Хартия Теней

Он поднялся и велел подать лошадь. Переодеваться пришлось без привычной иронии, но с тем же холодным педантизмом: нижняя сорочка, рубаха с длинным рукавом, кальсоны, бриджи. В зеркало посмотрел и выдохнул, без тени улыбки:

– Боже…

Он накинул длинную верхнюю тунику до колен, подпоясал ремнём; перчатки – простые, без швов напоказ. И – финальный удар по самолюбию – шляпа: маленькая, круглая, с чуть заострённой тульей и закатанными краями. То единственное, чем его умиляла местная мода – знание: мужчины высших слоёв шляп почти не носят. Ему же пришлось надеть – маскировка выше самолюбия. Он сделал это с особым отвращением, как человек, подписывающий временную капитуляцию исключительно ради будущей победы.

– Седлать, – сказал он.

Во двор подали вороного: шея – тетива, уши – острые, как кинжалы, на крупе – свежая щётка. Воздух пах овсом, кожей, железом и небольшой бурей вдали. Карл взял повод, легко, почти молниеносно закинул ногу в стремя и сел. Плащ лёг, как тень. Он тронул коня – и тихий, благоустроенный мир усадьбы отступил. Дорога приняла его, как принимает море корабль: без слов, но с намерением. Начиналась работа.

Дорога занимала два дня пути в одну сторону. Карл держался в седле уверенно, с той экономной грацией, которая идёт от привычки, а не от позёрства; ритм шага, рыси и галопа он чувствовал спиной. Путь его почти не выматывал – в нём было много холодной энергии и дисциплины, что заменяют выносливость, когда силы других истощаются. При всех своих недостатках граф де Валуа относился к природе доброжелательно, к животным – обходительно: он скакал почти всё время галопом, но в меру сил коня, каждые пару часов останавливался, давал лошади тёплой воды из бурдюка, снимал подпругу, массировал шею. То ли он реально испытывал тёплые чувства (хотя себе этого не позволял), то ли действовал исключительно из расчёта – береги средство передвижения, и оно довезёт тебя до цели. Впрочем, в важных делах побудители редко имеют значение – значат лишь последствия.

Преодолев чуть меньше половины пути и дождавшись поздней ночи, он остановился и разбил лагерь. Первым делом развёл костёр: сухой трут, кремень, один точный удар – и огонь послушно поднял голову. Лошадь была накормлена вечером, но Карл всё равно накосил вокруг свежей травы, уложил сноп перед скакуном, присыпал горсткой овса. Сам поужинал почти аскетично – кусок вяленого мяса, ломоть хлеба, немного сыра, вода с вином – и лёг, не раздеваясь, под плащ. Сон пришёл быстро, как приходит стража по звонку.

С рассветом Карл поднялся резко, будто его позвали по имени. Умылся холодной водой из фляги, запряг коня. Некоторое время просто смотрел животному в глаза, проводя ладонью по лбу и морде, – молча, без слов: привычный утренний обряд благодарности за вчерашний труд и авансом – за сегодняшний. Потом одним движением вскочил в седло и взял курс дальше.

Северные окрестности государства радовали бы глаз любому – только не Карлу на марше. Он шёл взглядом сквозь огромные травяные и цветочные поля, луга и леса, мимо ручьёв, озёр и рек; небо было чистым, трава держала на кончиках росу, как звонкие бусины. Природа улыбалась ясной, открытой улыбкой, встречая новый поворот года; всадник же, глухой и одичалый в своей цели, смотрел только вперёд. Иногда ветер, шепча, разлизывал гриву коня – и тот отвечал ему тихим фырканьем, как будто соглашаясь с невидимым собеседником.

Лошадь звалась Икра – имя с неожиданной лёгкой насмешкой. На Икре Карл пересекал враждебную ему территорию, поэтому принял облик «простого смертного»; де Валуа знали на всём континенте, а маска – лучший паспорт. Прошёл ещё один день: снова накормил, снова огонь, снова ранний подъём, вода на лицо, поение лошади, проверка подпруги – и в путь. Прерывистым галопом он через два часа вышел к густому лесу. По милости Господней внутрь вела всего одна тропа; периметр границы представлял собой непролазную чащу с острыми, как злые мысли, шипами. Лишь одна колея была протоптана – так ровно, будто по ней ходили десятки тысяч людей.

Карл спешился, повёл Икру под уздцы. Тропа змеилась между зарослями, ветви шептались над головой, липкая тень прилипала к плечам. Шли несколько часов; воздух стал плотнее, тише. И вдруг – «фтьюк-фтють» – две стрелы вошли в землю у самых ног.

– Стой! Кто идёт? – спросила стража из-за кустов – голоса сразу несколько, с разной уверенностью.

– Граф де Валуа, – ответил Карл без податливости. – Немедленно доложите Луизу де Кревану о моём прибытии.

«Вот болваны», – подумал он, разглядев фигуры: в латах, но цвета – как помидор и огурец; в руках – гвизармы, держат крепко, но ноги выдают деревню.

– Так точно! – откликнулся один, помоложе, и, покинув пост, исчез в зелени.

Карл отметил вычурные клумбы роз, высаженные вдоль всего аванпоста: нелепо, неуместно – и оттого забавно. Вскоре стражник вернулся, выпрямился, как струна:

– Хозяин будет вскоре, лорд де Валуа. Просит обождать.

– Подождать, – кивнул Карл.

– Что-что, сэр? – переспросил стражник, заикаясь о вежливости.

«Какие же идиоты стоят здесь на постах», – подумал Карл и, презрительно скользнув взглядом, отмахнулся: – Ничего. Забудь. Пойду покормлю лошадь.

Когда спешить некуда и предстоит ждать, Карл начинал видеть мир – будто навёрстывал пропущенное. В памяти вспыхнули виды, проскоченные на скаку: хребты облаков, серебро ручьёв, тонкая паутина на кустах. Он любил лошадей; порой даже разговаривал с ними – так, чтобы не услышал никто.

– Пойдём, Икорка, – сказал он, положив ладонь на тёплую морду, – поедим яблок.

Кстати, вокруг росли яблони – словно посаженные для этого разговора. Карл легко взобрался на низкую ветку, сорвал добрую охапку, спрыгнул, стал кормить Икру, другой рукой нехотя расчёсывая гриву пальцами. Ожидание его не раздражало – наоборот, давало возможность отпустить вожжи мыслей и на миг перестать быть «де Валуа», оставшись просто человеком, у которого есть цель и дорога.

Спустя час к Карлу вышел старый знакомый – начальник восстания, самопровозглашённый король Луиз Благой. Человек простых привычек и умеренности: ежедневно одевался как простой горожанин; пьянство ненавидел, позволял себе немного вина; любил мясо на вертеле и слушал музыку во время трапезы или чтения. В библиотеке его стояли Марк Аврелий и «Государство» Платона с заметками на полях; из наук он баловал себя риторикой, грамматикой, философией и особенно – астрономией: звёзды дисциплинируют мысли. Отдыхал редко; вечер неизменно отдавал жене, Марии Седовласой, о которой говорил робко и тепло, называя «душой». Он отдавал почтение Церкви – полезная привычка для популярности – и высоко ценил учёных.

Встреча, увы, была неприятна обоим – это выдавали челюсти, сдержанные улыбки и тени под глазами.

– Должен признаться, – начал Луиз, – не ожидал, что нашему Иуде хватит смелости явиться на тайную вечерю. Карл, назови хотя бы одну причину, по которой я обязан уделить тебе время. Хотя – не стоит. Стража, проводите графа.

– Не так быстро, – Карл не повысил голоса. – Стоит мне махнуть рукой – и твои розы завянут. И, кстати, – что это за имя такое, «Луиз»? Боже мой, Артур, тебе фантазии не хватило выбрать что-то стоящее?

Градоначальник оторопел: он не ожидал, что Карл начнёт настолько деликатный разговор при посторонних. Лица стражников вытянулись, как у учеников, пойманных на подслушивании. Луиз взял себя в руки, жестом велел сопровождать гостя внутрь и сам последовал в зал, где принимал посетителей.

– Рекомендую без экивоков, Карл, – сказал он уже под сводами. – Ты меня знаешь: дважды не повторяю. Ты насмехаешься, и вообще явился сюда после своего коварного предательства – зачем? Ты был одним из нас. А затем устроил саботаж в сердце битвы. Ты отнял у меня всё: магию, положение, родину. И теперь приходишь, как ни в чём не бывало, да ещё мои вкусы осуждаешь?!

– Почему шторы болотного цвета? – вежливо поинтересовался Карл. – У тебя никогда не было вкуса, Артур, но это уже клинический случай: мало света, синие стены – прямая дорога в сумасшедший дом.

– Причём здесь шторы? Какого чёрта тебе надо?! У меня было всё: власть, место в Империи – которой не стало по твоей воле…

Карл слегка приподнял обе губы, опустил брови и тонко пропел:

– М-м-м… бедня-аа-ака. Давай я тебя пожалею?

– Ты с дуба рухнул? Издеваться решил? – рявкнул Луиз.

– Разумеется, – удивился Карл. – Ты полагал, я буду слушать твой плач?

Луиз скорчил грустную маску:

– Карл, ты – моя проблема. Точнее, ты её и создал. Так что слушай, раз пришёл.

– Ха-ха-ха! – Карл усмехнулся. – Твоя проблема в том, что ты исчерпал себя. Жажда власти сделала тебя маньяком. Ты всегда хотел оказаться среди победителей; возможно, ныне тебя зовут мудрым. Но история помнит момент, когда и тени надежды не было, что ты станешь у руля собственной судьбы. Артур, твоя напускная заносчивость на меня не действует: я знаю о тебе больше, чем ты любишь о себе рассказывать. И сделать ты мне ничего не можешь.

– Верхи на корабле фортуны – низы у её подошв, – усмехнулся Луиз. – Действия сами по себе не бывают хорошими или дурными – всё дело в мировоззрении. И сейчас моё имя – Луиз.

– Ахахах! Боже мой, Артур, – Карл рассмеялся искренне, – мне плевать, как ты себя называешь. Твоему эго тесно в этой лачуге: гордец живёт несуществующим, питается тем, что сам о себе выдумает и припишет. Ваша «нынешняя слава» скорее плод воображения, которое ты разносишь по миру, словно саранча – с поля на поле. Сам по себе ты тень – или отражение тени собственных преувеличений. Но я пришёл не морализировать. Я позволил тебе жить – и ты мне должен. Смотри. Что тебе известно? – Он протянул свиток.

Луиз взглянул – и побледнел:

– Невозможно… Чёртова холера… этого не может быть!

– Помнишь «Гения»? – мягко спросил Карл. – Хотя откуда… это держали в тайне.

Луиз вздохнул и заговорил, уже без позы:

– Это был маг-чужеземец, безумный убийца. Он твердил, что простые люди должны служить привилегированным магии. Парализовал жертв, потом творил что хотел. Нападал на политическую элиту, на их родных и слуг – чтобы сеять страх и шантажировать, склоняя их к службе тёмному сообществу. Но его убили; тело сожгли, останки утопили в океане. Им, похоже, управляли: пока его искали, были жертвы – ложно обвинённые пособники, и те, кого приняли за Крейна…

– Что ты сейчас сказал, Артур? «Тёмное магическое сообщество»? – Карл вскинул бровь.

– О, ты удивлён? – Луиз позволил себе улыбку. – Кто бы мог подумать, что мелочь заденет самого де Валуа.

– Я нахожу подобные истории занимательными, – сухо заметил Карл. – Но ты пытаешься водить меня за нос. Я знаю – предателем был ты. Так что говори правду.

– В тот момент я ещё не был завербован! – вспыхнул Луиз, скрещивая руки на пузе. – И помню всё это так же отчётливо, как первый венерический букет. Помочь больше ничем не могу.

– Я оставил тебя в живых не для пошлых шуток, Артур, – голос Карла остыл. – Если информации нет – я камень за камнем разберу всё, что ты построил, сотру каждого, кто тебя знает и помнит. Лачуга, титулы, розы, шторы – всё уйдёт в пепел. Твоя «слава» сгинет, и жизнь потеряет смысл.

– Не получив ответа, ты истеришь, как девка во время кровоблудия? Ха-ха! – Луиз попытался перейти в нападение.

Карл в одно движение схватил его за плечи, вцепился мёртвой хваткой; глаза – холодные, близкие, как лезвие.

– Говори. Иначе убью.

– Клянусь, – прохрипел Луиз, – о «сообществе» я понятия не имею. Меня наделили магией, инструкции приходили голубями. Никого не видел. Может, видел – да не знал, кто это. Даю слово!

– Слово? – Карл прищурился. – Ты правда думаешь, этого достаточно?

Рука дёрнулась – и из рукава выскользнул маленький карманный пистолет, собственной конструкции Карла: плоский курок, короткий ствол, скрытая пружина. Выстрел – сухой хлопок, запах селитры. Пуля вошла в лучевую кость левой руки. Луиз завыл, рухнул на колено.

– Что за чёрт… почему так больно? Что ты сделал?! – выдавил он, сглатывая крик.

Карл, уже спокойный, потёр ладони – как будто согревал их у печи:

– Это может показаться ироничным, но я ненавижу насилие и прибегаю к нему только при крайней необходимости. Сейчас – именно она. Я задам один вопрос. Ответ – «да» или «нет». Ты навёл на меня магов?

– Что?.. Нет. Боже, нет. Я невиновен!

Что-то в тембре Луиза не вязалось – слишком много театра в голосе человека, которому сильно больно. Карл выстрелил во вторую руку.

– Запомни, – сказал он ровно, – когда дело касается моей безопасности, меры всегда чрезвычайные. Похоже, для меня ты бесполезен.

– Убей меня, Карл… и покончим.

– Убить? – Карл усмехнулся. – Слишком щедро. Ты жаждешь смерти с того дня, как я лишил тебя магии. Но гордец придумал себе декорации, окружил болванами – и поверил в стену, расписанную под мрамор. Живи. Живи, зная, что для меня ты – ничто. Встанешь на пути – испытаешь обещанное. Я всегда держу слово.

Луиз Благой остался на полу; вокруг намокала алая лужа. Карл повернулся и вышел. Цель визита себя исчерпала. Он был уверен: Луиз – или Артур, как его ни зови – замешан в заговоре против него; причин у того достаточно. Но приём и поведение могли означать иное: либо он не при деле, либо – великолепно отрепетированную ложь. Ясно одно: доверять некому. Надо собирать старую команду. Начало положено; остаётся надеяться, что гонец справится и передаст Амелии письмо прежде, чем она убьёт его.

Покидая родные закоулки некогда почти столичного города, ныне превратившегося в сонную лощину, Карл зашёл на кладбище. Для большинства это место – о потере; для него – о странной страсти жить. Здесь даже природа казалась тише, чем где бы то ни было: ветер говорил полушёпотом, трава не смела колыхаться без повода. Он остановился у могил правителей, соседствующих с могилами тех, кто лишил их трона: ирония истории выстраивала пары точнее любого протокола. Карл никогда не понимал, зачем люди обустраивают захоронения – похоже на чувство вины или на эгоистическое неприятие того, что чей-то путь завершён. Усопшие, продолжающие влиять после смерти, – это ловушка догмы: голос мёртвых заставляет живых мыслить чужими мыслями. Он постоял ещё миг, вдохнул терпкий запах сырой земли и, не перекрещиваясь, пошёл к коню. Впереди была дорога – и работа, которую не делает никто, кроме него.

Глава первая. Огонь

Часть вторая. Амелия

«Не стоит зарекаться от суммы да тюрьмы,

иначе говоря: умереть может каждый – от руки каждого».

Ночь стояла безоблачная и безветренная; звёзды рисовали на небе свои древние узоры, будто раскрывали на мгновение тетрадь богов. Свет их был не холоден, а внимателен – словно в каждой точке горела отдельная стихия, непостижимая человеческому уму. Было суперлуние: редкая, огромная, великолепная луна висела так низко, что, казалось, её можно зацепить клинком, – и светила почти как солнце. Середина лета держала тепло; в местных садах уже раскрылись лилии, и воздух был густ от их терпкого, почти благовонного запаха.

Она скользнула в кабинет бесшумно, как тень, что умеет не отбрасывать тень; дверь дрогнула и впустила тонкую полосу сквозняка – это был единственный звук. Окинув комнату быстрым, цепким взглядом, отметила: плотная роскошь старой мебели, настенный ряд охотничьих трофеев, коллекция картин в причудливых рамах, тяжёлый камин, большой письменный стол из резного красного дерева. Подошла к столу, выдвинула один, другой ящик: бумага, бесполезные ей свидетельства, мешочки с песком, перья, чернила. Третий ящик упёрся в замок. По виду – упрямец: отмычкой не взять, а дёргать – поднимать шум. Она наклонила голову, коротко шепнула:

– Ов Кл Инг.

Щёлкнуло, словно в замке отлегло чьё-то сердце. Ящик открылся.

Внутри лежал кортик – короткий двулезвийный клинок ромбовидного сечения. Сталь плоская, ровная, с травлёным орнаментом из виноградной лозы и лавров, среди которых теснились короны и парящие орлы. Рукоять – прямая, золотая, бочкообразная, прямоугольного сечения с фасками; сверху и снизу – конические тульи, усыпанные сапфирами, бриллиантами, рубинами. Ножны – деревянные, в белой коже, с золотым прибором: устье и наконечник зубчатые, рисунки перекликаются с клинком. Амелия взвесила кортик в ладони – и тень удовлетворения прошла по лицу.

Уходя, она подцепила раму ближайшей картины, хирургично вырезала полотно и свернула – как свиток. Покинув старую усадьбу градоначальника, вышла к пойменному лугу: половодье расплескало воду, трава дышала мутным зеркалом. Гнилой поваленный ствол лежал у кромки; она стронула его ногой, толкнула в воду, вскочила, прошептала заклятие – и неторопливо, как сновидение, отчалила.

Пристань Фаэля приняла её молча. Узкие тёмные проходы между домами пахли дегтем, пряностями и азартом. Амелия держала путь к лавке скупщика Эмита – продать картину было делом не столько нужды, сколько привычки. На ней был чёрный плащ; на плаще золотыми нитями – старый, забытый почти всеми герб: половина львиного лица и половина вороньего, причём ворон был слеп, и слепота была вышита так тонко, что её невозможно было не заметить. На ногах – штаны из кожи пятнистого дракона, окрашенной в мрачный чёрный; поверх – лёгкий, по-гномьи искусный доспех из ныне неизвестного сплава, позолоченный и обшитый двойным слоем крокодильей кожи по красному бархату так, что лишь кромки выдавали роскошь.

Ночью город не замирал – он менял актёров. У дверей домов терпеливо позвякивали фонари; при входах в бордели стояли разряженные в меха профурсетки – живые вывески для тех, кто днём называл эти места «чайными». На площадях шли кулачные – ночные отличались только тем, что ставки принимались на характер смерти. В тенях сновали голодранцы – просить, красть, выживать; разбойники щупали взглядом тех, кто любил ходить без охраны.

– Тётенька, тётенька! – к ней подлетел мальчишка. – Помогите! Там тятька… сознание потерял!

Амелия не сбилась с шага. «Никакого там «тятьки», – подумала. – Есть ножи, мешок и людская жадность». Мальчишка исчез в переулке; драка стала неизбежной. Амелия остановилась у водостока, выдернула вакидзаси – однолезвийный клинок малой кривизны – и тихо сказала:

– Акрон.

Капля с трубы упала на кромку – лезвие засияло бледно-голубым, прежде всего заметно под лунным светом. Заклятие заострило сталь многократно.

Она растворилась в полосе тени; двое прошли мимо, трое – сзади. Рывок – и всё кончилось прежде, чем успели родиться крики: одному голова слетела, будто её смахнули с плеч пером; другой, лежа, трясся, пока кишки искали дорогу обратно; ещё двое сползали по стене, словно тонули с мозгами наружу. Ночью правил немного, но их достаточно: думать прежде, чем нападать, – редкий талант у тех, кто зовёт себя предпринимателями криминального толка.

Она рассеяла заклятие, убрала клинок. Обыск – деловито, без ненависти: кошели, перстни, амулеты – всё, что теперь называлось трофеем, и никак иначе; напали они. Увидев за углом того самого мальчишку, бросила ему пару медных:

– Теперь уж твой «тятенька» точно без сознания. Лично убедилась.

– И что мне делать, тётенька?

– Не знаю. И всё равно, – сказала и пошла дальше.

Этот ребёнок – один из тысяч купленных и проданных, чтобы служить чьей-то мерзости за миску похлёбки. Жалеть можно всех – но если кидаться спасать каждого, погибнешь первой.

В лавке Эмита толпились трое. Амелия распахнула дверь и таким мягким, певучим голосом, что у двоих мурашки пошли по коже, крикнула:

– Все вон. Лавка закрыта.

Один – по виду охотник, арбалет на плече, улыбка из тех, что не выживают к сорока, – громко засмеялся:

– Разве не смешно? Посреди ночи вламывается разодетая шлюха и срывает мне сделку. Вон за дверь, кукла. Тут мужчины делом заняты.

Второго слова он не успел подобрать: Амелия ударом ветра оказалась рядом; один её клинок прибил его ладонь к прилавку, второй остановился лезвием вверх под его «хозяйством».

– Ещё пискни, – улыбнулась, – и я от уха до уха.

Охотник, надо отдать должное мускулам, не пискнул; но, увидев её ярко-жёлтые, змеиные глаза, застыл.

– Господа, – примирительно поднял руки Эмит, – лавка закрыта. Немедленно.

– Хорошо-хорошо! – сдался охотник. – Только пусть уберёт железки!

– Госпожа Амелия, – простонал скупщик сквозь улыбку, – черти б тебя драли, отпусти моих гостей.

– Научись думать, прежде чем открывать свой поганый рот, – сладко сказала Амелия. – Иначе язык отрежу.

Клинки исчезли так же тихо, как возникли. Клиент с ватагой испарились со скоростью гепарда. Эмит тяжело вздохнул.

– Какого дьявола ты творишь? – начал он своей вечной, липкой нотацией. – Врываешься ночью, срываешь сделку, пугаешь клиентов… Назови хоть одну причину, по которой мне стоит вообще с тобой работать!

Амелия не слушала; облокотившись о стойку, лениво изучала новые витрины. Потом метнула ему холщовый мешок. Скупщик поймал, развязал, вгляделся – и голос у него стал мягче воска:

– Картина… Шарля де Франко? Где… где ты её…

– Неважно. Плати, или я найду другого, – отрезала она.

– Тише, принцесса, тише… сорок тысяч крон.

– Меня устраивает. И – комната. Ночью бродить не хочу. На сегодня хватит крови.

– Комната есть. Но это тебе не корчма, – буркнул он по инерции.

– Вот именно, мой милый мешок дерьма: не первый и для тебя – не последний раз. Несите горячую воду. Ванну.

– Ты в край обнаглела, ведьма! Я… я…

– Забыл, кого я вытащила из пасти кровососов? По закону ты обязан помогать спасителю до конца жизни. И барахло твоё таскаю я – по твоей же цене. Совет: будь разборчивее в риторике, когда разговариваешь со мной.

– Ладно, – сдался Эмит. – Будет вода.

Она поднялась на второй этаж. Комната – обычная: узкое окно, деревянная кровать, столик, готовый развалиться, большой деревянный таз. Разделась; на пороге появилась служанка с вёдрами.

– Благодарю. И принесите бутылку вина, – Амелия улыбнулась и кинула пару серебряников.

– Вы очень щедры, госпожа, – смутилась девушка.

Вода была горячей в меру – расслабляла мышцы, расправляла мысли. Стук в дверь.

– Разрешите?

– Входи.

Служанка внесла поднос: кубок и бутылка – Эмит постарался, выбрал хорошее. Амелия рассмеялась, качнула головой. Глоток красного согрел изнутри; она провела ладонью по телу, остановилась на длинном, тонком шраме от пупка до солнечного сплетения. «Как же ты родился?» – привычная игра воображения заняла её на минуту. Потом она вылезла из таза и уснула – быстро, как вырубают свет.

Утро она встречала водой и движением: выпила, размяла плечи, прошлась на руках, сделала пару сальто, расчёсывая по ходу волосы до конца; оделась и спустилась.

– Доброе утро, – бросила, – есть что выпить, Эмит?

Ответа не последовало мгновенно.

– Эй, скупщик. Мне кричать? – она стукнула кулаком по стойке.

– Тише, тише, воительница, – отозвался он из дальнего угла.

– Вообще-то я ведьма, – поправила Амелия.

– По тому, как ты машешь своими «дайсе», – хохотнул Эмит, наливая, – больше похожа на нервного самурая.

– Хватит хохотать. Наливай.

Он поставил бокал из красной глины с пятью геральдическими лилиями.

– Нашла то, что искала?

– С чего решил, что я что-то ищу?

– Влетела ночью, сорвала сделку, едва не пустила на тряпки моего постоянного. Слухи ходят: ты ищешь нечто важное и оставляешь горы трупов. Картина складывается.

– Разочарую: море волнуется ветром, народ – слухами. Всё, что мне нужно, у меня есть. А планами я не делюсь с жадными трусами. Отвяжись и дай насладиться вином в тишине.

– Я, может, и жадный, но не трус! И не смей…

Она молча встала, взяла кинжал, и клинок коснулся его горла – едва-едва. На лбу выступил пот.

– Если не трус – вызываю на дуэль. Посмотрим, на сколько хватит.

– Амелия, прошу… прости… да, я трус, – сглотнул Эмит. – Не могу.

– Вот и отлично. Живой ты полезнее. – Она убрала сталь, осушила бокал и вышла, не простившись.

Дорога к конюшне лежала вдоль рядов лавок. На обочине она заметила мальчишку – сжался клубком, плачет над поломанной игрушкой.

– Роунди, – шепнула.

Деревяшка срослась, блеснула свежим лаком, будто её только что вынули из рук мастера. Мальчик ахнул и, забыв плакать, понёсся прочь.

– За сколько отдадите муромскую скаковую? – спросила она, войдя.

– Прекрасный выбор, – обрадовался конюх.

– В лошадях разбираюсь. Сколько?

– Шесть тысяч крон. Ни монетой меньше.

– Будет шесть. С седлом и седельной сумкой, – сказала Амелия.