потного тела. Мне показалось, что это родительская спальня. И он, слюнявыми губами, прилепился ко мне, словно кровожадная пиявка.

Напротив стоял огромный шкаф с зеркалом – прямо в пол. Я оттолкнула своего «возлюбленного» и даже ударила – так сказать, вывела из строя «любовный инструмент». Он застонал. Я мельком посмотрела в зеркало – просто потому, что голову отклонила в эту сторону.

Вот тогда-то я и увидела.

Там маячил человек без лица.

Мне стало до жути страшно. Я кинулась наутёк. За окном поздняя осень, но я даже сапоги не надела – просто схватила их в руку… Бежала от этого беса, наверное, целый квартал босиком по дождливому асфальту. Я и холода не почувствовала. Была явно не в себе.

Вечером, в тишине, расплакалась в своей спальне – такой милой, в которой пишу до сих пор по утрам, лёжа на перине.

А тогда не спала целую ночь. А утром мамочке во всём призналась. Она положила свою тёплую ладонь мне на плечо и сказала:

– Деточка, да полно тебе. Забудь как страшный сон. Но не ходи больше к нему… Может, и не человек он вовсе. Кто его знает, как устроен наш мир. Давай лучше с тобой на картах погадаем.

«Ага, вот и Король треф… Долгая дорога, длинная… Далеко уедешь от меня», – она немного грустно посмотрела, почему-то замолчала и больше ничего не захотела говорить.

«Мам, ну что там?»

«Как всегда… Да жизнь сложная, чёрт бы её побрал. Да и черти вокруг пляшут, поди их разбери – люди не люди…»

Моя Валентина посмотрела на меня тем взглядом, который я вспоминаю до сих пор – нет такого взгляда больше. В бесконечной любви, вопреки всему, даже когда я поперёк всех, как кость в горле, – а она любит. А потом подходит ко мне, обнимает крепко-крепко, и я чувствую запах её родного тела.

«Ты главное – прислушивайся к себе. Что у тебя внутри. Слушай мысли в голове – вот первая мысль всегда и правильная». И она улыбнулась. А потом…

А потом мамочка оттаяла и рассказала загадочную историю про теплоход «Котовский». Безумно любила Одессу. Они ездили туда с покойным супругом Григорием не раз – он обожал Валентину и потакал всем её капризам. Хотя взбалмошной её не назвать: просто очень красивая женщина с яркими голубыми глазами.

1965 год. Гостиничный номер.

Кресла, обтянутые нежно-голубым синтетическим бархатом (люкс, конечно – Григорий не скупился). Двуспальная кровать – мягкая, с белоснежным накрахмаленным бельём. Края наволочек оторочены кружевом – чья-то заботливая рука уж очень постаралась. А на столе, в тёмной полировке… свежий букет астр.

– Валюш, надень красные лодочки и твоё шикарное платье из гипюра!

– Ни за что! – не соглашалась она. – Сегодня никакого красного. Море не любит огня. Только синий в горошек. Как волны и крылья чайки.

– А вот лодочек белых у меня нет… И о чём я думала, когда мы ехали на курорт?

Билеты на «Котовский» Валентина положила в маленький театральный ридикюль. Не белый, конечно, но почти. Не покупать же им сегодня ещё и сумочку! Мамочка аккуратно спрятала билеты в кармашек на подкладке, как в любой мало-мальски добротной сумке.

– Дорогая, спускайся! Я вызвал машину.

Внутри такси всегда так пахло: въевшийся в обивку сигаретный дым, дорогие духи, жареный лук и ещё что-то неуловимое, что всегда узнаёшь с первого вздоха. Они устроились на заднем сиденье.

И тут, неожиданно, к машине подбежал молодой мужчина. В приличном светло-сером костюме. С молочными пуговицами.

Валентина прищурилась:

– Ну надо же… И кто так безвкусно подобрал ему фурнитуру. Кстати, она в этом разбиралась. Шила, скажем так, даже очень хорошо. Имела вкус. И обожала модничать.

– Я вас очень прошу, не поймите меня неправильно! – заговорил юноша, придерживая дверцу такси. – Жутко спешу, непредвиденные обстоятельства… Разрешите проехать пару кварталов? Буквально ненадолго!

Григорий строго посмотрел на него:

– Нет. Мы опаздываем на теплоход.

Но мамочка тронула его за рукав:

– Не будь занудой, Гриша. Пусть садится!

Юноша быстро запрыгнул на переднее сиденье. Машина тронулась. И все пассажиры неожиданно почувствовали свежее дыхание ветра – будто в салон ворвался альпийский луг.

Интересно, где он купил такой одеколон? – подумал Григорий.

А Валентина, вдохнув этот неземной аромат, сразу погрузилась в мечты: Новое платье… обязательно в ромашку и фрезию! Найду этот ситец…

Внезапно пассажир повернулся к ней:

– Я опаздываю на свидание… постеснялся сразу сказать. А можно посмотреть вашу сумочку? Она замечательная! Подарил бы своей девушке…

Абсурд! – мелькнуло у Валентины. Но руки сами протянули ему ридикюль. Юноша загадочно улыбнулся – и посмотрел на неё глазами ангела. В тот момент Валентина готова была поклясться: на переднем сиденье сидит не человек, а существо с белыми, переливающимися перламутром крыльями. Ну почти… как кружево на новомодной сумочке.

Машину резко тряхнуло! Тормоза взвыли, таксист дёрнул ручник:

– Тьфу ты, чертовщина! Откуда эта кошка?! Минуту назад её не было!..

Когда все пришли в себя, переднее сиденье оказалось пустым. Ни юноши. Ни сумочки, которую он «взял посмотреть».

– Ну вот, я же говорил тебе: нельзя никого брать с собой! – буркнул Григорий. – Мошенник. Аферист. И как ловко выпрыгнул из машины – никто и не заметил!

– Гриша, успокойся, – мягко остановила его Валентина. – В сумочке-то и денег не было. Ничего! Но… только два билета на теплоход. Обидно, конечно…

Супруг нахмурился и размышлял о чём-то.

– Пустяки! – махом отрезала она, улыбнувшись и погладив мужа по руке. – Сущие пустяки! Туфли всё равно купим. И билеты возьмём на следующий рейс.

Григорий посмотрел на супругу. Напряжение в его плечах ослабло:

– Ты права. Поедем позже, сейчас, за туфлями. И в ресторан. Кажется, я проголодался.

Ресторан «Аркадия» – жемчужина Одессы. Столы, на первый, взгляд тяжёлые, под красное дерево. Скатерти, ослепительно белые, похожие на паруса яхт в порту. Валентина сияла, как само Чёрное море под августовским солнцем. Её пышные русые кудри ловили блики хрустальных подвесок люстр, а улыбка будоражила мужчин за соседним столиком.

А еда… и правда божественная…

Подавали то, от чего щемило сердце даже у стойких гурманов.

Форшмак, как нежная пена из селёдки с яблоком и золотистым луком, поданная в хрустальной креманке. Григорий ухмыльнулся :

– Вот это да! Судак по-одесски, давно хотел попробовать – с хрустящей корочкой, под шубой из томлёных томатов и маслин.

Ммм… Вкуснотища и кажется пахнет солнцем и солью.

– А борщ? – не просто суп – божественное творение повара со сметаной. Ну нет, с твоим конечно не сравнится!!!

Григорий смотрел на неё, как на чудо, на приз.«Как же мне повезло с женой, Валюша просто необыкновенная…»