Барышни и барыши

Так что не Сопля я, не Паскуда, не Дрыщ и не Пакостин, хотя все эти фамилии мне тут уже встречались, а всего лишь Голозадов. Менять фамилию не стану, но и козырять ею, понятное дело, желания нет.

– Постой, а ты из каких Голозадовых? Не Петра ли Фёдоровича родня? Того, что был калужским прокурором, да три года назад помер, – внезапно спросил меня архимандрит Афанасий, седой старик, по виду обременённый уже целым букетом болячек.

К нему нас провели не сразу. Сначала пришлось посидеть на лавке в приёмной. Ну, как в приёмной… всякие писаки в рясах сидят, шуршат бумагами, ставят печати. То один, то другой по звону колокольчика забегает в рабочую келью наместника – и выскакивает обратно уже с новым заданием или с полученным нагоняем. Радостных физиономий из кабинета «самого» я не заметил. И правильно: местных ухарей надо в чёрном теле держать! А что посидеть пришлось – так то и понятно. Всё же большой начальник. И от этого моё уважение к Афанасию только выросло. Понимаю-с-с.

Пока шли, я оглядывал убранство лавры и особого шика не заметил. Как сказал один юморист: бедновато, но чистенько. Внешняя позолота – она для рекламы, а внутри для своих и так сойдёт.

– То дядя мой был, – ответил я. – Всё своё состояние на церковные дела оставил. В этом году в моей Голозадовке освятили церковь, которая на его деньги построена. Да и капиталец небольшой лежит под проценты – на содержание псалтырщика да попа.

– Знаю, человек был большой набожности! – кивнул архимандрит. – А что за церковь? Расскажи, что на память от моего товарища осталось?

– Храм у нас двухъярусный: нижний – тёплый, во имя Архистратига Михаила, а верхний – холодный, во имя Живоначальной Троицы. Освящал его лично епископ Костромской и Галичский, владыка Самуил…

– Самуил? Да я ж его третьего дня видел – заезжал ко мне! Сказывал, сказывал! И тамошнего помещика хвалил… только я не знал, что это о тебе речь шла! Вот так новость!

Он на миг умолк, переваривая неожиданное совпадение, и, покачав головой, продолжил уже более размеренно:

– Вот оно как… мир тесен. Герой войны был твой дядя, да и прокурор потом не из последних – люди его уважали. Постой…, а с сестрицей двоюродной ты пошто не общаешься?

– Так она замужем вроде и живёт незнамо где… Да и видел её всего раз в жизни, когда ещё ребёнком был, – легко отпёрся я.

– Тут она. На богомолье приехала. Сейчас пошлю за ней, – сказал Афанасий и зазвонил в один из трёх колокольчиков, стоявших на столе.

Надо сказать, все колокольчики у него звенели по-разному. Очевидно, местные забегают сюда по звону, а значит, у каждого звука свой ожидающий вызова служка. Удобно, удобно! Ишь как выдумал – целая телефонная станция в миниатюре.

Пока тянулась пауза, я огляделся и отметил, что в этой комнате словно встретились два мира – строгая простота монаха и величие архиерея. Ковёр, явно привезённый каким-нибудь купцом, рядом – серебряные подсвечники со свечами. А чуть поодаль – простая деревянная кровать, заправленная тёмным сукном, грубоватым на вид, но, пожалуй, тёплым. Подушка – не пуховая, а набитая, видно, шерстью или паклей, оттого и комковатая. Неужто он и вправду на ней отдыхает, когда устанет? Рядом стол, заваленный бумагами. В углу – богатый киот с образами в жемчужном окладе. А чуть пониже, потемневшая от времени икона, к которой он, очевидно, прикладывается каждый вечер. По всему ясно: чин у Афанасия велик, но душа – монашья.

– Позвольте преподнести вам подарок, – сказал я, протягивая архимандриту икону. – Купил в Москве по случаю, в лавке купца Козломордова.

Специально припомнил и вслух назвал эту неблагозвучную купеческую фамилию: а ну как икона не подаренная, а украденная? Пусть тогда сами у этого «козла» спрашивают, как она к нему попала.

– Узнаю кисть… – голос у Афанасия дрогнул, и архимандрит вдруг разом словно сбросил с себя и важность, и болезненность, и святость. Передо мной сидел уже не высокий церковный чин, а простой улыбающийся старичок, будто смотрящий на внучку, которой давно не видел. – Хорош дар! Имеешь ли какую просьбу?

– Имею, ваше высокопреподобие! – степенно, с достоинством кивнул я под укоризненный, а может и осуждающий взгляд Ивана Борисовича. – Литургию бы отслужить за упокой душ отца моего, маменьки и дяди… Ну и панихиду.

– Лично отслужу, – помолчав, произнес Афанасий и перекрестил меня, дав приложиться к своей руке. Вернее, к рукаву рясы.

Судя по лицу отца Аннушки, честь мне выпала великая! Да я и сам понимал: не каждый день архимандрит лично службу обещает. Но иное просить я бы и не посмел – не дурачок ведь. Просьба должна быть нематериальной, и лучшей, чем поминовение родных, не сыщешь. Заодно и себя в лучшем свете представлю. А икона… ну что, не куплю я ещё одну, что ли?

Пока ждали мою сестрицу, вели неспешную беседу: я устроился на лавке у стены, а архимандрит – в своём, очевидно, удобном кресле из тёмного дерева, на которое ещё и меховая шкура была накинута. Неаскетично? Ну а как старику, да поди ещё и с геморроем, целый день на жёстком просидеть? А работы у наместника видно немало, и тем приятнее, что на меня столько времени выделил. Послушал мои стихи, удостоил скупой похвалы, особенно за «Бородино». То ли он не такой уж любитель поэзии, то ли и этого с избытком – не пожурил же, а похвалил! Ценю. Сигар, правда, не предложили… ну и ладно.

– Звал, батюшка? – в кабинет неслышно вошла невысокая, невзрачная… да, прямо скажем, страшненькая молодая девушка, моего роста и возраста.

Одета она была просто и не слишком богато – да и кто на богомолье станет разряжаться? Платье из светлого батиста, сшитое по последней моде, но без изысков: высокая талия, слегка присобранные рукава, длинная, до пола, юбка. Никакого, разумеется, выреза на груди, рукава тоже длинные. На плечи накинута лёгкая шаль – не кружевная (на такие излишества, видно, средств не хватило), а тканая, простенькая, с узором по краю. Поверх головы – тонкий почти прозрачный платок, надёжно скрывающий волосы, собранные на затылке в тугой узел.

Вывод напрашивался сам собой: вкус у родни имеется, а вот денег, похоже, в обрез. Муж, что ли, пьянчужка или бездельник?

По нам с Кудеевым вошедшая лишь скользнула взглядом, всё внимание – Афанасию. Стоит, глазки в пол, видно, что волнуется. Ясно: это и есть моя сестрица. Но сколько ей теперь? Помню, была немного старше меня, а мне двадцать три. Выглядит, правда, моложе. Фигурка стройная, грудь тоже при ней, причём солидная, а вот мордочка… не ахти. Впрочем, народ нынче непривередливый, и приданое за ней, наверное, дали хорошее – вот и пристроили замуж. Интересно, муж с ней тут, на богомолье, или одна она? И есть ли дети?

– Как дела у тебя, Полина? – мягко начал Афанасий, который, видно, знал её давно.

– Сегодня обратно собираюсь в Калугу, – бойко ответила девица. – Помолилась… Благодать такая! На душе чище стало. Спасибо тебе, батюшка, что не забываешь сиротку. Одна одинёшенька я на белом свете: родителей нет, деток Бог не дал, муж помер… Мне любая забота в радость.

Ага, вот и ответы: детей нет, мужа тоже.

– А вот и не одна ты, – оживился архимандрит. – Братец у тебя есть двоюродный. Пошто не сказывала?

– Не видимся мы… Далеко живёт. Да и слышала про него дурное: пьёт, к делу не приставлен, пороками одолеваем, жизнь ведёт неправедную. И ещё… батюшка мой покойный его облагодетельствовал, оставил капитал – да такой, что только мечтать можно! Мне, кроме домика да обстановки, ничего не досталось, а ему деньжищ отвалил. Вот и пропивает, наверное, до сих пор. Сказывали мне. Зачем он такой? Да и я ему, поди, без надобности.Девушка тут же занервничала:

– Неужто позавидовала? Негоже. Аль не ведаешь, что капитал на церковь оставлен? – мягко произнёс Афанасий, но я чутко уловил: дедок в гневе. А вот сестра – нет, огрызнулась:

– Думаю, церковь ещё не скоро построят. А если и начнут, то распоряжаться по завещанию деньгами брат будет. А тут возможностей много: купит, например, бревна дороже – ему часть денег назад занесут. Что там в итоге возведут? Да уворует он, точно уворует! Мне ли, дочке прокурора, не знать, как такие дела делаются? – поджала губы Полина. – Там, поди, уже ничего и не осталось от тех денег!

Это она сейчас про откаты говорит? Хм… А ведь я кое-что помню! Точнее, только что всплыло в голове. Капитал на постройку церкви изначально оставили под присмотр маменьки Алексея, и к моменту смерти дядьки она ещё была жива. И точно знаю – лишнего та себе не взяла. А когда и она вскоре отошла, распоряжаться деньгами стал её наследник, то есть этот идиот Алексей Алексеевич, в теле которого я теперь сижу. И в голову ему никакая «схемка» не пришла бы. Ибо туп! Как есть туп!

– Так в тебе гордыня играет! Изветы наводить вздумала? Что ты себе тут придумала? Стоит церковь уже, слыхал я про неё! И брат твой человек набожный и порядочный. В Москве учится будет, стихи пишет – да какие! – загремел голос, как оказалось, вовсе не плюшевого наместника. – Вот скажи, Алексей… пьёшь ли ты горькую? Грешен ли в том?

– Ваше высокопреподобие, пью! – покаянно воскликнул я и рухнул на колени, неистово крестясь. – Каюсь. Раньше пил сильнее, теперь – редко, только по поводу. Ума в голове прибавилось, понял, что жил неправедно. Научи, наставь на путь истинный.

А что делать? Речи у девки дерзкие, обидные, но в чём-то она права: Лёшка ведь и вправду жил без царя в голове. И не уворовал ничего только по своей тупости. Но спасать сестрицу надо, а то ещё чего доброго в монастырь упекут. Интересно, имеет ли архимандрит такое право?..

Моё признание оказалось неожиданным для Афанасия, как и моё появление, в качестве брата, для сестрицы.

– Гм… Хорошо, хорошо! – задумчиво проговорил архимандрит. – Врать не стал – и то похвально. Главное, что понял, как низко ты находишься на пути к Богу. А значит, есть шанс очиститься. Уже за это тебя стоит уважать… Встань, отрок. Малую епитимью на тебя наложу: для покаяния читай акафист Пресвятой Богородице ежедневно в течение недели.

– Теперь ты, Полина… Не допускаю тебя до причастия до покаяния на две недели. Подумай: наветы к Царству Божьему не приблизят.Он перевёл взгляд на сестру.

– А сейчас – обними брата. И не ссорьтесь!И, смягчившись, добавил:

Я поспешно встал и, широко скалясь, принял в объятия Полину, которая «радостно» ответила мне тем же. Сценка напомнила встречу Остапа Бендера с братом Колей из «Золотого телёнка». Та же самая неискренняя показушная радость – исключительно для строго духовного чина. Но нам обоим это сейчас было выгодно.

– Идите, дети мои! И да… – поднял руку архимандрит. – Заменяю отлучение от причастия на сто поклонов кажен дён, ежели приедешь погостить на неделю-другую в имение к своему братцу. Примешь гостью, Алексей?

Бля, будто у меня тут выбор есть!