Братство. ДМБ 1996

Отец прошёл мимо и сел за стол к своей машинке. Я же просто рухнул на диван. Как всё это одновременно неожиданно и обыденно.

Вот когда отца не стало, порой оставалось ощущение, что вот-вот он зайдёт в комнату, откашляется, бросит что-нибудь в своей немногословной манере и снова сядет за свою печатную машинку, и скоро она начнёт щёлкать.

Да, это ощущение оставалось надолго, но я всегда знал, умом понимал, что так не будет.

А вот сейчас это вижу вживую.

Но стоит ли удивляться? Когда уже повидал Царевича, Шустрого и Газона, молодых, живых и здоровых?

Вот и отец жив. И в этот раз нам будет что обсудить, уже не будем вести себя, как чужие люди.

– Сам-то чай будешь? – спросил я.

Батя задумался, затянулся сигаретой, с которой вышел из туалета, и затушил её в пепельнице. На нём старый турецкий свитер, на лбу очки, за ухом карандаш. Лоб морщинистый, в волосах и усах видна седина, руки широкие и крепкие, тёмные, будто машинное масло въелось в кожу навсегда. Он мастер ремонтного цеха, знает тепловоз по винтику, почти целиком перебрал его руками.

Наверное, ему тоже сложно общаться с молодёжью, особенно когда всю жизнь был неразговорчивый. Я сам-то порой, когда был в возрасте, ловил себя на мысли, что совсем не понимаю, о чём лопочат эти тощие пацаны с модными причёсками, не выпускающие телефоны из рук.

Вот и батя, наверное, думает, что непонятно, чем эти пацаны занимаются, никак за ум не возьмутся, хотя повидали в жизни всякого.

– Нет, я чаевал уже, – только и сказал он.

Его пальцы начали давить на кнопки машинки. Раздались тихие и отчётливые щелчки.

Нежности и тёплые слова не для него, батя вырос совсем в других условиях, в другое время и в другой стране. К нему надо иначе подход искать. Но разговор с ним нужен, хоть какой-то. Дальше, что ли, молчать, раз такой шанс выпал?

– Давай за компанию, – произнёс я.

Он подумал и кивнул.

Я прошёл на кухню, налил по кружкам густую заварку из заварника через ситечко и плеснул кипятка из старого чайника со свистком, стоящего на газовой плитке.

Из старого советского холодильника «Бирюса» достал молоко в литровой банке и масло на блюдечке из морозилки, но не маргарин «Раму», а вполне себе приличное деревенское. Правда, надо подождать, пока подтает, так на хлеб не намажешь.

Ещё была банка с малиновым вареньем, творог и суп в кастрюле на завтра. Куриный, я сам сегодня варил. На холодильнике стояла металлическая хлебница, покрытая отбившейся эмалью, внутри была половина буханки белого хлеба.

И всё, но на самом деле это неплохо, с голода не дохнем. Это в начале 90-х был совсем мрак, сейчас чуть полегче, продукты есть. Деньги только на них были не всегда.

На шкафу стояли большие жестяные банки из-под печенья, но печенья в них давно уже нет, их приспособили для всякой мелочи и для круп. Под столом виден раскладной советский ящик для инструментов, наверное, батя приносил его из гаража, чтобы что-то починить, но не стал уносить по темноте. Опасно по двору ночью шастать.

С бутербродами на тарелке и двумя кружками я пришёл в комнату, вырубил телевизор и сел за стол. Поставил всё на газетку, где отчётливо виден заголовок, что Ельцину провели операцию на сердце.

– Меня сейчас Руслан Царёв довёз, – я сел на табуретку сбоку от стола и отхлебнул горьковатый чай с молоком, но без сахара. – У тебя же работает?

– Хороший парень, – сказал батя, чуть подумав. – У меня в цехе работает дизелистом. Лучше, чем… – он не договорил, но я понял, кого он имел в виду.

Про моих знакомых, которые подставили с магазином. Но о них я не думал. Зачем, когда уже понял, кто на самом деле мои друзья и близкие.

– С теми уже не связываюсь, хватит, – я отпил ещё чай. – Своих надо держаться, тех, кто там не подвёл. Вот на этих людей можно положиться.

– Угу.

Мрачный, но неразговорчивый, как охарактеризовал отца таксист Харитонов. Так и есть. Но взгляд-то умный, внимательный, грустный, от меня не отводит. Сейчас обязательно спросит про работу и предложит пойти в депо. В молодости это вызывало раздражение, сейчас лёгкую ностальгию.

– А что насчёт работы-то решил? – спросил он. – Ты же про вахту думал?

– Нет, в городе останусь. С афганцем пообщался, кто магазин компьютерный держит, – продолжил я. – Есть мысль одна, а мужики неплохие.

– В охрану к ним? Могу поговорить, чтобы в депо взяли, – задумчиво сказал отец. – Хотя сложно будет, желающих туда много. Да и скажут, что по блату прошёл.

– Сейчас все туда по блату идут, – возразил я. – Да и не в этом дело. Нет, в депо не пойду. С пацанами прикинем, что можно сделать.

Что-нибудь придумаем, накопим, вкинемся куда-нибудь. Сейчас 1996 год. Меньше двух лет до дефолта, когда доллар вырастет в цене кратно. Зная это, можно неплохо подняться. А когда будут бабки, можно будет неплохо поддержать парней, чтобы не рыскали где придётся. Помогу им на ноги встать. Да и не только им. В городе, на самом деле, хватает хороших людей.

Да и не в долларах дело. В той жизни я правильно вложил наследство, а не бездарно пролюбил. Просто подумал, как сделал бы отец на моём месте, прикинул всё, и вышло удачно, открыл по итогу своё дело, хорошо шло. Много чем занимался, и многое до конца довёл.

Так что можно будет начать раньше, опыт-то не пропьёшь, как и знания. Особенно когда единственный в мире знаешь, что будет потом.

Из всей семёрки остался тогда только я. Поэтому мне и тащить остальных, чтобы не сгинули, как тогда. И отца тоже. Не буду я у него клянчить те деньги. Они мне тогда помогли, но сейчас сами поднимемся.

Да, знания остались. Опыт остался. И понимание, что нужно делать, тоже на месте.

– Лишь бы при деле, и не в бандиты, – сказал отец, глядя на меня. – Лёгкие деньги молодых портят. Не должны они легко доставаться, сначала нужно им цену узнать. У тебя вот друг есть, сослуживец, отец у него богатый, а что, ему жить от этого легче? Одни пьянки да кабаки на уме. Сам себя гробит.

– За ним присмотреть нужно. Но я к нему схожу.

Я понял, про кого он – про Славу Халяву. А ведь батя, если так подумать, знает моих друзей, причём всех, даже сослуживцев. Я его не знакомил, но он интересовался, чем я занимаюсь.

– Что-то, значит, придумал, – батя кивнул и громко отпил чай. – Но если надумаешь – про депо поговорю. Ну и осторожно слушай, кто что советовать будет. Я вот дураков повидал, которые советы раздают только в путь, но слушать стоит только умных.

– Само собой. Что пишешь-то хоть? – я показал на машинку.

– Книгу, – он достал лист и положил к остальным. – Всегда хотел написать.

– И о чём?

– Она о… – батя задумался. – Даже не знаю. О том, что сказать хотел. Пока не закончена. А, ладно, спать пойду, – он посмотрел на часы, висящие на стене, – поздно уже. Если что…

Отец поднялся и посмотрел на меня.

– Так-то ты хорошо решил, что вместе надо, у тебя друзья-то хорошие, верные. Главное – не влезть, куда не следует. Время такое, Андрюха, сам видишь. Влететь в неприятности можно на раз-два.

– Это точно. Присмотрю за ними. Линолеум же стелить надо, кстати, – я посмотрел на пол. – Когда начнём?

– Хм… – он расправил усы. – Да. Можно заняться на выходных. Всё руки не доходят.

Если так подумать, мы сейчас проговорили больше, чем за последние пару месяцев с моего возвращения, да и до армии тоже не особо болтали. Но уже что-то. По взгляду видно, как он за меня болеет.

Сразу я спать не пошёл, сначала помылся, потом зашёл в свою комнату, где так ничего и не изменилось. Такой же беспорядок, что и тогда. Надо разобрать вещи и сложить всё аккуратно.

Но комната-то ладно, я первым делом себя осмотрел. Молодой, худощавый, крепкий, без пуза, высокий и стройный. Виден шрам на бедре, это туда тогда попала пуля, и меня вытаскивал Слава Халява.

Шрамы на спине тоже никуда не делись, но это не пули и не осколки – от взрывной волны разлетелась оконная рама, и порезало всю спину, как раз был без броника. Потом Шопен с Газоном с фонариком всё осматривали, вытаскивали. Даже не привычно это видеть, шрамы-то почти свежие.

Комната маленькая, тесная. Есть шкаф, заваленный вещами и стоящими в нём книгами, стол, за который я не садился со школьных времён, зеркало и солдатская кровать с пружинами, очень скрипучая.

Я подошёл к шкафу, увидел стоящее там фото без рамки. Вот оно где, думал, что потерял, а я просто забыл фотку дома. Снимок делали на плёночный «кодак», проявили уже здесь, каждому по экземпляру.

Это мы все, наша семёрка. Снимали летом 96-го года, после того, как мы с Царевичем и Шустрым недолго побывали в плену и вернулись. На фоне горы и лес, а у здания из белого кирпича стоял БТР, рядом с ним нас и сфоткали. На борту машины белой краской выведена надпись: «Не стреляй, дурак, меня дома ждут».

В центре Газон с ручным пулемётом, лыбится. Рядом с ним я, в каске, тоже лыба до ушей. Слава Халява положил руки на плечи мне и Шустрому. Царевич как всегда серьёзный, держит в руках СВД. Самовар с другой стороны, Шопен сидит прямо на траве, обнимая немецкую овчарку по кличке Федя.

К тому времени Аверина уже не стало, как и многих других. Вместо него командовал летёха-двухгодичник из гражданского вуза, пацан едва старше нас. Стал офицером только потому, что в универе у него была военная кафедра, вот он и попал на войну.

Но за год с лишним парень, которого мы между собой звали Маугли, заматерел и стал приличным командиром. Насколько я знаю, он и во вторую войну себя показал, и дальше оставался в армии.

Но всё же жаль, что с Авериным не свижусь, что оказался здесь в другое время. Но мы все знали, что, даже если бы он тогда не погиб, спасая нас от взрыва бензовоза, он бы всё равно долго не прожил.

Мы все помним, как он кашлял кровью, но пытался это скрыть, чтобы не комиссовали. Как-то раз разговорился, сказал, что жалко, вас, пацанов, оставлять одних, и учил нас до последнего дня, чтобы мы вернулись домой…

Я проверил, что ещё есть, разложил вещи из сумки, которую брал с собой на вокзал, убрался. После вырубил свет, лёг на скрипнувшую кровать, подложил руки под голову и задумался.

Слышно, как храпит батя на диване в зале.

И что дальше? Плана дальнейших действий у меня пока ещё нет, но сначала надо понять, кого тогда не стало и почему.

Отец погиб во время аварии на железной дороге, когда загорелись железнодорожные цистерны с аммиаком. Руся Царевич тоже погиб в тот день, как и Газон. И я слышал, почему Газон оказался там.

Здесь можно что-то сделать, хотя будет непросто.

Что ещё? Самовар – Паша Туляков – вернулся раньше всех, потому что он подорвался на мине и остался инвалидом без ног и без одной руки. Спился, умер в нищете. Шопен – Толя Шапошников – спился, забомжевал. Он детдомовский, так и не адаптировался к жизни. Этим двоим нужна поддержка.

Шустрый сел, но я не знаю, за что. На зоне долго не прожил, погиб при странных обстоятельствах через пару лет. Надо выяснять, из-за чего он вообще там оказался.

А вот Слава Халява, он же Владислав Бакунин, вообще исчез без следа. Скорее всего, кто-то из бандитов хотел навредить его отцу, директору химкомбината, и похитил парня, а потом убил и спрятал тело. Или с кем-то зацепился, характер-то у Халявы сложный, и крышу порой срывало от злости, особенно после возвращения. Тоже надо выяснять.

И вот моя задача – сделать так, чтобы ничего из этого не случилось. Это основная задача, а остальные – побочные. Выясним, вмешаемся, потом заработаем, вытащим всех. А дальше – по обстоятельствам.

С мыслью об этом я уснул.

И впервые за много лет уснул спокойно и сразу. И, несмотря на тревогу, на душе была лёгкость. Раз уж не мёртв, и остальные живы, то значит, есть шанс повлиять на многое.

* * *

И снились мне ребята, но не с мрачным укором в глазах, как иногда бывало, а весёлые, какими были в жизни, несмотря на то, что творилось вокруг.

– Чё ты там строчишь? – я сел рядом с Самоваром, прислонившись спиной к мешкам с песком.

– Письмо невесте, – Самовар выдохнул, свернул вырванный из тетрадки листок и посмотрел в сторону заката. – Пишу, что кормят нас хорошо, а ребята у нас…

Он замолчал. Мимо пробежал Шустрый, который чуть ли не задыхался от смеха, следом злющий и покрытый мыльной пеной Халява, у которого из одежды был только ремень, которым он размахивал над головой.

Бежали они со стороны импровизированного душа, который был сделан у стены нашего блокпоста. Опять Шустрый какую-то пакость устроил.

– Я тебя придушу, гадина! – орал Халява.

– Догони сначала! – бросил Шустрый.

– … ребята у нас, дружные, не дерёмся, друг друга в обиду не даём, и не скучаем, – невозмутимо продолжил Самовар.

– Пошли разнимать, – я поднялся. – А то капитан услышит, устроит им…

* * *

Под утро приснился другой сон. Вернее, вспомнилось.

– Вы чё, пацаны, я же свой! – мужик в тесной ему грязной спортивной куртке не по размеру прижался к стене. В руке он держал синюю карточку с надписью «Press» и фотографией. – Свой я! Журналист я, в плену у них был! В Англии живу! Сюда приехал репортаж делать, заложником взяли! Деньги они с меня тянули!

– Во как, – недоверчиво сказал я.

– Давайте я вас щёлкну на память, – предложил мужик, – а дома про вас статью напишу, как вы меня спасли! В журнале напечатают, по ящику покажут! Все девки за вами бегать будут.

– Из этого ты нас щёлкать собрался? – спросил я и открыл сумку, с которой мы его взяли.

Внутри разобранная винтовка с оптикой и прикладом из дорогого дерева. Иностранная какая-то, у «духов» мы таких никогда не видели. На прикладе – зарубки, штук тридцать. Последние совсем свежие…

– Вот ты и попался, снайперюга, – хрипло проговорил Царевич. – Давно тебя искали, сука.

* * *

Утром я проснулся дома. В своём старом доме, в квартире, где я вырос. Так что теперь понятно, что вчера это всё был не сон. Значит – надо действовать.

Пока собирался, размышлял о том, что тогда было. Да, был у нас этот журналист, я его вспомнил.

Сначала притворялся мирным. Снайперов в плен не берут, им пощады нет, и он это знал, поэтому прятался. Нашёл где-то спортивный костюм, возможно – прикончил гражданского, мы нашли тело задушенного местного неподалёку.

Мы этого снайпера искали давно, ведь это он стрелял нашим пацанам по ногам. Те падали и звали на помощь, а снайпер щёлкал всех, кто пытался помочь раненому. Снайперы развлекаются таким образом с давних пор, но нам-то от этого не легче.

И мы были злы.

Он отрицал это, стоял на своём, но матёрый Аверин сразу всё понял и нам показал. Вот, мол, смотрите на пальцы, как согнуты и в каких местах уплотнение на коже. На харю показывал, потому что с левой стороны лица щетина была явной, отросла, а на правой щеке, которой он прижимался к прикладу, уже подтёрта. Ну и был шрам на брови от окуляра прицела, но совсем старый, почти незаметный. Как сказал Аверин – стрелок с тех пор научился держать винтовку правильно.

Конечно, это не канает для суда, мало ли, охотником он раньше был. Да и он сам кричал, что был биатлонистом, выступал в сборной.

Но дело решилось иначе. Капитан взял его на понт, и снайпер признался. Когда он понял, что мы не купились, тогда-то дерьмо из него полезло. Мол, мочить вас надо, свиньи, так он кричал. «Мочил и буду мочить», – орал он.

За что он нас ненавидел, мы не знали, потому что чеченом он не был, лицо совсем другое, с прищуром, и волосы светлые. Да и по-русски чесал без запинки, разве что акцент был своеобразным. Ну а ещё он кричал, что живёт в Англии, в Бирмингеме.

Аверин сразу сказал одну вещь: никто нам не поверит, и если снайпер попадёт в штаб, его сразу отпустят. Мы с этим не спорили, потому что уже доводилось видеть, как наш генерал чуть ли не вприсядку танцевал перед комиссией ОБСЕ, чтобы их ублажить. Те как раз приезжали к нам на белых джипах, чтобы искать следы нарушения прав человека.

В тот день снайпер не стрелял, но оторвался на следующий.

Так что да, мы не спорили, понимали, что если он и правда иностранец, то отпустят его сразу. Иностранцам тогда был почёт на той войне, их вообще чуть ли не в жопу целовали.

В любом случае, «журналист» после своей тирады вылетел из окна пятого этажа с гранатой в штанах, и до земли не долетел. И это ещё легко отделался. Тридцать четыре зарубки на дорогой винтовке, как мы насчитали. За такое в других подразделениях обходились суровее.

Ну а потом винтовку кто-то пролюбил, как водится в армии…

* * *

На завтрак – чай и хлеб с маслом. Отец ушёл в депо, ну а мне явно надо заниматься чем-то другим, чем просто сидеть дома и смотреть телек.

Из приличного у меня только спортивный костюм-тройка: бежево-синяя куртка, жилет и штаны, ну и ветровка из кожзама. Надо что-то на зиму брать, а то замёрзнуть можно.

Царевич на работе, значит, сначала пойду к Шустрому. Надо понять, почему он тогда уехал на зону и как-то предотвратить? Парень порой ведёт себя грубо, но за любого из нас он пойдёт на всё…

– Борька, к тебе пришли, – его мать, полная женщина в платье с платком на голове, привела меня на кухню. – Ешь быстрее, давай! Мне на работу идти пора.

– Едучий случай, какие люди! – Шустрый при виде меня обрадовался. – Давай, садись, похаваем. Смотри, чё батя принёс с работы! – он показал на тарелки с колбасой.

– Получку продукцией выдали? – догадался я, усаживаясь рядом с ним.

– Ага. Теперь надо растолкать всё, пока срок годности не вышел. Да нарезай потолще, чё вы, городские, вечно экономите? Вот эту с чаем можно, а вот эту лучше не трогай. Её с картошкой надо пожарить, а то духан от неё какой-то недобрый.

Парень, одетый в вечную тельняшку и спортивные штаны, сам налил мне чай и нарезал продукты своей рукой. Шустрый утончённостью не страдал, поэтому старым ножом, явно взятым с мясокомбината, тупым, как валенок, отрезал мне огромный ломоть хлеба толщиной сантиметров пять, кусок колбасы чуть потоньше, и подвинул ко мне круглую пластиковую чашку с маслом с надписью «Rama».

– Чё почём? – спросил Шустрый с набитым ртом.

Он взял две печенюшки из вазы, намазал одну «Рамой», и сверху прикрыл другой.

– Да хочу всех пацанов повидать, – сказал я. – А то чего-то держимся по отдельности. Надо это менять.

– О, ништяк, давно пора. А то Халяву лет сто не видел, – Шустрый засмеялся. – Помнишь, как он тогда с ремнём за мной бегал?

– Ночью снилось. И этот ещё снился, «журналист» тот.

– А, не напоминай, – он махнул рукой. – А я тут утром вспоминал, как Шопен за супом ходил. Думаешь, чё его Баландой поначалу в учебке звали? Тебя же не было тогда.

– Да, приболел. Вот всё хотел спросить…

Я оживился сам, чувствуя, как во время этого разговора возвращаются воспоминания, будто и не прошло тридцать лет. И воспоминания такие, какие приятно вспоминать многие годы спустя, и обсуждать за столом.

– Да тогда помнишь, нам вместо тарелок дали миски металлические? – спросил Шустрый. – Тонкие такие ещё были, вилкой проткнуть можно. Гнулись только в путь.

– Помню.

– Вот, налили в них суп, пар валит вообще, – с жаром продолжал он. – Я их осторожно брал, через рукав, чтобы не обжечься. А тут Шопен прибежал, видит – суп стоит, полная миска. И такой: супчик-голубчик!

Боря сделал паузу, хитро смотря на меня.

– И как схватит эту миску двумя руками! – он протянул руки, изображая, как что-то берёт. – Она горячая, он руки ошпарил, миску уронил, сам облился и как давай орать: ё***ая баланда!

– Борька! – выкрикнула его мать из комнаты. – Хватит матюгаться!

– Вот даже не знал, – я усмехнулся.

– Кадр, конечно, он, – Шустрый откусил кусок хлеба. – Надо сходить к нему, пока он последние штаны не отдал.

– А ты к какой девчонке вчера ходил? – спросил я.

Пока к делу не переходил, да и нечего пока конкретно обсуждать. Просто болтали. Ощущение, будто не видел друга много лет и снова встретил. Поначалу идёт неловкость, он кажется чужим человеком. Но через какое-то время барьер тает, и ты понимаешь, что это тот самый друг, что и раньше, просто повзрослевший.

Само собой, так бывает не со всеми. Но тут иное дело. Для парней-то не было такого перерыва. Это для меня он длился почти тридцать лет. А для них ничего не изменилось.

– Да ну её, – Шустрый отмахнулся. – Ей кто-то наговорил, что у нас крыша едет после войны, и нельзя с нами встречаться. Мол, бухать буду – захлестну. С бандитами не боится ходить, а вот со мной опасно, типа.

– Это она так сказала?

– Ага. Через маму, сама даже не вышла, – парень помрачнел. – А я её даже пальцем не тронул, даже Витьке Кривому по рогам настучал, когда он ей проходу не давал. Вот так-то. И на железку не берут по зрению. В армию-то годен, в Чечню – пожалуйста, езжай! Вот тебе автомат, воюй. А вот работать взять – хрен на рыло! Не подхожу. Надо ещё с Газоном поговорить, а то бабла-то нет совсем. Надо… – он открыл рот. – Ща, погоди… ща… А-ап-ап-ап… апчх**! – нецензурно чихнул Шустрый.

– Борька! – снова выкрикнула его мать, но недоговорила – раздался звонок в дверь.

– Погоди, – сказал я, раз разговор зашёл про бандитов, чтобы он об этом не думал. – Есть у меня мысли, но надо всех собрать. Надо…

– Борька, – к нам заглянула его мать. – Это к тебе…

Этого человека я не знал, Шустрый тоже явно видел его впервые. На кухню вошёл мужик лет сорока, с синими от частого бритья щеками, в зелёной военной форме с погонами майора. Фуражку он держал под мышкой, в левой руке нёс кожаную папку с замком-молнией.

– Ну, здравствуйте, ребята, – насмешливо произнёс мужик. – Это ты Борис Шустов?

– А кто спрашивает? – Шустрый нахмурил брови.

– Майор Ерёмин, следователь военной прокуратуры, – представился офицер. Документы не показал.

– Мы так-то уж дембельнулись недавно, – сказал я. – Уже не военные.

– А это неважно, – майор подошёл ближе к столу. – Дело было в 95-м, вы тогда ещё служили, когда всё случилось. И раз случившееся могло быть совершено военнослужащим, подключаемся мы – военная прокуратура. Поэтому и опрашиваю.

– И что случилось? – спросил я, кивнув Шустрому, чтобы молчал.

– Короче, – он посмотрел на часы. – Много времени нет, поэтому и сам хожу, повесткой некогда вызывать. Международный скандал тут нарисовался, вот и приехал в командировочку. Я расследую дело об убийстве журналиста, гражданина Великобритании, уроженца Латвии. Пропал он без вести в Грозном второго февраля 1995 года, в районе, который был под контролем вашего батальона, где проводил репортаж. Скорее всего, убит. И мне бы хотелось знать детали. Что видели, что слышали, всё пригодится. В Грозный уже уехать не получится, сами понимаете.

Я пихнул ногой Шустрого под столом, а военный следователь достал из кожаной папки фото от «полароида».

Вот уже знал, кто там будет. Так и вышло. На снимке тот самый снайпер, якобы «журналист», который приехал в Чечню, вот только совсем не для репортажей.

Он приехал убивать из своей навороченной снайперской винтовки. За деньги или за идею – неважно. Стрелять он умел, замочил многих.

Не из-за этого ли тогда сел Шустрый? Может, он тогда взял вину на себя за всех?

Надо выяснять, каким образом следак дошёл до нас, что выяснил, и решить, как отбиваться.

Глава 4

– Видел такого? – спросил следак, внимательно глядя на Шустрого.

Снимок взял я и присмотрелся к мужику в костюме. Здесь он выглядит важно, в рубашке, с фотокамерой на груди и значком «Press», который болтался на синем шнурке. Тот самый, видать, значок, который он нам показывал.

– А должен? – я перевернул снимок и прочитал, что написано сзади.

«Янис Плаудис». Нам он не представлялся и вообще пытался строить из себя русского, тем более, акцент у него был не особо сильный, хоть и заметный, говорил на русском он отлично. Но когда случайно произнёс, что латыш, Самовар сразу спросил: «Латышский стрелок?»

В шутку, конечно, но нам вдруг стало не смешно, мы переглянулись и решили проверить ту сумку. Ну а дальше – дело техники. Если бы не это – стрелял бы он нас дальше.

И всё же, как следак на нас вышел? Левых рядом тогда не было, только наш взвод, а в живых из него остались только мы всемером из Тихоборска. Да, кто-то из погибших мог сказать, что нашли снайпера, а он выпрыгнул с гранатой из окна, как тогда было принято говорить в таких случаях. Ещё кто-то мог это увидеть или найти тело.

Но тут ключевое – докажи. Если будем сами стоять на своём, уедет следователь с пустыми руками. Иначе будет так, будто тот снайпер достал нас из могилы.

Поэтому надо делать так, как договорились тогда – не видели, не слышали, не знаем. Если сочинять – подловит на неточностях, вдруг кто сказал про гранату.

– А ты-то почему отвечаешь? – Ерёмин посмотрел на меня исподлобья.

– А что, мои показания не нужны? – я усмехнулся. – Я в твоём списке разве не значусь? Ну проверь – Старицкий.