Фундамент из тишины

– Первая ласточка, – произнесла она с тихим удовлетворением. – Теперь они знают, что зима близко. Теперь будем ждать. Смотреть, как они сами себя съедят от страха.

Она закрыла тетрадь и посмотрела на Оливера.

– А мы тем временем найдем следующего. Того, кто боится уже сейчас. Того, у кого нервы сдают первыми. Слабое звено. Оно всегда найдется.

Оливер кивнул. Он смотрел на аккуратную черту в тетради. Это было не похоже на отметку о убийстве. Это было похоже на научную пометку. На фиксацию успешного эксперимента.

Он больше не спрашивал, становятся ли они монстрами. Ответ был в тихом, растущем страхе, который они посеяли. И в абсолютной, леденящей тишине, что царила теперь в его собственной душе. Это была не победа. Это было равновесие.

И он понимал, что это только начало.

Глава 9. Эстетика распада

Следующей в списке стояла миссис Клэпхэм. Учительница английского с лицом птицы и душой бухгалтера. Та самая, что красным карандашом выводила на его сочинениях не исправления, а приговоры: «Бессвязно», «Не раскрыта тема», «На двойку», а однажды, с особой издевкой: «Я хотела бы, чтобы ты был другим». Она вдыхала запах мела и чернил, как другие вдыхают аромат духов, и ее самый страшный грех был не в жестокости, а в равнодушии. Она не била. Она просто стирала с доски, не замечая, что стирает человека.

Она жила одна в аккуратном домике на окраине, где пахло старой бумагой, воском для мебели и одиночеством. Ее жизнь была ритуалом: школа, магазин, дом, вечерний чай с печеньем, проверка тетрадей. Она была существом привычки, и это делало ее уязвимой.

Они наблюдали за этим ритуалом пять лет подряд, каждый раз находя новую деталь, новую слабость. Теперь они знали ее расписание лучше, чем она сама. Люси, с ее новым, черным капюшоном, натянутым на лицо, сливалась с сумерками у калитки. Оливер, в своей черной водолазке, следил за окнами из рощицы напротив. Они видели, как в семь вечера она выключает свет в гостиной и поднимается в спальню. Ровно в семь пятнадцать в ванной зажигался свет.

– Она моется, – констатировала Люси в очередную ночь, возвращаясь в логово. – Каждый вечер в одно и то же время. Душ работает ровно двадцать минут.

– И что? – спросил Оливер. – Мы ворвемся, когда она будет в душе?

– Нет, – Люси улыбнулась своей холодной улыбкой. – Это слишком грубо. Слишком очевидно. Она ценит порядок. Мы подарим ей беспорядок. Идеальный, красивый беспорядок.

План родился в ее голове целиком, как кристалл – холодный, ясный и безупречный.

– Она пьет чай с мятой перед сном, – сказала Люси. – У нее в саду растет мята. Она каждый вечер срывает несколько свежих листиков и кладет в чашку. Это ее ритуал.

Они проникли в дом днем, когда миссис Клэпхэм была в школе. Замок на задней двери был старым, и Люси справилась с ним отмычкой, сделанной из двух заточенных надфилем спиц, за три минуты.

Люси прошла прямо в ванную. Ее взгляд упал на бритву. Старомодную, опасную, с раздвижным механизмом. Она лежала на салфетке, идеально чистая, вытертая насухо.

– Идеально, – прошептала Люси, беря ее в руки. Лезвие блеснуло в тусклом свете из окна.

Затем она вышла в сад. Аккуратно, срывая только определенные листочки, она собрала небольшую охапку мяты. Вернувшись на кухню, она растолкла в мелкий, почти невидимый порошок десять таблеток снотворного. Этим порошком она тщательно, словно приправляя изысканное блюдо, обсыпала сорванные листья мяты. Порошок прилип к влажной поверхности листьев.

– Она не почувствует горечи, – пояснила Люси Оливеру. – Мята перебьет вкус. А горячий чай растворит и ускорит действие.

Она положила «приготовленные» листья в маленькую фарфоровую пиалу, точно такую же, из которой миссис Клэпхэм брала мяту каждый вечер, и поставила ее на привычное место на кухонном столе. Обычную, чистую мяту она выбросила в компост.

Они ушли, стерев за собой все следы.

Вечером они вернулись и снова вошли через заднюю дверь. Они ждали в гостиной, в темноте, сидя на идеально заправленном диване и слушая, как в доме тикают часы.

В семь пятнадцать, как по расписанию, в ванной зажегся свет. Послышалось шипение воды. Через двадцать минут оно прекратилось. Еще через десять минут миссис Клэпхэм, в стеганом халате, вышла на кухню.

Они наблюдали за ней через щель в двери. Она двигалась медленно, автоматически. Налила воду в чайник, поставила на огонь. Пока вода закипала, она вышла в сад… и вернулась с пустыми руками, слегка нахмурившись. Видимо, она забыла, что уже сорвала мяту днем. Ее взгляд упал на пиалу на столе. Легкая тень недоумения скользнула по ее лицу, но ритуал был важнее. Она пожала плечами, взяла щепотку приготовленных листьев и положила в свою любимую чашку с синими цветочками.

Они наблюдали, как она залила мяту кипятком, помешала ложечкой. Звяканье ложки о фарфор было единственным звуком в тишине кухни.

Они наблюдали, как она отнесла чашку в гостиную, села в свое кресло у камина (холодного и чистого), взяла книгу и сделала первый глоток. Затем второй.

Через пятнадцать минут ее голова склонилась на грудь. Книга выпала из ослабевших пальцев и шлепнулась на ковер. Тихий, мягкий звук.

Они вошли в гостиную. Миссис Клэпхэм спала глубоким, химическим сном. Ее дыхание было ровным и безмятежным. На ее лице застыло привычное выражение легкой брезгливости.

– Помоги, – тихо сказала Люси.

Они перенесли ее в ванную. Посадили в пустую, сухую ванну. Ее голова безвольно упала на грудь. Люси пристегнула ее ремнями, которые принесла с собой – чтобы та не соскользнула и не ударилась.

Потом Люси достала ту самую бритву. Она щелкнула механизмом, и лезвие выдвинулось, длинное, тонкое, смертоносное.

– Дай мне ее левую руку, – скомандовала она Оливеру. Ее голос был низким и сосредоточенным.

Оливер взял руку учительницы. Она была теплой, мягкой, с голубыми прожилками под тонкой кожей. Он почувствовал под пальцами слабый, сонный пульс.

Люси наклонилась. Движение ее руки было не резким, а медленным, почти ласковым. Острое лезвие коснулось кожи на запястье. Кровь выступила не сразу. Сначала просто появилась идеально ровная, тонкая красная линия. Потом она стала расширяться, наполняться, и вот уже алая, темная кровь медленно заструилась по белой эмали ванны.

Люси положила бритву на край раковины. Кровь текла медленно, лениво, сонно. Это не было стремительным истеканием. Это был процесс. Медленный, неумолимый, почти элегантный распад.

– Теперь тетради, – сказала Люси.

Они принесли из гостиной стопку тетрадей – те самые, что она проверяла красным карандашом. Люси аккуратно, с почти религиозной торжественностью, стала раскладывать их вокруг ванны, открывая на страницах с ее язвительными пометками. Затем она взяла чашку с недопитым чаем и поставила ее на краешек ванны.

– Смотри, – прошептала Люси, и в ее голосе впервые прозвучало нечто, похожее на восхищение. – Совершенно иная эстетика. Не хаос. Порядок. Но порядок… сдвинутый. Неправильный. Ее самый страшный кошмар.

Кровь медленно растекалась по белизне ванны, затекала в сток, капала на кафель с негромким, размеренным стуком. Алые капли падали на разложенные тетради, на четкие, красные буквы ее почерка: «Не раскрыта тема», «Бессвязно», «На двойку». Чернила расплывались, превращаясь в абстрактные, багровые кляксы.

Они стояли и смотрели, как жизнь уходит от этой женщины с идеально чистым домом, как ее аккуратный, упорядоченный мир медленно и необратимо заполняется тихим, красивым, багровым беспорядком.

Оливер не чувствовал отвращения. Он чувствовал странное, леденящее благоговение. Это было не убийство. Это было искусство. Жестокое, безумное, но искусство.

Когда пульс под его пальцами окончательно затих, а кровь перестала течь, Люси аккуратно, с помощью пипетки, набрала немного темной, почти черной крови из чаши ванны.

Она подошла к зеркалу, запотевшему от пара, и на чистом стекле, рядом с отражением своего бледного лица с черными, как смоль, волосами, она вывела аккуратным, каллиграфическим почерком:

«Тема раскрыта. Поставьте оценку.»

Она обернулась к Оливеру. Ее глаза сияли в полумраке ванной комнаты.

– Теперь она совершенна. Теперь она – законченное произведение.

Они ушли так же бесшумно, как и пришли, оставив дом в идеальной чистоте, если не считать ванной комнаты. Там, в монохромном мире белого и синего, теперь царил новый, совершенный и ужасающий порядок. Порядок тихого, медленного, прекрасного распада.

Глава 10. Тень следователя

Запах вскрытия – это не то, к чему можно привыкнуть. Это сложная, въедливая смесь формалина, хлорки и сладковатого, гнилостного душка, который просачивается даже сквозь маску. Детектив Маркус Вейн ненавидел этот запах. Он въедался в шерсть пальто, в волосы, преследовал его даже дома, в дорогой ему тишине собственной квартиры, где пахло кофе и старой бумагой.

Он стоял в ванной комнате дома миссис Клэпхэм и чувствовал, как этот запах смешивается с другим – резким, металлическим запахом запекшейся крови. Сотрудники оперативной группы двигались вокруг него плавно, почти бесшумно, как мухи над падалью. Вспышки фотокамер озаряли жуткую сцену сюрреалистичным, мертвенным светом.

– Самоубийство? – раздался рядом молодой голос. Сержант Нильс, новичок, еще не утративший бледность при виде такого.

Вейн даже не повернул головы.

– Ты когда-нибудь видел самоубийц, которые режут себе вены, аккуратно усаживаются в ванну и потом раскладывают вокруг школьные тетради? – его голос был глухим, усталым. – И которые пишут на зеркале послания своей же кровью?

Нильс сглотнул и покачал головой.

– Значит, убийство. Ритуальное. Маньяк.

– Не торопись с выводами, – Вейн медленно обошел ванну, его взгляд скользил по деталям. Идеально ровный, единственный разрез на левом запястье. Слишком глубокий и точный для суицида в состоянии аффекта. Отсутствие брызг на стенах. Чистый пол. – Маньяки – неряшливы. Они получают удовольствие от хаоса. А здесь… – он сделал паузу, вглядываясь в аккуратные строчки на зеркале, – здесь какая-то своя, извращенная логика. Своеобразное чувство прекрасного.

Он наклонился, разглядывая тетрадь, пропитанную кровью. Красные чернила учительницы расплылись, смешавшись с ее же кровью, превратившись в странный, узорчатый ковер.

– Это личное, – тихо проговорил Вейн, больше для себя. – Это месть. Но не слепая. Продуманная. Холодная.

Он распрямился и вышел из ванной, оставив сотрудникам делать свою работу. В гостиной царил безупречный порядок. Ни следов борьбы, ни взломанных замков. На столе в кухне стояла чашка с недопитым чаем. Вейн надел перчатку, поднес ее к носу. Пахло мятой. И чем-то еще. Едва уловимым, горьковатым.

– Чашку, чайник и содержимое мусорного ведра – на токсикологию, – бросил он Нильсу. – И узнай, что она пила перед сном. Ее обычай.

Потом его взгляд упал на пиалу с остатками мятных листьев. Он ткнул в них пальцем в перчатке. Что-то в их виде показалось ему странным. Слишком… матовыми.

Вейн был не из тех, кто верил в совпадения. Его мозг был складом разрозненных фактов, и он умел находить между ними связи, невидимые для других. Две недели назад в промзоне был жестоко избит некий Картер. Официально – упал с крыши. Но врач в приемном покое, старый приятель Вейна, за рюмкой коньяка пробормотал о странных травмах, больше похожих на последствия избиения тупыми предметами. Картер от всех вопросов отмалчивался, глаза у него были круглые, как у загнанного зверя.

А теперь – это. Учительница. Та самая, что преподавала в школе, где когда-то учился этот самый Картер. И тот парень, Оливер Тейт, над которым он, если память не изменяет, особенно издевался. Вейн порылся в памяти. Тихий, затюканный мальчик. Пытался покончить с собой несколько лет назад. Потом будто сквозь землю провалился.

Случайность? Вейн в случайности не верил. Он верил в мотив. А самый сильный мотив на свете – это месть.

Он вышел на порог дома, достал из кармана пачку сигарет. Курить он бросил пять лет назад, но пачка с двумя сигаретами всегда была с ним – на случай, если нужно было думать. Он просто вертел ее в пальцах, ощущая шелест табака внутри.

Перед ним был тихий, благополучный улица. Идеальные газоны, чистые машины. И за этим фасадом – тихий, идеально спланированный ужас. Кто-то сводил счеты. Кто-то очень умный, очень терпеливый и очень, очень холодный.

Он мысленно вернулся к надписи на зеркале. «Тема раскрыта. Поставьте оценку.» Это было не просто послание. Это была насмешка. Это был отчет о проделанной работе.

Вейн почувствовал знакомое холодное пятно в районе желудка. Ощущение, которое появлялось у него только тогда, когда он сталкивался с чем-то по-настоящему опасным. Не с буйным маньяком, а с расчетливым, безжалостным интеллектом.

Он посмотрел на аккуратные домики, на припаркованные машины. Где-то здесь, за этими стенами, ходил тот, кто это сделал. Кто смотрел на мир как на шахматную доску и уже начал расставлять на ней свои фигуры.

Он повернулся к Нильсу, который как раз выходил из дома.

– Нильс.

– Да, детектив?

– Подними архивы. Школа №17, выпуск пять лет назад. Мне нужны все дела по издевательствам. И найди мне этого парня, Оливера Тейта. И всех, кто с ним дружил. Особенно – кто дружил.

Он сунул пачку сигарет обратно в карман. Охота начиналась. И Вейн чувствовал, что на этот раз он охотится не на зайца. Он вышел на след очень хитрого и очень опасного волка. А может, и не одного.

Глава 11. Стекло и шепот

Логово погрузилось в привычную, почти монастырскую тишину, нарушаемую лишь потрескиванием дров в печурке и мерным шуршанием страниц. Люси читала – не учебник, а томик стихов Эдгара По в стародавнем переводе. Ее губы чуть двигались, повторяя строки о «Вороне» и «Аннабель Ли». Казалось, она искала в них не красоту, а технические приемы – как именно По выстраивал атмосферу неизбежного ужаса.

Оливер чистил оружие. Не настоящее – пока. Старый, снятый со стены в «Гладиаторе» тренировочный нож-выкидуху. Он разбирал и собирал механизм с закрытыми глазами, оттачивая мышечную память. Движения его пальцев были точными, экономными. В его позе не было нервной энергии – лишь глубокая, почти медитативная сосредоточенность.

Тишину разорвал скрип ступеньки на лестнице, ведущей на чердак цеха. Они замерли одновременно, взгляды встретились. Никто, кроме них, сюда не поднимался. Никогда.

Люси беззвучно отложила книгу, скользнула к груде ящиков у стены, за которой была спрятана аварийная лазейка на крышу. Оливер сжал рукоять ножа, приняв расслабленную, готовую к взрыву позу, которой его научили в клубе.

Скрип повторился. Кто-то был внутри.

И тут из темноты лестницы донесся голос. Сиплый, старческий, знакомый.

– Эй, призраки! Вы тут? Или уже окончательно перевелись?

Это был старик Хоскинс, сторож заброшенной фабрики, чьи владения они незаконно оккупировали. Он знал об их существовании с самого начала. Иногда он приносил им банку тушенки или пачку свечей, ворча себе под нос о «понаехавших бомжах». Они платили ему молчаливым нейтралитетом и бутылкой дешевого виски раз в месяц.

Люси вышла из-за ящиков, ее лицо выражало лишь легкое раздражение.

– Мы здесь, Хоскинс. Не ломай дверь.

Из темноты появилась корявая фигура в промасленной телогрейке. Старик, тяжело дыша, выкатил в помещение бочку с колесиками.

– На, – буркнул он, указывая на нее подбородком. – Для вашей печурки. Опилки да стружку с мебельной фабрики спер. Жгите на здоровье.

Оливер кивнул, все еще не расслабляясь.

– Спасибо.

– Не за что, – старик ухмыльнулся, обнажая единственный желтый зуб. – Вы тут у меня как тараканы за печкой – вроде и не видно, но без вас как-то пусто. – Он обвел их логово оценивающим взглядом, остановившись на разложенных на ящике книгах по анатомии, на тренировочном ноже в руках Оливера. Его глаз-бельмо замер на секунду. – Охотитесь, что ли?

Люси ответила раньше, чем Оливер успел что-то придумать.

– Учимся, – сказала она ровным тоном. – Хотим в медучилище поступить. На патологоанатомов.

Старик фыркнул.

– Веселая у вас учеба. Кровь да кишки. – Он помолчал, ковыряя грязным ногтем в зубе. – А я-то думал, вы тут типа тех панков, что стены рисуют. А вы, выходит, серьезные ребята.

Он повернулся, чтобы уйти, но на полпути к лестнице обернулся.

– Кстати, о серьезном. Копы тут шныряют.

Ледяная тишина воцарилась в логове. Даже печка, казалось, перестала потрескивать.

– Какие копы? – спросила Люси, и ее голос был абсолютно бесстрастным.

– Да один. Сухой такой, в плаще. Ходил вокруг фабрики, в мою будку заходил, спрашивал, не видел ли я кого подозрительного. Молодежь какую. – Хоскинс хитро прищурился. – Я сказал, что кроме крыс да бомжей тут никто не шляется. А он мне – а про парня с девицей не слыхал? Тихие такие, в черном одеты.

Оливер почувствовал, как мышцы на его спине напряглись до каменной твердости. Люси не дрогнула и бровью.

– И что ты?

– А я говорю – не, не видел. У меня зрение хуже, чем у крота. А он покрутился, покрутился да и ушел. Но, чувствую, не в последний раз.

Старик почесал в затылке.

– Вы уж там потише. А то выгоните вас, и мне скучно станет. Да и бочку опилок таскать будет некому.

Он, кряхтя, спустился по лестнице и скрылся в темноте нижнего этажа. Они стояли молча, слушая, как его шаги затихают вдали.

Первой нарушила тишину Люси. Она подошла к единственному запыленному окну, выходящему на дорогу, и осторожно раздвинула грязные занавески на сантиметр.

– Смотри, – прошептала она.

Внизу, на противоположной стороне улицы, под фонарем, стояла машина. Не полицейская, обычная, темного цвета. За рулем сидел человек. Из-за расстояния и грязного стекла нельзя было разглядеть лицо, но была видна неподвижная, внимательная поза. Ощущение было таким, будто на них смотрели через прицел.

– Он нас не нашел, – тихо сказала Люси, отпуская занавеску. – Но он вышел на след. Он проверяет все пустые места в городе. Методично. Как бухгалтер.

Оливер подошел к окну, посмотрел на одинокую машину в ночи. Страха не было. Был холодный, ясный расчет.