Корни на песке

– Тебе хорошо, а нам плохо, – вмешался Витя. – И что, мы должны страдать, чтобы тебе было хорошо?

– А почему я должна страдать, чтобы вам было хорошо там? – парировала Маша.

Андрей посмотрел на своих детей – они спорили о доме, о родине, о принадлежности. Спорили на двух языках, не замечая, что перескакивают с одного на другой. И понял: семья раскалывается не по национальному признаку, а по возрастному. Дети уже здесь, взрослые ещё там, между ними пропасть, которая с каждым днём становится шире.

Ночью Андрей не мог уснуть. Вышел на балкон покурить. Хайфа ночью была другой – не такой жаркой и агрессивной, как днём. Огни домов рассыпались по склонам Кармеля, как звёзды, упавшие на землю. Где-то внизу, в районе порта, гудели корабли. Где-то наверху, в Кабабире или Кирьят Элиэзер, играла арабская музыка.

Город жил своей жизнью – многоязычной, многонациональной, сложной. Евреи, арабы, друзы, бахайцы, христиане. Старожилы и новоприбывшие. Местные и репатрианты. Все как-то уживались в этом вертикальном пространстве между морем и горой.

А он? Где его место в этом мозаичном мире?

Внизу, во дворе, группа подростков играла в футбол при свете фонарей. Кричали на иврите, смеялись. Среди них был и Витя – Андрей узнал его голос. Сын уже находил своё место, медленно, болезненно, но находил.

– Папа?

Андрей обернулся. На пороге балкона стояла Маша в пижаме.

– Не спишь?

– Не могу уснуть. – Она подошла к перилам. – Ты сердишься на меня?

– За что?

– За то, что сказала за ужином. Про дом и всё такое.

Андрей обнял дочь. Она была ещё маленькой, но уже понимала вещи, которые взрослым давались с трудом.

– Нет, не сержусь. Ты сказала правду.

– Правду говорить больно?

– Иногда.

– А зачем тогда её говорить?

Андрей подумал. Как объяснить ребёнку сложность человеческих отношений?

– Потому что без правды нельзя. Даже если больно.

Маша помолчала, глядя на огни города.

– Папа, а ты правда жалеешь, что мы приехали?

– Не жалею. Но скучаю.

– По чему?

– По тому времени, когда я понимал, кто я такой.

– А здесь не понимаешь?

– Пока нет.

– А я понимаю, – сказала Маша. – Ты мой папа. Это самое главное.

Детская мудрость. Для неё всё просто – семья важнее места, любовь важнее языка, будущее важнее прошлого.

– Иди спать, дочка.

– Спокойной ночи, аба.

Она ушла, а Андрей остался на балконе. Внизу подростки продолжали играть в футбол. Витя подал пас и крикнул что-то на иврите. Голос сына звучал уверенно, без акцента.

"Может быть, в этом и есть смысл?" – подумал Андрей. – "Не в том, чтобы самому найти место, а в том, чтобы дать его детям?"

Утром, когда все ещё спали, Андрей пошёл на кухню выпить кофе. Проходя мимо комнаты матери, заметил, что дверь приоткрыта. Софья сидела за маленьким столиком и что-то писала. Рядом лежал старый дневник в клеёнчатой обложке.

– Мама? – тихо позвал он.

Софья вздрогнула и быстро закрыла дневник.

– Андрюша, ты меня напугал.

– Извини. Не мог уснуть, решил кофе сделать. А ты что делаешь?

– Так… – Софья смутилась. – Записки веду. Для памяти.

Андрей заметил на столе старые фотографии. Черно-белые, потёртые. На одной из них молодая женщина стояла рядом с военным в офицерской форме.

– Это кто?

Софья быстро убрала фотографию.

– Никто. Давно было.

Но Андрей успел разглядеть подпись на обороте: "Соня и Давид. Москва, 1941."

– Мама, кто такой Давид?

Софья замолчала. Потом тяжело вздохнула.

– Это было очень давно, Андрюша.

– Но кто он?

– Мальчик, которого я любила до твоего отца. Он погиб на войне.

– А почему ты никогда не рассказывала?

– Зачем? – Софья пожала плечами. – Мёртвых не возвращают. А живым незачем знать о мёртвых.

Андрей посмотрел на мать. Семьдесят лет, а она всё ещё хранила секреты. Всё ещё несла в себе истории, которые никому не рассказывала.

– Может, всё-таки расскажешь? – попросил он. – Мне… мне сейчас тяжело. Хочется понять, как люди справляются с потерями.

Софья долго молчала. Потом открыла дневник.

– Хорошо, – сказала она. – Но не сейчас. И не здесь. Когда-нибудь расскажу. Всю правду.

– Обещаешь?

– Обещаю.

В тот день Андрей пошёл не в мисрад а-клита, а в центр города. Решил просто гулять, смотреть, слушать. Хайфа постепенно открывалась ему не как город, где он обязан найти работу и место, а как пространство, которое можно изучать.

Спустился к морю. Прошёл по набережной до старого порта. Посидел на скамейке, глядя на волны. Море было равнодушным – оно не интересовалось его дипломами, его языковыми проблемами, его экзистенциальными кризисами. Оно просто было.

И в этом равнодушии была какая-то мудрость. Море принимало всех – кораблиии лодки, нефтяные пятна и мусор, слёзы репатриантов и смех детей. Не судило, не оценивало. Просто поглощало и продолжало быть морем.

"Может быть, и мне нужно просто быть?" – подумал Андрей. – "Не инженером, не заведующим отделом, не успешным профессионалом. Просто быть отцом, мужем, сыном. Быть тем, кто любит и заботится. А остальное… остальное приложится."

Он достал из кармана справку из мисрад а-клита. Читал уже в десятый раз: "Мехендес… цариа лануус ле-маават…" – инженер должен попробовать учиться заново.

Учиться заново. В сорок лет. На чужом языке. В чужой стране.

Но ведь и дети учатся заново. Витя учит историю Израиля вместо истории России. Маша учит ивритскую литературу вместо русской. Они не жалуются – они просто учатся.

Может быть, проблема не в том, что ему приходится учиться заново, а в том, что он считает это унижением? Может быть, это не шаг назад, а шаг в сторону – в другую жизнь, другую реальность?

Андрей встал со скамейки и пошёл обратно в город. По дороге зашёл в книжный магазин. Купил словарь иврита и самоучитель для начинающих. Тяжёлые книги оттягивали сумку, но на душе стало легче.

Дома его встретила Мириам:

– Где ты был? Волновалась.

– Гулял. Думал.

– О чём думал?

– О том, что мы слишком много времени тратим на жалость к себе.

– А что, есть причины радоваться?

Андрей посмотрел в окно. Во дворе играла Маша с подружками. Смеялась, прыгала через скакалку, пела песню на иврите. Рядом Витя объяснял кому-то из младших мальчиков правила игры – наполовину на иврите, наполовину на русском.

– Есть, – сказал Андрей. – У наших детей есть будущее. А у нас есть дети.

Вечером, укладывая Машу спать, Андрей спросил:

– Дочка, а ты помнишь Москву?

– Немного. Помню снег. И помню, что было холодно.

– Скучаешь?

– По снегу скучаю. А по остальному – нет.

– Почему?

– Потому что там я была другая. А здесь я – это я.

Андрей поцеловал дочь в лоб.

– Спи, моя философ.

– Папа, а ты будешь учить иврит?

– Буду.

– А работу найдёшь?

– Найду. Может быть, не такую, как в Москве, но найду.

– А дом у нас будет?

– Дом у нас уже есть. Здесь, где мы все вместе.

– Точно?

– Точно.

Маша улыбнулась и закрыла глаза. А Андрей сидел рядом с её кроватью и думал о корнях. О том, что корни – это не всегда то, что держит дерево в земле. Иногда корни – это то, что связывает поколения. Его корни в России, корни детей будут в Израиле. А он сам – переходное звено, мостик между мирами.

И может быть, в этом его предназначение. Не найти своё место, а помочь найти его детям. Не укорениться самому, а дать корни следующему поколению.