Простые вещи

Дмитрий сел на стул и закрыл лицо руками. Ольга беззвучно плакала у окна. Даже на лице Виктора дрогнул мускул. На несколько минут в комнате воцарилась тишина, полная стыда. Казалось, вот он, момент истины. Момент, когда можно все исправить, обнять друг друга и попросить прощения.

Но он продлился недолго.

Первым опомнился Виктор.

– Слабостью решил нас взять, даже мертвый, – процедил он. – Манипулятор.

– Это ты манипулятор! – вскинулась Ольга. – Он все правильно про тебя написал!

– А про тебя? «Вся в обидах, как в коросте»! Думаешь, это комплимент? – огрызнулся Виктор.

И все началось снова. Только теперь их ссоры стали еще горше, потому что к дележке имущества добавилась дележка отцовской (не)любви. Каждый вычитывал в дневнике строки, оправдывающие его и обвиняющие других.

Год прошел в тяжбах и скандалах. Ровно через 365 дней они встретились у нотариуса, чтобы подписать договор о продаже. За этот год они ни разу не собирались вместе. Их лица были измотаны и злы. Они молча подписали бумаги и разошлись, не попрощавшись.

Квартиру продали быстро. Каждый получил свою долю – внушительную сумму с семью нулями. Виктор закрыл кредит. Дмитрий купил сыну квартиру. Ольга переехала в новый дом за городом.

Однажды зимой Дмитрий сидел в своей новой, идеально отремонтированной кухне. За окном падал снег. На его банковском счете лежали деньги, которых ему хватило бы на много лет безбедной жизни. Но он никогда в жизни не чувствовал себя таким нищим. Он взял телефон, набрал номер сестры, потом брата. И стер. Он понял, что отец был прав. Они все поделили. И теперь у них не осталось ничего общего. Абсолютно ничего. Наследство было получено. Семья – потеряна.

4. Последний звонок

В доме престарелых «Забота» время текло, как густой кисель. Оно пахло хлоркой, столовской едой и старостью – сладковатым, пыльным запахом увядания. Дни были неотличимы друг от друга, нанизаны на тонкую нитку распорядка: подъем, завтрак, процедуры, тихий час, смерть. Но для Анны Сергеевны, бывшей учительницы русского языка и литературы, время имело свой собственный, мучительный ритм. Оно измерялось не часами, а телефонными звонками, которых не было.

Ее комната, маленькая и аскетичная, напоминала пост наблюдения. В центре этого мира, на прикроватной тумбочке, стоял он – старый кнопочный телефон кремового цвета. Он был ее алтарем, ее проклятием и ее единственной надеждой. Каждое утро Анна Сергеевна просыпалась с одной и той же мыслью: «А вдруг сегодня?». Она тщательно укладывала свои короткие седые волосы, подкрашивала губы бледной помадой и надевала лучшее платье. «А вдруг Паша позвонит по видеосвязи?» – объясняла она любопытной соседке, хотя у ее телефона и не было экрана.

Весь ее день был ритуалом ожидания. Она садилась в кресло у окна, ставила телефон на выверенное до миллиметра расстояние и ждала. Она не ходила в общую гостиную смотреть телевизор, пропускала концерты самодеятельности и вечера поэзии. Все это было бессмысленной суетой, способной заглушить трель звонка, который должен был вот-вот раздаться. Звонка от Павла. Ее единственного сына.

Другие старики и медсестры давно привыкли к ее странности. Кто-то жалел, кто-то осуждал. «Да брось ты, Сергеевна, – говорила ей медсестра Верочка, – не позвонит он. Живи для себя». Но для Анны Сергеевны жизнь без Павла не имела смысла. Она была вахтенным матросом на тонущем корабле своей материнской любви, и покинуть пост означало признать окончательное крушение.

Раз в неделю в «Заботу» приходили волонтеры. Шумные, молодые, пахнущие улицей и жизнью, они врывались в застывший мир стариков, как сквозняк в затхлую комнату. Анне Сергеевне они только мешали. Она отвечала на их вопросы односложно, не отрывая взгляда от телефона, всем своим видом показывая, что их присутствие здесь неуместно.

В один из таких дней к ней в комнату заглянул новый мальчик. Худощавый, немного нескладный, с виноватой улыбкой.

– Здравствуйте. Я Максим, – представился он. – Мне сказали, с вами можно поговорить.

– О чем со мной говорить, молодой человек? – сухо ответила Анна Сергеевна. – Я жду звонка.

– Важного? – с искренним любопытством спросил он.

– Единственно важного, – отрезала она.

Максим не ушел. Он придвинул стул и просто сел рядом. Молча. Сначала это раздражало. Его присутствие нарушало священную тишину ее ожидания. Но он не лез с расспросами, не предлагал почитать вслух и не пытался ее развлечь. Он просто сидел, листая что-то в своем телефоне. И в его молчаливом присутствии, как ни странно, не было осуждения.

Он стал приходить каждую неделю. Садился на тот же стул и молчал вместе с ней. Иногда он тихо спрашивал: «Как вы сегодня?». И она, сама не замечая как, начала отвечать. Сначала односложно, потом – все подробнее. Однажды, после особенно долгого и тихого дня, она вдруг сама нарушила молчание.

– Он у меня один, – сказала она, глядя на телефон. – Паша. Я его одна поднимала, муж рано умер. Все для него делала, все до последней копейки. В институт лучший поступил, в Москве. Инженер. А потом… потом он встретил ее.

Она произнесла слово «ее» с такой брезгливостью, будто говорила о чем-то непристойном.

– Вертихвостка. Пустая, наглая. Я ему сразу сказала: «Паша, она тебе не пара. Она тебя погубит». А он… он ответил, что я ничего не понимаю, что я лезу в его жизнь. Мы сильно тогда поругались. Я наговорила ему… страшных вещей. О том, что я жизнь на него положила, а он… неблагодарный. Он тоже молчать не стал. Сказал, что устал от моей любви, что она его душит. С тех пор и все. Уехал. Сначала звонил по праздникам, потом раз в год. А теперь… вот уже три года тишина. Но я знаю, он одумается. Он поймет, что мать была права. Он позвонит и попросит прощения.

Она выложила ему всю свою историю, свою правду, которую она, как молитву, повторяла себе каждый день. Правду о том, что она – жертва, а он – заблудший, неблагодарный сын. Максим долго молчал, глядя в пол. Анна Сергеевна уже пожалела о своей откровенности.

– Знаете, – вдруг тихо сказал он, – я на прошлой неделе с матерью поссорился. Сильно. Из-за какой-то ерунды, уже и не помню. Накричал на нее. А теперь… теперь мне так стыдно. Я каждый день беру телефон, чтобы ей позвонить. И не могу.

Он поднял на нее свои ясные, честные глаза.

– Я не звоню не потому, что все еще злюсь. А потому что не знаю, что сказать. Не знаю, как начать разговор после тех слов, что я ей наговорил. Кажется, что проще молчать, чем признать, что ты был неправ. Думаю, может, она сама позвонит. А она, наверное, ждет моего звонка. И вот мы сидим оба, каждый у своего телефона, и молчим. Глупо, правда?

Слова Максима были простыми, но они ударили Анну Сергеевну, как молния. Она всю жизнь, все эти три года мучительного ожидания, смотрела на ситуацию только со своей стороны. Она была обиженной матерью, ждущей покаяния. Ей и в голову не приходило, что ее сильный, успешный, упрямый сын может не звонить не из гордости или злости. А из стыда. Из страха. Из-за того, что она сама, своей «правотой», своей удушающей любовью и своими страшными словами, возвела между ними стену, перелезть через которую ему было просто не под силу.

Она ждала, что он попросит прощения. А что, если это она должна была его попросить? Прощения за то, что не приняла его выбор. За то, что посчитала свою любовь платой, за которую он теперь в вечном долгу.

В тот вечер Анна Сергеевна впервые за много лет не смотрела на телефон. Она смотрела в темное окно, на свое отражение, и видела не праведную страдалицу, а упрямую, одинокую старуху.

На следующей неделе Максим, как обычно, пришел и сел на свой стул.

– Максим, – тихо позвала его Анна Сергеевна. Голос ее дрожал. – У меня к вам просьба. Я… я потеряла номер Павла. Не могли бы вы помочь мне его найти? У вас же там… интернет.

Максим удивленно поднял брови, но ничего не сказал. Он несколько минут нажимал на кнопки своего смартфона.

– Павел Николаевич Краснов? Нашел. Вот, записывайте.

Он продиктовал ей номер. Она медленно, каждой трясущейся буквой, вывела цифры на листке из блокнота. Это был самый трудный текст, который она писала в своей жизни. Она сидела, глядя на этот листок, целую вечность. Максим молча сидел рядом.

Наконец, она взяла в руки холодную пластиковую трубку. Вдохнула. Выдохнула. И медленно, один за другим, начала нажимать на кнопки.

Гудок. Второй. Третий.

История не о том, ответит ли он. И не о том, что они скажут друг другу. История была о ней. О том, что в этот самый момент, нажимая на последнюю кнопку, Анна Сергеевна совершила свой главный, последний звонок. Звонок не сыну. А самой себе. Она перестала ждать. Она начала действовать. И в гудках, доносившихся из трубки, уже не было боли ожидания. Была надежда.

5. Старший брат

В мироздании Антона все было разложено по полкам. Работа, семья, ипотека, планы на отпуск. Он был человеком-проектом, где каждый этап просчитан, а риски минимизированы. И в этой упорядоченной вселенной была одна постоянная, не поддающаяся систематизации переменная – его младший брат, Денис.

Денис был его личным, тридцативосьмилетним провалом. Вечный искатель себя, он перепробовал дюжину профессий от бариста до экскурсовода по крышам, ввязывался в сомнительные стартапы и менял съемные квартиры чаще, чем Антон – масло в своей идеально обслуживаемой машине. Антон любил брата – тяжелой, отеческой любовью, полной праведного раздражения и снисхождения. Он был его спонсором, его ментором, его службой спасения. Их отношения подчинялись незыблемому ритуалу. Раз в пару месяцев Денис звонил с очередной гениальной идеей или очередной проблемой. Антон вздыхал, читал ему лекцию о финансовой грамотности и ответственности, после чего переводил деньги.

Этот раз не был исключением.

– Тох, привет. Слушай, тут такое дело… – начал Денис виноватым голосом.

– Снова хозяин квартиры? – устало перебил Антон, не отрываясь от чертежей на мониторе.

– Да… Но у меня почти получилось! Я нашел инвестора для своего проекта эко-туров, буквально пара недель, и я…

– Номер карты тот же? – Антон уже открыл банковское приложение. Он не слушал. Он решал проблему. Как всегда.

– Тот же. Спасибо, брат. Я все верну! Ты лучший.

– Разберись уже со своей жизнью, Дэн, – бросил Антон и нажал «отбой». Проблема решена. Галочка поставлена.

Антон был на пике. Он руководил главным проектом своей жизни – строительством огромного жилого комплекса «Горизонт». Это была его коронация, его билет в совет директоров. Он жил на стройплощадке, спал по четыре часа, знал каждый винтик в этом гигантском механизме и был абсолютно уверен в успехе. Контроль – вот было его божество.

И однажды божество его предало.

Все рухнуло в один вторник. Позвонил глава службы безопасности компании. В голосе – лед. «Антон Павлович, срочно на объект. Приехала внеплановая проверка из Ростехнадзора. Анонимный сигнал».

На стройке царил хаос. Люди в касках и строгих костюмах расползлись по этажам, как саранча. Через три часа был вынесен вердикт, похожий на приговор. Субподрядчик, отвечавший за гидроизоляцию фундамента, использовал контрафактные, дешевые материалы. Весь цокольный этаж уже был поражен грибком. Под угрозой была целостность всей конструкции. Ущерб исчислялся сотнями миллионов. Проект заморожен на неопределенный срок.

В тот же день Антона отстранили от должности. Его пропуск в офис был заблокирован. Его идеальный, просчитанный мир рассыпался в прах. Человек-проект превратился в проект, закрытый по причине провала.

Первую неделю он пытался действовать по привычному алгоритму. Звонил, договаривался, анализировал. Но телефонные номера «нужных людей» вдруг перестали отвечать. Коллеги, еще вчера заискивающе заглядывавшие ему в глаза, при виде его переходили на другую сторону улицы. Он оказался в вакууме. Субподрядчик, некий Петров, испарился вместе со всей своей фирмой-однодневкой. Юристы компании недвусмысленно намекнули, что всю ответственность, включая уголовную, повесят на него, как на руководителя проекта.

Контроль был утерян. Антон заперся дома. Он перестал спать. Бессмысленно листал документы, пытаясь найти свою ошибку, и не находил. Он был уверен, что проверял все сертификаты. Его подставили. Но доказать это было невозможно. Жена пыталась с ним говорить, но он отмахивался. Как объяснить ей, что человек, который был для нее скалой, превратился в груду щебня? А мысль о том, что об этом узнает Денис… Эта мысль была унизительнее всего. Представлять его сочувствующий, жалостливый взгляд было невыносимо.

Он начал пить. Сначала вечером, чтобы уснуть. Потом – с самого утра, чтобы притупить липкий, парализующий страх.

В один из таких дней, когда Антон сидел на кухне в несвежей футболке перед бутылкой коньяка, в дверь позвонили. Он не хотел открывать, но звонок был настойчивым. На пороге стоял Денис. Улыбающийся, с дурацким рюкзаком за плечами.

– О, а я мимо бежал, решил заскочить! – весело сказал он и осекся, впервые по-настоящему вглядевшись в брата. – Тох, ты чего? Заболел?

Он прошел на кухню, и его улыбка медленно сползла с лица при виде царившего там хаоса: горы грязной посуды, разбросанные по столу бумаги, пустые бутылки. Денис никогда не видел ничего подобного в стерильном, упорядоченном мире старшего брата.

– Что случилось? – тихо спросил он.

И в этот момент плотина прорвалась. Антон, человек, который никогда не показывал слабости, вдруг ссутулился, закрыл лицо руками, и его плечи затряслись. Он говорил – сбивчиво, путано, захлебываясь словами и отчаянием. Он вывалил на Дениса все: про подставу, про отстранение, про угрозу тюрьмы, про свою ничтожность и свой страх. Он не просил о помощи. Он просто исповедовался, потому что больше не мог держать это в себе.

Денис слушал. Он не перебивал, не ахал и не предлагал «держаться». Его обычная суетливость исчезла. Когда Антон выдохся и замолчал, опустошенный, Денис задал один простой вопрос:

– Субподрядчик. Как его фамилия? Петров? Погоди.

Он достал свой старенький, потрескавшийся смартфон и начал кому-то писать. Антон смотрел на него с недоумением.

– Что ты делаешь? Звонишь очередному «инвестору»?

– Тише, – ответил Денис, не отрываясь от экрана. – Этот Петров… Он полный, с усами, ездит на черном «Ленд Крузере»?

– Да, – опешил Антон. – Откуда ты знаешь?

– Я его как-то на корпоративе фотографировал. Мерзкий тип. Погоди…

Следующие два часа перевернули мир Антона во второй раз за месяц. Оказалось, что беспорядочная, хаотичная жизнь Дениса создала нечто, чего у Антона никогда не было – паутину. Паутину из самых разных, не связанных между собой людей. Он писал девушке-бариста, чей дядя работал на стройке у конкурентов. Звонил какому-то рокеру, у которого он снимал клип, и который подрабатывал частным сыском. Связывался с бывшей однокурсницей, которая теперь была замужем за мелким клерком в городской администрации.

Это была вселенная, работавшая по непонятным Антону законам. Здесь не было должностей и регламентов. Здесь были личные связи, услуги, слухи и «общие знакомые». Денис не искал официальную информацию. Он собирал сплетни. И через два часа у него было то, чего не смогли добиться юристы всей компании Антона.

– Короче, так, – сказал Денис, откладывая телефон. – Этот Петров – подставное лицо. Реальный владелец фирмы – двоюродный брат нашего финансового директора. Дядя твоей баристы говорит, что вся стройка знала, что материалы – левак, но все молчали. А рокер мой пробил Петрова. Он сейчас не в бегах. Он сидит на даче под Клином и ждет, пока все уляжется. Вот адрес.

Антон смотрел на брата. На этого непутевого, вечно нуждающегося в помощи неудачника. И видел перед собой совершенно другого человека. Человека, который за два часа сделал невозможное, с легкостью плавая в том мутном, неофициальном мире, который самого Антона привел к катастрофе. Он понял, что вся его система, его контроль, его иерархия – ничто по сравнению с этой гибкой, живой сетью человеческих связей.

Это был еще не конец его проблем. Но это был шанс. Крючок, за который можно было зацепиться и начать вытаскивать себя из пропасти.

Вечером они сидели на той же кухне. Бутылка коньяка была убрана. Вместо нее на столе стояло дешевое пиво, которое принес Денис.

– Спасибо, – сказал Антон. Слово далось ему с трудом, но прозвучало искренне, без тени снисхождения.

Они помолчали. Впервые за много лет это была комфортная тишина.

– Так что там у тебя за проект? – спросил Антон. – Эко-туры, говоришь? Расскажи-ка поподробнее.

Денис удивленно поднял на него глаза. Впервые в жизни старший брат не читал ему лекцию и не решал его проблемы. Впервые в жизни он просто слушал. И в этот момент они перестали быть «старшим» и «младшим». Они стали просто братьями.

6. Материнская правота

Для Марины мать была синонимом клетки. Красивой, ухоженной, с геранью на подоконнике и запахом свежих пирогов, но все же клетки. Валентина Петровна, женщина с прямой, как стальной стержень, спиной и голосом, не терпящим возражений, строила жизнь своей единственной дочери по единственно верному, как ей казалось, чертежу.

«С этой девочкой не дружи, у нее взгляд плохой». «Художественная школа – это баловство, тебе нужно на экономический». «Эта юбка слишком короткая, ты выглядишь как девица с большой дороги». «Куда ты собралась в десять вечера? Нормальные люди в это время уже спят». Каждое «нет», каждый упрек, каждый запрет был кирпичом в стене, которую мать возводила вокруг Марининого детства. Это была стена, построенная из любви, но ощущалась она, как тюремная.

В восемнадцать лет, сразу после выпускного, Марина совершила побег. Она собрала в рюкзак самые необходимые вещи и пару любимых книг, оставила на столе короткую записку: «Мама, я тебя люблю, но так больше не могу», – и села на ночной поезд до Москвы. Это был ее бунт, ее декларация независимости.

Двадцать лет она строила свою жизнь по принципу «от противного». Мать говорила «стабильность» – Марина стала свободным художником, графическим дизайнером, живущим от проекта до проекта. Мать говорила «семья и порядок» – Марина меняла съемные квартиры, мужчин, не задерживаясь нигде и ни с кем надолго. Она стала всем тем, чего так боялась и что так презирала ее мать. Успешная, независимая, одинокая. Они почти не общались. Редкие телефонные звонки превращались в обмен заученными фразами и неизбежно заканчивались ссорой. Марина давно простила мать, но не забыла. И не собиралась возвращаться.

Звонок от соседки, тети Шуры, застал ее врасплох, посреди работы над срочным проектом.

– Мариночка, тут такое дело… Мать твою, Валентину, удар хватил. Инсульт. Она жива, но… не говорит почти. Лежит. Тебе бы приехать.

Мир, который Марина так тщательно выстраивала, рухнул. Долг, въевшийся в подкорку с детства, оказался сильнее двадцатилетней обиды. Она купила билет на ближайший поезд и отправилась в путешествие, которого боялась всю свою взрослую жизнь, – путешествие домой.

Родной город встретил ее тишиной и запахом прелых листьев. Ничего не изменилось. Та же площадь, тот же памятник Ленину, тот же разбитый асфальт. И квартира… Квартира была музеем ее детства, застывшим во времени. Идеальная чистота, накрахмаленные салфетки, запах маминых духов «Красная Москва». Только теперь в этом доме пахло еще и лекарствами.

Мать лежала на своей кровати, маленькая, съежившаяся. Та самая Валентина Петровна, чей властный голос заставлял трепетать всю улицу, теперь была беспомощной, тихой тенью. Ее глаза, когда-то метавшие молнии, смотрели на дочь с растерянной мольбой. Правая сторона тела была неподвижна, а вместо привычных четких фраз из ее рта вырывались лишь невнятные, жалобные звуки.

Власть переменилась. Всемогущая мать теперь полностью зависела от сбежавшей дочери. Марина принялась за дело с холодной, отстраненной эффективностью. Она наняла сиделку, договорилась с врачами, убирала, готовила. Она выполняла свой дочерний долг, но сердце ее было на замке. Днем она ухаживала за матерью, а по ночам ей снились кошмары из прошлого: крики, запреты, слезы, запертая дверь ее комнаты.

Однажды, разбирая старые вещи в шкафу, чтобы освободить место, Марина наткнулась на запертую на ключ антресоль. Ключ она нашла в маминой шкатулке. Внутри, под стопкой пожелтевшего постельного белья, лежала толстая общая тетрадь. Дневник. Марина похолодела, узнав мамин бисерный, аккуратный почерк. Последнее, чего ей хотелось, – это лезть в душу той, от кого она так долго бежала. Но что-то заставило ее открыть первую страницу.

Записи были сделаны в середине девяностых. Марине тогда было пятнадцать. Это был самый пик их войны.

«12 сентября 1995. Опять скандал из-за Ленки. Марина кричит, что я ничего не понимаю, что это ее лучшая подруга. Господи, как ей объяснить, не напугав до смерти? Видела сегодня старшего брата этой Ленки за гаражами. Глаза стеклянные, руки в страшных язвах. Говорят, он колется. Пусть лучше Марина меня ненавидит, чем я буду потом искать ее по притонам. Запретила ей видеться с Ленкой. Плачет. Назвала меня деспотом».

Марина замерла. Она помнила Ленку. И помнила, как ненавидела мать за то, что та разлучила их. А через пару лет она случайно узнала, что Ленкин брат умер от передозировки.

Она перелистнула страницу.

«3 мая 1996. У Марины первая любовь. Виталик. Носится с ним на своем мотоцикле. Сказала ей, что он бездельник и пустой человек. Она кричала, что я разрушаю ее счастье. А я сегодня видела, как он с дружками пиво пил у ларька, а потом сел за руль. У меня сердце оборвалось. Как ее уберечь? Вечером снова заперла ее дома. Она колотила в дверь. Боже, дай мне сил».

Виталик… Красивый, отчаянный парень, ее первая любовь. Марина сбежала в Москву, и их роман оборвался. А потом, спустя года три, ей рассказали, что он разбился на том самом мотоцикле. Пьяный.

Страница за страницей, Марина читала летопись материнского страха. То, что ей, подростку, казалось бессмысленным самодурством и тиранией, было отчаянной, неуклюжей попыткой защитить. За каждым запретом стояла невысказанная история, увиденная трагедия, панический ужас за единственную дочь в страшное, хаотичное время. Мать не строила тюрьму. Она пыталась выстроить крепость.

«18 июня 1998. Марина хочет в художку. Говорит, это ее призвание. А я помню, как мы с ее отцом в конце восьмидесятых, оба инженеры, ночами вагоны разгружали, чтобы ей на молоко хватило. И как его не стало, а я осталась одна с ней на руках. Искусство… Разве им прокормишься? Лучше пусть будет проклятый экономический, но она никогда не узнает, что такое настоящий голод. Она не поймет. Она думает, я убиваю ее мечту. А я просто пытаюсь спасти ее от своей судьбы».

Марина закрыла дневник. Слезы текли по ее щекам, капая на выцветшую обложку. Двадцать лет она носила в себе образ матери-тирана, матери-угнетателя. И только сейчас, когда та уже не могла ничего сказать в свое оправдание, Марина поняла, что все это время воевала не с деспотом, а с перепуганной до смерти женщиной, которая любила ее так сильно и так страшно, как только могла.

Она вошла в спальню. Валентина Петровна лежала с открытыми глазами. Марина села на край кровати и взяла ее здоровую левую руку в свои. Мамина ладонь была сухой и невесомой.

– Мама, – прошептала Марина. – Я читала… твой дневник. Прости меня.

Она не знала, за что именно просит прощения. За побег? За многолетнее молчание? Или за то, что была слишком юной и слишком эгоистичной, чтобы увидеть за броней «правоты» отчаянную любовь?

Валентина Петровна смотрела на нее, и по ее неподвижной щеке медленно скатилась слеза. Она слабо сжала Маринину руку.

В этом простом жесте не было ни обвинений, ни победы. Было только запоздалое, выстраданное понимание. Марина осталась в родном городе. Она ухаживала за матерью, и в их молчании теперь было больше близости, чем когда-либо в их громких ссорах. Иногда, сидя у кровати, она доставала свой блокнот и делала наброски. И в линиях на бумаге больше не было бунта. Была только тихая, горькая нежность. Она поняла, что материнская правота – это не правота в словах и поступках. Это неоспоримое право любить своего ребенка до безумия, до страха, до ошибок. И эта искалеченная, удушающая любовь, как ни парадоксально, и дала ей силы, чтобы сбежать. И мудрость, чтобы вернуться.

7. Ген геолога

Жизнь Алексея была цвета беж. Бежевые стены офиса, бежевый салон его кредитного «Форда», бежевая тоска стандартной двухкомнатной квартиры в спальном районе. В свои тридцать пять он был старшим менеджером в логистической компании – профессия, суть которой он не мог внятно объяснить ни своей жене, ни самому себе. Его мир состоял из таблиц Excel, квартальных отчетов и бесконечных пробок. Он презирал эту предсказуемую, выхолощенную рутину, но страх перед ипотекой и неопределенностью был сильнее презрения.