Комната, которой никогда не было

Даня тем временем уже успел заглянуть в каждую дверь, кроме одной. «Тут – спальня родителей, тут – маленькая, тут – еще маленькая», – считал он. Последняя дверь была приоткрыта, и Даня потянул ее тихонько. Комната оказалась странно квадратной: как будто метр на метр, еще метр, еще. Он вспомнил, как им в школе говорили про эвклидовы фигуры – смешное слово, как имя чужой страны. В углу на стуле стоял пустой графин. Даня коснулся стекла – оно было холодным и пахло влажностью, хотя внутри не было ни капли. Он поставил его на место, провел ладонью по столешнице. В ту же секунду снизу, из-под пола, прокатился низкий гул, будто в подвале кто-то сдвинул тяжелый деревянный шкаф. Даня замер. «Ветер», – сказал он себе. «Подоконник играет». Он еще был маленький, но уже достаточно большой, чтобы объяснять себе простыми версиями странности.

На первом этаже Тимур по-прежнему держался за мамину кофту. Он почти не говорил – в нем было много молчаливого, как в детях, которые привыкли слушать другие голоса. Он ходил за матерью, повторяя ее остановки, и иногда, когда она вдруг замедляла шаг, он врезался ей в спину, как лодка в мостки. У книжного шкафа (в нем оказалось четыре книги без обложек и какой-то чужой дневник с вырванными страницами) Тимур поднял голову и посмотрел на потолок. Там тянулись кромки разных досок, сходясь не совсем ровно, и в одной щели темнота была плотнее. Маленький, он еще не умел подбирать слова «кажется» и «возможно», он просто шепнул: «Не надо туда». Мать не услышала; она как раз спорила с отцом, куда ставить стол.

– Если мы поставим сюда, – говорил отец, – будет вид на двор.

– Вид на сарай, – поправила мать. – И на мусорные мешки. Я бы не хотела есть, глядя на помойку, которую нам еще предстоит вывезти.

– Значит – сюда, – отец подвигал стол к окну, где был другой вид: мокрая трава, часть забора, дрожащие ветки.

– Значит – сюда, – повторила мать и посмотрела на него с улыбкой, которая говорила: «Спасибо за то, что тянул сегодня больше, чем надо». Отец ответил такой же улыбкой.

К обеду они вытащили из коробок самое необходимое: посуду, постельное, вещи первой очереди. Чайник зашипел, вода запела в нем долго и раздражающе, будто чайнику было больно. Они ели на кухонном столе из глубокой посуды, где еще сутки назад лежали ложки и вилки, завернутые в бумагу.

– Не так уж и плохо, – сказал отец, и в голосе у него на секунду проступило не столько убеждение, сколько просьба: «Скажите, что так».

– Нормально, – сказала мать. – Только надо будет протереть тут все с хлоркой. Пахнет…

– Деревом, – вмешался Даня.

– Сыростью, – тихо сказала Аня.

– Домом, – сказал Тимур, и все на него посмотрели. Он занялся своим котлетным куском, выкусывая из него мягкое, как птица выщипывает пушок.

После еды Даня первым попросился «исследовать». Отец сказал «только недалеко», мать уточнила «и не в подпол», Аня, скривившись, добавила «и не в мою комнату». Даня убежал, и его шаги несколько раз прошли «вверх-вниз», «вверх-вниз», как будто лестница была не между этажами, а между жизнями: одна, другая, третья.

Аня осталась на кухне, присела на табурет и, обняв колени, уткнулась лицом в джинсовый шов. Телефон лежал рядом – сеть то одна палочка, то никакой. Она думала о «новой жизни», прямо как в этих сериалах, где все красиво и просто. Красивые речи, долгие кадры, как люди с улыбками перебирают книги. В реальности все тянулось в липкой тишине. Она подняла глаза и посмотрела на окно. В стекле отражалась кухня – лампочка под потолком, погнутый чайник, их с матерью силуэты. И вдруг отражение стало будто глубже: как если бы за окном тоже была кухня, но без людей – стол, стулья, пустая тарелка. Аня моргнула. В стекле снова была их кухня, и мать, которая уже протирала стол мокрой тряпкой.

– Мам, – сказала Аня. – А мы здесь точно… – Она замялась, потому что сама не поняла, что хочет спросить. «Счастливы?», «совместимы с этим домом?», «войдем, а потом не выйдем?». – Ничего.

– Что «ничего»? – мать повернулась.

– Грязно, – выдала Аня. – Вон, в углу.

– Вижу, – сказала мать. – Вижу.

Отец поднялся на чердак: лестница пряталась в потолок, словно деревянная игрушка с секретом. Он потянул за веревочку, и лестница, вздохнув, опустилась, разложилась. На чердаке пахло мышами и пылью. Окно – маленькое, круглое – смотрело на лес; капли дождя бежали по стеклу, держась по краям, и это бегство было завораживающим. Отец провел ладонью по стропилам и подумал, что все это держится на нескольких гвоздях и вере – как и многое. Он спустился, поднял руку – хотел поймать взгляд жены, чтобы сказать ей про чердак – но внизу не было никого. Он огляделся и понял, что просто не слышал их за шумом дождя и своим же дыханием: мать с Аней ушли в гостиную, Даня где-то резвился.

Когда начало темнеть, они зажгли свет в двух комнатах и на кухне. Лампочки были тугие, золотистые, и их света едва хватало. За окнами темный лес стал еще темнее, и дом – наоборот – освещенным изнутри островом, где уже никто не спрашивает, верно ли направление. Мать нашла плед и укрыла Тимура – тот, вытянувшись на ковре, так и заснул, положив ладонь под щеку. Даня притих, как будто все интересное на сегодня он уже съел глазами. Аня неспешно собирала свою кровать – простыню, одеяло, наволочку – и каждая складка быладвухцветной: тень и тусклый свет. Отец залез в коробку с надписью «книги/прочее», достал оттуда старую, еще городскую, кружку с трещинкой и налил себе чаю.

– Давайте по-честному, – сказал он. – Нам будет поначалу тяжело. Мы устанем. Город, старые привычки, шум – все это будет тянуть назад. Но мы – справимся. Потому что мы – вместе. И потому что… – Он глянул на детей, на жену. – Потому что на всякий случай мы взрослые.

– На всякий случай, – повторила мать, тоже наливая себе чая. – Ладно. Только завтра мы первым делом едем за нормальными лампочками.

– И мусор, – добавила Аня. – Мусор надо вывезти. Я не хочу видеть из окна мешки.

– Вывезем, – сказал отец. – Все вывезем.

Он поднял стакан, как в кино; к стакану тускло прилипло отражение лампы.

– За нас. За новый дом. За новую жизнь.

Они чокнулись, как умели: негромко, чтобы не разбудить Тимура. Даня сделал большой глоток и раскашлялся, потому что чай был горячим. Мать тихо рассмеялась, и этот смех впервые за день был похож на прежний – городской, быстрый, легкий. Аня почувствовала, как где-то под кожей отпускает туго завязанный узел.

Потом всем вдруг захотелось помолчать. Тишина в доме была не как в городе – не тишина подъезда в четыре утра и не тишина, когда окно закрыто; это была тишина, которая не кончалась ни в одну из сторон, будто в доме кроме них никто не дышал, и лес вокруг тоже на секунду задержал дыхание.

– Пойду посмотрю двор, – сказал отец. – На минуту.

Он вышел на крыльцо и постоял под навесом. Дождь стал редким; капли падали с карниза, отсчитывая время: «раз… два… три…» – и снова. На дворе пахло мокрой землей и деревом. Где-то с той стороны забора коротко треснула ветка. Отец прислушался – и вспомнил почему-то, как мальчишкой ходил с дедушкой в лес за грибами; дед учил: «Если слышишь треск – это не обязательно зверь. Может быть, дерево». Он кивнул кому-то невидимому, как кивают, соглашаясь с чьей-то старой правотой, и вернулся в дом.

На первом этаже их встретил обычный, почти уютный, теплый запах: чай, влажная ткань, что-то домашнее. Тимур дышал ровно, Даня рассказывал матери, какие «приколы» он нашел наверху, а мать, не перебивая, кивала. Аня стояла у окна в гостиной и смотрела в стекло. В отражении было все: лампа, мать, брат, отец, она сама. И вдруг – совсем коротко – ей показалось, что в отражении не видно ее. Стол, пустой стул, плед на ковре – все было, кроме нее. Она отступила на шаг, вернулась – и увидела себя, хмурую и усталую, с зажатыми плечами. Она улыбнулась себе – на полутона, только губами – и отражение на миг задержало улыбку, как будто догоняло ее, не успев вместе.

– Я в душ, – сказала она. – Если там вода есть.

– Есть, – уверенно сказал отец. – Проверял.

Дверь в ванную скрипнула. Аня включила свет – лампа вспыхнула и тут же чуть притухла, как будто передумала быть яркой. Вода шла холодная, но через полминуты стала теплой. Она стояла под душем, прислонившись лбом к плитке, и слушала, как струи бьют в эмаль; шум воды заглушал все остальные шумы, и от этого голова становилась легче.

Когда она вышла, дом был уже другой – ночной. Тени в углах набрались объема, лестница вверх выглядела как невысказанный вопрос, ответ на который никто не требует. Аня прошла по коридору, ощутив во второй раз за день эту странную «растянутость», как если бы коридор на секунду решил быть длиннее. В своей комнате она села на край кровати и посмотрела на телефон: две полоски сети то появлялись, то пропадали. На экране светилась фотография – еще город, вечер, теплые фонари, друзья. Она провела пальцем – фотография сдвинулась, показав следующую: ее же лицо, ближе, глаза еще детские. Она вдохнула и, сама того не желая, шепнула:

– Зачем я здесь.

Ответа не было – только из кухни донесся легкий стук вилки о фарфор. Аня напряглась, прислушалась: на кухне кто-то ужинал? Она выглянула в коридор. Внизу отец выключал свет – он как раз собирался ложиться. Мать укрыла Тимура на диване, Даня шмыгнул мимо к себе, на ходу поправляя носки. Стук, как ей показалось, был не здесь; может быть, отражение вечернего звука в трубах.

– Спи, – сказала мать снизу. – Завтра с утра самое сложное – распаковка.

– Уже сплю, – ответила Аня. Только долго еще не могла закрыть глаза.

Отец заглянул в каждую комнату по привычке – так проверяют, заперта ли дверь, выключен ли утюг, закрыт ли кран. Он задержался у Ани, постоял у притолоки, как стоял когда-то у ее кровати, когда она была совсем маленькой. Аня отвернулась к стене, но чувствовала его спиной. Хотелось сказать что-то жесткое и умное, как в сериалах – «оставь меня», «я не просила», – но она вдруг услышала в этом голосе свою же усталость и промолчала.

– Мы дома, – сказал он тихо, думая, что она уже спит. – Все будет хорошо.

Аня не ответила.

Она смотрела на полоску света под дверью, которая медленно становилась уже, пока не исчезла совсем. В комнате стало темно; тьма тут была не черной – плотной, как ткань, – а серой, как сырой воздух. За стеной что-то слабо щелкнуло – не лампа, скорее дерево. Дом, как и люди, привыкал к тому, что у него теперь есть сердца, которые стучат внутри него.

Перед тем как лечь, мать подошла к кухонному окну и зачем-то провела пальцем по мокрому стеклу изнутри, оставив короткую прозрачную дорожку. Потом убрала руку, посмотрела, как эта дорожка исчезает, затягиваясь обратно влажной мутью. Отец выключил свет в гостиной и на секунду задержался, глядя на темный прямоугольник окна, где отражения уже не было, потому что нечему было отражаться. Он подумал, что завтра надо будет заменить лампы, проверить подпол, найти в кладовке молоток и коробку с крючками. «План на завтра» успокаивал.

Ночь вошла в дом просто: шагнула с порога и растеклась по комнатам. Внизу где-то мягко потрескивало дерево, на крыше стучали редкие капли – «раз… два… три…» – и снова сначала. Тимур перевернулся на другой бок и прошептал во сне что-то невнятное, Даня дрых с распахнутым ртом, как всегда, Аня сомкнула наконец глаза и услышала – или ей показалось – очень тихое, как будто издалека, дыхание в коридоре: не человека, нет – дома. Она прислушалась еще секунд десять, вцепившись пальцами в простыню, потом заставила себя отстраниться от этой мысли. «Ветер в трубе», – сказала она себе. «Дерево», – сказала за нее внутренняя мать. «Новая жизнь», – сказал бы отец. И только Тимур, если бы не спал, сказал бы просто: «Он смотрит».

– Мы дома, – шепнул кто-то в темноте. Или это была память из получаса назад. Или сам дом повторил за отцом, глядя им вслед – туда, где они разошлись по комнатам, как спички, положенные на стол крест-накрест, чтоб не забыть, где чья.

Дом слушал. А в лесу вокруг, как всегда, ничего не происходило – только дождь, и редкая ветка, и тишина, которая не кончалась ни в одну из сторон.

Дом слушал. И ночь, будто довольная вниманием, поселилась в нем окончательно, разлилась по комнатам, просочилась в щели, легла тонким мягким слоем на ступени, подоконники, на детские плечи и на материнский лоб. Она умела лежать так, что никто не спорил.

На втором этаже, за тонкой дверью, Аня ворочалась. Сон у нее никогда не приходил сразу – сперва катилась длинная, липкая дрема, как густой сироп, – она то проваливалась, то всплывала, то слышала, как в голове по одному гаснут огни, оставляя где-то в глубине тормозящее эхо дня: дорожные разговоры, шуршание скотча, «мы дома», смех Дани, вздох мамы. Тьма в комнате была ровной, терпеливой. Лишь будильник на тумбочке светился зеленым прямоугольником, и его свет делал все вокруг чуть пластмассовым.

Аня прищурилась. На дисплее горело: 25:61.

– Что за фигня, – прошептала она и дотронулась до корпуса. Будильник коротко пискнул, моргнул, как человек, которого ткнули в плечо, и показал привычное: 00:17. Аня подержала палец на кнопке еще секунду, будто проверяя, не вернутся ли странные цифры. Не вернулась.

«Дешевый, – подумала она. – Мама опять купила по акции». Повернулась на другой бок, закрыла глаза. Но тишина дома не отпускала. Она лежала, считая стуки – «раз… два… три…» – и каждый раз, когда казалось, что вот уже совсем стихло, где-то внизу вздыхало дерево или что-то царапало в трубе, или ветка касалась стекла. От этих крошечных звуков мир становился больше, чем ей хотелось.

Телефон, положенный экраном вниз, чуть вибрировал – как будто сеть пыталась дотянуться и падала обратно. Аня нажала кнопку и мельком посмотрела на экран. Там имена, которые что-то значили еще утром: Лиза, Леша, «класс 10Б», закрепленные чаты. На секунду задержала взгляд на дате – тот же день, тот же календарный прямоугольник подсвечен, хотя они явно перескочили за полуночь. «Часы сбились, – сказала себе. – Или сеть опять дурит». Ее раздражало это «сеть дурит» – будто нечто, от чего зависит почти всюду жизнь, имеет право «дурить». Она выключила экран и положила телефон обратно.

В соседней комнате Даня тоже не спал. Лежал на спине, как всегда перед сном шептал сам себе. В голове складывался план: «Завтра разведка. Чердак. Балка. Подпол. Сначала три раза вверх-вниз по лестнице – проверить, где скрипит…» Он вытащил из-под подушки тетрадь в клеточку и смешно обгрызанный карандаш. Писать в темноте он умел – не слова, а квадраты. «Вот – дом. Вот – коридор. Вот – лестница. Вот – кухня. А за ними – двор, ворота, сарай…» Линии тянулись наугад, но в них было больше уверенности, чем в любом взрослом плане.

Линии, нарисованные почти вслепую, вязали клетки в странную сетку. Даня вел дорожки от комнаты к комнате, потом добавил еще одну «маленькую», потому что в голове вдруг ясно представилось, что между «вот этой» и «вот той» есть крошечный, квадратный кусок пространства, как забытый карман у старой куртки. Он остановился, прислушался к себе – это было ощущение, не мысль. Ластиком провел туда-сюда, но линия осталась – не на бумаге, а в самой идее дома.

Снизу щелкнуло – коротко, как если бы кто-то отодвинул пустой стул. Даня приподнялся на локте. «Мыши, – сказал себе. – Старые дома – это мыши. И котов нет, маме нельзя аллергия». Он сунул тетрадь обратно под подушку и накрылся одеялом, оставив нос наружу, будто так лучше слышно. И уснул рывком, как дети умеют – из готовности действовать прямо в провал.

На первом этаже отец, улегшийся на диван в гостиной – спать в спальне было холодно, не натопили, – ворочался, не находя плечами удобного угла. «Матрас проваливается, – отметил он, – завтра куплю новый. Или поменяем местами с детьми, они легкие». Это были мысли-спасалки, теплые, механические. Но в глубине, где не получается обмануться, крутились деньги: сумма в таблице, проценты, сдвиги, звонок прежнему начальнику «на всякий случай», вакансии, на которые он смотрел по вечерам и всегда находил повод не откликнуться. «Мы справимся», – сказал он сам себе вслух, совсем тихо, как будто укладывал ребенка. И уже начал проваливаться, когда за стеной что-то щелкнуло.

Он сел. Секунду слушал. Тишина, и только крыша капает: «раз… два… три…». Он встал босиком, пошел на кухню. Плитка была холодной – неприятней, чем ожидал. Он приоткрыл дверь в коридор – там темнело, как в горле у пещеры, и горела одна-единственная лампочка у лестницы. На миг показалось, что эта лампочка висит слишком далеко – как если бы коридор вытянулся еще на метр. Отец потер лицо ладонями. «Коридоры по ночам всегда длиннее, – успокоил он себя, – это у любого дома так.». Он подтянул плед на Тимуре, поправил Данин носок, который каким-то образом снялся во сне, убрал его под одеяло, заглянул к Ане – она лежала неподвижно, на боку, лбом к стене – и вернулся.

В кухне он задержался у окна. За стеклом лес стоял как стена, и вся эта темная масса казалась не чем-то живым, а чем-то ожидающим. Он подумал о дедовском уроке – «если в лесу слышишь треск, это еще не зверь» – и поймал себя на том, что мысленно повторяет: «Это еще не беда, это дом усаживается, дерево, вода в трубах, пустяки». Повернул ручку чайника на плите, потом вспомнил, что чайник уже давно снят, и ощутил странный, едва заметный укол в затылке – как если бы внутри кто-то отсчитывал, ладонью постукивая: «раз… два… три…»

Мать спала тревожно, поверхностно. Ее тело то проваливалось, то всплывало, как поплавок в тихом пруду. Ей снилось, что она накрывает стол – знакомые тарелки, те самые, что с голубой каймой, – а дети садятся и садятся, и их становится больше, чем у нее есть имена. Ложки стучат о тарелки, кто-то смеется, но смех чужой. Она проснулась, рывком села, поднесла ладонь к горлу – будто проверяла, на месте ли голос. Огляделась. Тень от шкафа, стул, сложенный плед, маленький Тимур на диване, свернувшийся клубком, дыхание Дани за стеной – она уже научилась различать их дыхания. Тихо. Только – да, чайник будто шептал в остывшей спирали: едва слышный, как звук, который больше вспоминаешь, чем слышишь. Она легла. Ее ладонь нашла Тимурину ножку на краю дивана и оставалась там, как привязь, чтобы ребенок не уплыл.

Будильник на тумбочке метался: 00:31, 00:31, 00:31 – цифры успевали мигнуть трижды, прежде чем закрепиться. Мать приподнялась, пригляделась. «Батарейки, – подумала она. – С утра поменяю, у меня где-то было». Потрогала корпус – холодный, чуть влажный от ночного воздуха. Нащупала кнопку, нажала – и цифры спружинили, подскочили на секунду в что-то нелепое (25:61), потом снова упали в обычное. Она помолчала, поднесла будильник к уху – так делают с часами, которых не слышно. Этот не тикал. Он просто светился. Она поставила его на место и представила, как скажет утром отцу: «Часы чудят». И как он ответит: «Это от сырости». От этой предсказуемости стало чуть-чуть теплее.

Под утро дождь утих: перестал стучать, остался в воздухе. Дом стал очень тихим – так тихо, что вдруг слышно, как внутри работают маленькие звуки: как стекло отдает ночь обратно воздуху, как дерево усаживается, как на лестнице, кажется, чуть-чуть набухла от влаги третья ступень. Аня снова проснулась, потому что кто-то – или что-то – ее «позвал». Не словом: тянущим чувством, что ее присутствие замечено. Она открыла глаза. В комнате было серо. На тумбочке моргал будильник, честно показывая 02:04. «Встань и подойди к двери, – сказала себе Аня. – Убедись, что все в порядке. Иди уже». Она не встала. От этого не-вставания было одновременно стыдно и безопасно, как когда не отвечаешь на звонок, который не хочешь слышать.

Что-то скользнуло: не звук, а перемещение тени под дверью – как если бы кто-то прошел по коридору в носках. Аня задержала дыхание, стараясь различить второе «скольжение» – но тишина залегла плотнее, как одеяло. Она закрыла глаза и вдруг ясно увидела, как снаружи – за стеной – коридор длиннеет и длиннеет, и лампочка над лестницей уезжает вдаль, и перила вроде бы есть, но держаться не за что. «Сон, – сказала она. – Сон во сне»