Стюша и тысяча семей

Анастасия Таранина

Стюша и тысяча семей

##ПРОЛОГ. КОГДА МИР НАЧИНАЕТСЯ С ВОПРОСА

Стюша лежала на кровати, уткнувшись подбородком в колени, и листала ленту. За окном капал дождь, брат орал в наушниках про «кто снайпер, тот красавчик», мама звала ужинать в третий раз, а папа где-то в углу кабинета стучал по клавиатуре, как будто от этого зависела судьба человечества. Или хотя бы судьба его отчёта.

Она не двигалась.

Не потому, что не хотела есть.

А потому, что ей было… тяжело.

Не физически. Не морально. А… экзистенциально.

В четырнадцать лет это бывает.

Когда ты смотришь на свою жизнь – и кажется, что она плоская, как экран телефона. Без вкуса. Без запаха. Без громких историй. Без приключений. Без чего-то… настоящего.

– Стюш! – снова крикнула мама. – Или ты сейчас, или я забираю телефон!

– Иду-иду! – буркнула Стюша, не двигаясь.

На экране мелькнул пост:

«А ты знаешь, как живут другие семьи?»

Под ним – коллаж: бабушка в национальном костюме печёт лепёшки, папа с ребёнком ловит рыбу на фоне вулкана, мама в вечернем платье читает сказку перед сном в пентхаусе, подросток в спортивной форме помогает отцу чинить трактор.

Подпись: «Семья – это не где ты живёшь. Это как ты живёшь. И с кем смеёшься».

Стюша задумалась.

А как живут «другие»? Не как её – с ужинами впопыхах, ссорами из-за «ты опять забыла вынести мусор», с папиными «я устал», с маминой «почему у тебя в комнате как после урагана?».

Неужели у всех так? Или… есть другие миры? Другие правила? Другие смехи?

Она закрыла телефон.

– Мам, а можно я не буду ужинать? Я хочу… подумать.

– Подумать? – мама выглянула из кухни с половником в руке. – Это новое слово для «лентяйничать»?

– Нет. Серьёзно. Я хочу понять… какие вообще бывают семьи. И какие в них ценности. Ну, типа… что главное. Что делает семью… семьёй.

Папа оторвался от экрана:

– Если это для школы – отлично. Если для TikTok – подумай дважды.

– Не для школы. И не для TikTok. Просто… для себя.

Она снова уткнулась в подушки.

Закрыла глаза.

И представила: а что, если… она могла бы «примерить» чужую жизнь? Как платье. Как маску. Как игру.

Просто… на час. На день. На одну историю.

– А вдруг… – прошептала она. – А вдруг я могу?

И в этот момент – что-то щёлкнуло.

Не в розетке. Не в телефоне.

А… внутри.

Темнота.

Шум волн.

Запах дыма и солёного ветра.

И чей-то громкий, неудержимый смех – такой, что даже шторм замолчал, чтобы послушать.

Стюша открыла глаза.

Она больше не в своей комнате.

Она – на краю земли.

#ГЛАВА 1. КАМЧАТКА. БАРАНОВЫ. СМЕХ СКВОЗЬ ШТОРМ

– Эй, девочка! Ты с нами или с медведем? – крикнула женщина в толстой вязаной шапке, протягивая Стюше варежку размером с ведро.

Стюша моргнула.

Перед ней – деревянный дом, обшитый досками, которые выглядели так, будто их облизывали волны и ветер не один десяток лет. За домом – Тихий океан, сердитый, бурлящий, с пеной на зубах, как будто он не вода, а живое существо, которое сейчас рявкнёт. Рядом – костёр, на котором в огромном котле что-то булькало, и трое детей: один ловил палкой искры, другой пытался залезть на крышу сачком (зачем – непонятно, может, ловить тучи?), третья – девочка лет десяти – уже тащила Стюшу за руку к костру, как будто они давние подруги.

– Ты кто? – спросила девочка, не останавливаясь. – Туристка? Учительница? Или просто заблудилась в шторм?

– Я… Стюша. Я… не знаю, как сюда попала.

– Отлично! – воскликнула женщина у костра, помешивая уху деревянной ложкой. – Значит, пришла вовремя. Уха почти готова. А шторм – это просто фон. Как музыка в кафе. Только громче. И мокрее.

– Шторм? – Стюша обернулась.

На горизонте туча валила на берег, как серый танк. Волны хлестали по скалам, будто пытались их снести. Где-то вдалеке качалась лодка – маленькая, одинокая, как игрушка в ванне после детской истерики.

– Папа? – спросила Стюша, чувствуя, как сердце уходит в пятки.

– Ага, – кивнула девочка. – Он сказал: «Если к шести не вернусь – начинайте без меня, но оставьте мне ложку поглубже». Он всегда так говорит. Даже когда уезжает на два дня. Даже когда шторм – как сейчас.

– А вы не боитесь?

Бабушка – высокая, седая, с лицом, будто вырезанным из дерева ветрами – подошла и похлопала Стюшу по плечу:

– Боимся? Конечно. Каждый раз. Но если начнёшь бояться вслух – шторм услышит и обидится. А если смеяться – он думает: «Ну, раз смеются, значит, я им не страшен». И уходит. Так что – смеёмся громче!

И тут – как по заказу – лодка вынырнула из волны, и мужчина в жёлтом плаще замахал рукой.

– Папа! – закричали дети, как один.

– Живой! – радостно воскликнула мама. – Значит, уху не зря варила!

Когда папа подошёл – мокрый, уставший, с солью на бровях и запахом моря в волосах – первое, что он сделал, – не пошёл греться, не стал жаловаться, не спросил, где сухие носки. Он сел на пенёк, взял у бабушки кружку чая и спросил:

– Ну, и что медведь в этом году украл?

Бабушка захохотала – так, что чай чуть не выплеснулся:

– В этом? Сапоги у Митрофана! Представляешь? Украл, надел – и теперь по лесу хромает. Лесник говорит – следы такие: один глубокий, другой – еле касается земли. Дети вчера смеялись до колик.

Все заржали. Даже Стюша.

Хотя пять минут назад думала, что сейчас заплачет от страха.

Папа снял куртку, повесил на забор, как трофей, и взял первую тарелку ухи.

– Ну что, девочка? – спросил он, глядя на Стюшу. – Как тебе наш шторм?

– Я… думала, вы все… в панике.

– Паника – для города, – усмехнулся он. – Здесь паника – это когда медведь в холодильник полез. А шторм – это просто сосед. Грубоватый. Но свой.

Они ели. Смеялись. Рассказывали истории.

Стюша слушала – и чувствовала, как что-то внутри неё… меняется.

Не ломается. Не латаеется.

А… расширяется.

Как будто её сердце вдруг стало больше – чтобы вместить этот смех. Этот океан. Эти солёные лица.

Когда она «вернулась» в свою комнату – у неё до сих пор в ушах звенел этот смех.

Смех сквозь шторм.

Смех сквозь страх.

Смех – как крепость.

«А если бы я там жила? – думала Стюша, укрываясь одеялом. – Я бы орала. Плакала. Требовала вертолёт. Но… потом бы тоже смеялась. Потому что с ними даже шторм – как приключение. А у нас? У нас шторм – это когда папа забыл купить молоко. И все ворчат. Может, нам тоже надо смеяться громче? Может, наша ценность – это не идеальный порядок. А… умение смеяться, когда всё идёт не так?».

#ГЛАВА 2. МОСКВА. ГОЛУБЕВЫ. БЛИНЧИКИ В 23:00

Она моргнула – и оказалась в лифте.

Не в обычном. В таком, где зеркала с трёх сторон, пол – как лёд, и пахнет дорогим парфюмом, от которого слегка кружится голова.

– 42 этаж, – произнёс голос, мягкий, как шёлк. – Добро пожаловать домой, Алиса Голубева.

Двери открылись бесшумно.

Просторная прихожая. Белый мрамор. Картина – абстракция, но, наверное, стоит как машина. Из кухни доносится запах… блинчиков? И шоколада. И ванили.

– Алис? – позвала женщина в шёлковом халате цвета шампанского. – Ты же не в театре? Ты дома?

– Мам, я дома, – ответила девушка лет пятнадцати, бросая сумку на пушистый ковёр, который, казалось, специально ждал, чтобы её поймать. – Папа опять не идёт?

– Он сказал – через час.

– Он «всегда» говорит «через час». А потом – «через полчаса». А потом – «я уже в лифте». А потом – «спите, я поем на кухне». У него часы, наверное, на другом континенте.

Мама вздохнула. Тяжело. Но не сердито.

– Ну что ж… тогда будем печь. Как раньше. Помнишь? По воскресеньям – ты, я, мука по полу, папа прибегает с работы и ест прямо со сковородки, пока мы кричим «горячо!».

Алиса улыбнулась – впервые за вечер.

– Помню. Он тогда ещё не был CEO. А был… папой.

Они начали.

Мука летела, как снег в феврале. Яйца прыгали, будто хотели сбежать. Молоко пролилось – и никто не заорал.

Стюша стояла в углу – невидимка – и смотрела, как две женщины, одетые как с обложки журнала, ржут, как школьницы, потому что Алиса умудрилась испачкать нос шоколадной пастой, а мама – нарисовать усы из теста.

– Ты как клоун! – хохотала мама.

– А ты как повар из мультика! – отвечала Алиса.

И тут – в 23:17 – в дверь влетел мужчина.

В пижамных штанах.

В пиджаке от Armani.

С цветами.

С коробкой конфет.

И с лицом, на котором было написано: «Я опоздал. Я виноват. Но я здесь».

– Привет! Я не опоздал? Я взял подарок! И цветы! И… о, блинчики! – Он снял пиджак, бросил его на диван (как будто это был спасательный круг), сел на барный стул и взял первый блин со сковородки – холодный, мятый, с дыркой.

– Вкуснее, чем в «Мишлене», – сказал он с набитым ртом.