Полная версия
Под утро его наконец сморил короткий, нервный сон. Люси отложила книгу, подошла к окну. Начинался новый день. Серый, безрадостный. Она смотрела на пустынную больничную парковку, и ее лицо в отражении стекла было спокойным и твердым, как камень.
Она повернулась к спящему Оливеру.
– Ты мой, – повторила она свое заклинание, уже не требуя ответа, а констатируя факт. – И мы с тобой еще покажем им всем, что такое настоящая боль.
Снаружи запела первая птица. Звук был живым, настойчивым, безумным. Как их общая, нарождающаяся ярость.
Глава 5. Общая пустота
Утро пришло серое, водянистое, пропахшее больничной стерильностью и тоской. Оливер проснулся от скрипа колес тележки с завтраками. Боль в руке была тупой, далекой, словно приглушенной ватой. Главной болью было стыдящее, унизительное осознание того, что он все еще здесь.
Люси спала, сидя в кресле, подложив под голову свернутый пиджак. Ее лицо в состоянии покоя казалось моложе, но на нем застыла не детская мягкость, а усталая твердость. Она проснулась мгновенно, как только в палату вошла медсестра, ее глаза сразу стали ясными и внимательными.
Врач, все тот же усталый мужчина, сделал обход, проверил повязку, кивнул.
– Повезло, парень. Шрамы будут напоминать о глупости. Можешь идти. Кто за тобой придет?
– Я, – тут же сказала Люси, уже натягивая свой кардиган.
– Родителям позвонили?
– Они… в отъезде, – солгала она, не моргнув глазом.
Они вышли из больницы через раздвижные стеклянные двери. Уличный воздух, густой от влаги и выхлопных газов, ударил в лицо. Оливер замер на ступеньках, ослепленный серым светом дня. Он стоял на пороге того же мира, из которого пытался сбежать вчера. Ничто не изменилось.
Люси тронула его за локоть, легкое, но уверенное прикосновение.
– Пошли.
Они шли молча. Не домой. Люси повела его в сторону промзоны, к заброшенным складам у реки. Ее шаги были быстрыми и целеустремленными. Она знала, куда идет.
Они забрались через пролом в заборе на территорию старого цеха по переработке льна. Воздух внутри был неподвижным и густым, пах пылью, прелой соломой и остывшим металлом. Высоко под крышей в стеклах разбитых фонарей плескалось бледное небо.
Люси остановилась посреди огромного пустого пространства, где когда-то гудели станки. Звук их шагов отдавался эхом в гробовой тишине.
– Здесь, – сказала она, и ее голос гулко разнесся под сводами.
Оливер смотрел на нее, не понимая.
– Здесь что?
– Здесь мы начинаем, – она повернулась к нему. Ее лицо было серьезным, почти суровым. – Ты хотел умереть. Ты мог это сделать. Значит, ты уже мертв. Теперь ты свободен. Мертвым нечего бояться. Мертвым не больно. Мертвым не стыдно.
Он молчал, впитывая ее слова. Они падали в ту пустоту, что была внутри него, и не встречали сопротивления.
– Они думают, что ты слабый. Что ты жертва. Они правы. Пока ты играешь по их правилам, – она сделала шаг к нему. – Но их правила – дерьмо. Единственное правило – это сила. Ты либо тот, кто бьет, либо тот, кого бьют. Третьего не дано.
– Я не могу… я не как они, – глухо проговорил Оливер, сжимая кулаки.
– Я и не предлагаю тебе стать как они. Они – стадо. Они сильны только когда их много. – В ее глазах вспыхнуло презрение. – Мы будем другими. Мы будем тихими. Мы будем умными. Мы будем знать их слабости лучше, чем они сами. И мы будем бить точно в цель.
Она вытащила из кармана смятый комок бумаги – его предсмертную записку. Развернула ее и показала ему.
– Это – твое старое я. Оно умерло вчера в ванной. – Она поднесла листок к губам и… медленно, аккуратно, начала его есть.
Оливер смотрел, завороженный, как ее тонкие губы пережевывают бумагу, как ее горло сглатывает клейкую массу. Это было безумие. Это было святотатство. Это было самое осмысленное действие, которое он видел в своей жизни.
Она проглотила последний клочок.
– Больше его нет. Его съела я. Теперь твоя жизнь принадлежит мне. И мы распорядимся ею так, как захотим.
Их клятва в заброшенном цеху была не порывом отчаяния. Она стала краеугольным камнем, на котором они следующие пять лет выстраивали свою новую реальность. Реальность, состоящую из графиков работы, изнурительных тренировок и тихой, всепоглощающей ярости, которую они лелеяли как самое дорогое дитя.
Она подошла к нему вплотную, подняла руку и прижала ладонь к его груди, прямо над сердцем. Ее прикосновение обжигало даже через ткань рубашки.
– Здесь теперь пусто. И мы заполним эту пустоту не их болью. А нашей. Той, что мы им вернем.
В ее глазах он увидел не утешение, не жалость. Он увидел отражение собственной пустоты, но не пассивной, а заряженной страшной, целенаправленной силой. Это был не свет в конце тоннеля. Это была тьма, зовущая за собой, сулящая не покой, но оружие.
Он медленно, почти машинально, поднял свою здоровую руку и положил поверх ее руки на своей груди. Его пальцы дрожали, но он не отводил взгляда.
– Хорошо, – прошептал он. И это было не слово согласия. Это было клятвой.
Где-то на улице просигналила машина. Луч бледного солнца пробился через дыру в крыше и упал на них обоих, освещая их бледные, серьезные лица в полумраке заброшенного цеха.
Они стояли так, рука на руке, над общей пустотой, которая отныне должна была стать их крепостью, их арсеналом и их единственным общим домом.
Глава 6. Первая охота
Первый год их новой жизни был похож на один долгий, изматывающий, целенаправленный день. Их жизнь свелась к ритму, отбиваемому кулаками по груше, скрипу протезного кресла в ночную смену и монотонному гулу конвейера.
Оливер устроился грузчиком на склад бытовой техники. Работа была каторжной, платили копейки, но он не роптал. Каждый день, с четырех вечера до полуночи, он таскал бесконечные коробки с холодильниками и стиральными машинами. Его тощее тело, избитое на ринге, закалилось. Мускулы стали рельефными, плечи – широкими. Руки, когда-то дрожавшие от страха, теперь уверенно закидывали тяжести на погрузчик. Он изучал склад как свою будущую территорию: слепые зоны камер, график усталого охранника Виктора, который к десяти вечера уже засыпал с журналом на коленях, звуки, которые издает ночное здание. Он стал частью его механизма, незаметным и эффективным.
Люси устроилась санитаркой в городскую больницу. Ночные дежурства, уборка помещений, помощь медсестрам. Она не жаловалась. Больница была для нее библиотекой, а ее работа – стажировкой. Она впитывала знания: как пахнут разные антисептики, чтобы перебить запах крови; как правильно надевать и снимать перчатки, не оставляя отпечатков; какие препараты из аптечных шкафов считаются быстрее и на какую дозу кто реагирует; как звучит предсмертный хрип в разных его стадиях. Она наблюдала за врачами, за их спокойной, профессиональной жестокостью. И училась.
По утрам, возвращаясь с смен, они встречались в своем убежище – заброшенном цеху у реки. Теперь у них была не только дыра в стене. Они натаскали сюда старый диван, пару стульев, примус. Это было их логово. Их крепость.
Три раза в неделю они ходили в «Гладиатор». Теперь на них смотрели не с усмешкой, а с молчаливым уважением, смешанным с опаской. Оливер больше не падал. Его удары стали резкими, точными, безрассудными. Он не защищался – он атаковал, с холодной, нечеловеческой яростью, которую не могли погасить даже самые сильные противники. Люси была его тенью – быстрой, ядовитой, безжалостной. Они стали идеальной машиной для боя.
Однажды ночью, когда осенний ливень барабанил по железной крыше цеха, завывая в щелях, Люси разложила перед ним на ящике из-под патронов фотографию. Снимок был сделан скрытой камерой, зернистый, нечеткий. На нем был Картер. Рыжий, тупоголовый Картер, один из тех, что держали его в школьном туалете. Он стоял у стойки дешевого бара «Якорь», ухмыляясь в объектив, сжимая в мясистой лапе банку дешевого пива. Его лицо было распаренным, самодовольным, готовым к новым подлостям.
– Он, – голос Люси был плоским, лишенным эмоций, как констатация диагноза. – Он первый.
Оливер посмотрел на фотографию, потом на свои руки. Сбитые костяшки, свежий шрам на тыльной стороне ладони, налитые силой предплечья. Он почувствовал не ярость, не ненависть. Пустоту. Ту самую пустоту, которую она обещала заполнить.
– Почему он? – спросил он голосом, осипшим от вчерашних спаррингов.
– Он самый глупый. Самый предсказуемый. Он привык, что его боятся. Он не ждет ответа. – Она ткнула пальцем в ухмыляющееся лицо на фото. – Он наш тренировочный манекен. Холодный старт.
Они выслеживали его неделю. Узнали расписание. По понедельникам и четвергам Картер засиживался в баре «Якорь», один, и шел домой через длинный, плохо освещенный пустырь за старым заводом – короткой дорогой, которой он пользовался годами, чувствуя себя там хозяином.
В ночь на четверг дождь лил как из ведра. Вода потоками стекала по ржавым стенам, превращая землю в холодное, липкое месиво. Они стояли в темном проеме разрушенной котельной, за полсотни метров от тропинки. На них были темные непромокаемые плащи, капюшоны надвинуты на лица. В руках у Люси – тяжелый монтировочный лом, холодный и неумолимый. У Оливера – отрезок сужающейся стальной трубы, обмотанный изолентой для лучшего хвата, самодельная и эффективная дубинка.
Сердце Оливера колотилось где-то в горле, но руки были сухими и холодными. Он смотрел на желтый квадрат света из окна бара вдали, и внутри него не было страха. Была лишь та самая мертвая пустота, которую Люси подарила ему в обмен на жизнь.
– Помни, – ее шепот был едва слышен сквозь шум дождя, похожий на шипение змеи. – Не лицо. Не череп. Ребра. Колени. Руки, если будет защищаться. Он должен чувствовать. Долго. Осознать.
Желтый квадрат погас. Через минуту в конце улицы появилась неуклюжая, кособокая фигура в растянутой ветровке. Картер шел, пошатываясь, что-то напевая себе под нос. Его голос, хриплый и пьяный, едва долетал до них, заглушаемый ветром.
Оливер сделал шаг из укрытия, но Люси резко схватила его за запястье. Ее пальцы были ледяными.
– Жди.
Они ждали, пока он не прошел их укрытие, пока не оказался к ним спиной. Пока не стал всего лишь мишенью в самом центре пустыря, вдали от любого света и помощи, маленьким и уязвимым в огромном, враждебном мире.
Тогда Люси выдохнула одно слово, тонущее в шуме ливня:
– Сейчас.
Они вышли из тени одновременно. Их шаги по грязи были бесшумными, поглощенными воем ветра и стуком дождя. Они шли быстро, уверенно, смыкаясь сзади, как два призрака, порождение самой ночи.
Картер услышал их слишком поздно. Он обернулся, когда они были уже в трех шагах. Его пьяное, обрюзгшее лицо исказилось не страхом, а раздражением, привычной злобой.
– Эй, вы чего, мудаки… – он начал было, поднимая руку в угрожающем жесте.
Люси не дала ему договорить. Ее лом со свистом рассек воздух и со всей силы пришелся ему по коленной чашечке. Раздался глухой, влажный хруст, негромкий, но отвратительно четкий сквозь шум непогоды, словно ломали мокрую ветку.
Крика не последовало. Сначала было лишь недоумение. Картер рухнул на одно колено, широко раскрыв глаза, все еще не понимая, что происходит. Боль еще не дошла до его заплывшего алкоголем мозга. Он смотрел на свою неестественно выгнутую ногу с немым вопросом.
Боль пришла со вторым ударом. Оливер, действуя на автомате, как на спарринге, нанес свой удар – трубой по ребрам. Удар был точным, выверенным. Он почувствовал под рукой неприятный, пружинящий провал и услышал хриплый, захлебывающийся выдох, похожий на стон раненого зверя.
Только тогда Картер закричал. Тонко, по-бабьи, захлебываясь дождем и собственной слюной. Звук был противным, слабым, его тут же унесло ветром. Он попытался отползти, заковылял на трех конечностях, но его сломанная нога волочилась по грязи, как тряпка, оставляя за собой темный след.
Они работали молча, методично, со сноровкой, отточенной за пять лет изнурительных тренировок. Люси била ломом по рукам, которые он поднимал, чтобы защитить голову. Костяшки его пальцев хрустели под ударами, как ореховая скорлупа. Оливер – по ребрам, по спине, по второй ноге. Не было ярости. Не было эмоций. Только ритм: удар, приглушенный стон, шлепок по грязи, следующий удар. Пахло потом, страхом, железом крови, которое дождь тут же смывал в землю.
Вскоре Картер замолк. Он лежал на боку, свернувшись калачиком, и лишь хрипел на каждом вдохе, а из его рта текла розоватая от крови слюна, смешиваясь с дождевой водой и грязью. Его тело вздрагивало в такт ударам, уже не пытаясь сопротивляться.
Люси остановилась, тяжело дыша. Пар вырывался из-под ее капюшона клубами в холодном воздухе. Она посмотрела на Оливера. Его лицо под капюшоном было бледным и абсолютно пустым. Он смотрел на свое творение, и в его глазах не было ни ужаса, ни торжества.
Она наклонилась над Картером. Его дыхание было хриплым, прерывистым, с булькающим звуком где-то глубоко в груди. Она схватила его за волосы, грубо приподняла его голову. Его глаза были стеклянными от шока и боли, зрачки расширены до предела, в них плавали осколки былой наглости, растворяющиеся в животном, немом ужасе. Он пытался что-то сказать, но из его перекошенного рта вытекала только кровавая слюна.
Люси придвинула свое лицо совсем близко к его, так что он мог видеть лишь тень под капюшоном и блеск ее глаз.
– Ничего не говори, – ее шепот был ледяным, словно скрежет стали по камню. Он впивался в сознание острее любого крика. – Запомни этот звук. Запомни этот запах. Запомни нас. Мы – твое прошлое. Оно нашло тебя. И оно вернется к каждому.
Она с силой бросила его голову обратно в лужу. Он захлебнулся, закашлялся грязной водой, смешанной с его собственной кровью. Это был последний звук, который он от них услышал.
Люси выпрямилась, ее взгляд скользнул по темным окнам окружающих зданий, проверяя, нет ли любопытных глаз.
– Всё. Идем.
Они ушли так же быстро и бесшумно, как и появились, растворившись в стене дождя, оставив его одного в темноте, под холодным ливнем, с его переломанными костями и новым, всепоглощающим страхом, который был больнее любой физической раны. Страхом, которому он не сможет дать имени или формы, который останется с ним навсегда – немым, бесплотным и оттого еще более ужасным предзнаменованием для тех, кто будет следующим.
Через несколько улиц, в глухом переулке, они остановились, прислонившись к мокрой кирпичной стене. Дождь начал стихать, превращаясь в мелкую, колючую изморось. Оливер снял капюшон. Его руки вдруг затряслись, предательски, мелко и часто. Он смотрел на них, как на чужие, на эти инструменты, только что учинившие такую ломку.
Люси повернулась к нему. Она тоже сняла капюшон. Ее волосы были мокрыми, лицо – разгоряченным, глаза блестели в темноте, как у хищницы. В них не было сожаления. Был голод. Дикий, первобытный, наконец-то удовлетворенный голод.
Она подошла к нему, взяла его дрожащую, запачканную грязью руку и прижала ее к своей груди. Он чувствовал бешеный, ликующий стук ее сердца под мокрой тканью.
– Видишь? – прошептала она, и ее голос звучал хрипло и торжествующе. – Теперь он боится. Теперь он знает. Он – первая ласточка. За ним последуют все.
Она не поцеловала его. Она прижалась лбом к его лбу, холодная кожа к горячей, и они стояли так, дыша одним воздухом, в запахе дождя, влажной шерсти, крови и пьянящего запаха возмездия. Их первая охота была окончена.
Глава 7. Тихий ужас
Тишина после бури была гуще и звонче, чем сам ливень. Они шли обратно к своему логову разными маршрутами, петляя по темным переулкам, смывая в лужах бурые капли с подошв и рукавов. Плащи они свернули в тугие рулоны и засунули в дренажную трубу под мостом – позже, через пару дней, они их сожгут в печке цеха.
В логове пахло пылью, сыростью и металлом. Они молча разделись. Оливер стоял, глядя на свои руки. Они больше не тряслись. Они были холодными и тяжелыми, как чугунные болванки. Он чувствовал в них отголоски ударов – глухую вибрацию, застрявшую в костях.
Люси растапливала примус, чтобы вскипятить воду для чая. Ее движения были точными, привычными. Казалось, ничего не произошло.
– Ты видел его глаза? – вдруг тихо спросил Оливер. Его голос прозвучал хрипло и непривычно громко в тишине цеха.
Люси не обернулась.
– Видела.
– Он… он не понимал. До самого конца.
– Так и должно быть, – она поставила на примус закопченный чайник. – Шок. Мозг отключается, чтобы защититься. Он не осознавал, кто мы. Только то, что ему больно. И что это не кончается.
Оливер медленно опустился на старый диван. Пружины жалобно заскрипели.
– А мы? Мы понимаем?
Люси наконец повернулась к нему. Ее лицо в свете горелки примуса было резким, почти чужим. Пять лет жизни в тени, пять лет ночных смен в морге и методичной подготовки стерли последние следы подростковой мягкости. Черты заострились, взгляд стал тяжелым, пронзительным. Исчезли и следы её прежнего образа. Ее волосы были теперь цвета воронова крыла – густой, матовый черный, поглощающий свет. Она красила их сама, дешевой краской, и от этого они казались еще более неестественными, частью нового облика. Исчезли ее старые, выцветшие платья. Теперь она носила темные, практичные вещи – черные джинсы, черные футболки, черные ботинки на плоской подошве. Она выглядела как тень, как воплощение ночи.
Она подошла к груде своих вещей в углу и вытащила оттуда сверток.
– Держи, – сказала она, бросая его Оливеру. – Твои старые вещи пора сжечь. От них пахнет страхом.
Он развернул сверток. Внутри была сложена одежда. Все черного цвета. Плотная хлопковая ткань, темный деним. Никаких ярлыков, ничего лишнего. Просто функциональная, неброская униформа.
– Почему черный? – спросил он, хотя уже знал ответ.
– Цвет пустоты, – ответила она, возвращаясь к примусу. – Цвет тишины. Он не привлекает внимания. Он стирает тебя в темноте. Ты становишься частью ночи. Надеваешь это – и прежнего Оливера больше нет. Есть только оружие. Надеваешь цветное – и ты снова мальчик, которого можно обидеть.
Оливер молча снял свою старую, выцветшую фланелевую рубашку и натянул черную водолазку. Ткань была грубой, холодной. Она обтянула его плечи, его ставшие твердыми мышцы рук. Он посмотрел на свое отражение в осколке зеркала, прибитом к стене. Его собственное лицо показалось ему чужим. Бледное, с темными провалами глаз, обрамленное черным воротником. Он и правда выглядел иначе. Как сошедшая с ума тень. Как призрак, который научился бить.
– Ну? – спросила Люси, наблюдая за ним.
– Подходит, – коротко сказал он.
Они пили чай – крепкий, горький, без сахара. Молча. Из жестяных кружек. Снаружи доносился лишь редкий шум машин и вой ветра в разбитых окнах.
– Что будем делать дальше? – наконец спросил Оливер.
– Ждать, – отпила Люси из своей кружки. – Смотреть новости. Слушать слухи. Узнаем, выжил ли он. И если да… то как он теперь себя чувствует.
– А потом?
– Потом следующий. Но не сразу. Должна пройти пауза. Чтобы они начали сомневаться. Чтобы страх успел прорасти. – Она поставила кружку. – Страх – это грибница. Она растет в темноте и тишине. Мы просто должны создать для нее условия.
Оливер кивнул. Он смотрел на пламя горелки примуса. Оно отражалось в его глазах – два маленьких, холодных огонька в глубине черных зрачков.
Они легли спать на рассвете, на двух сдвинутых друг к другу матрасах. Они не прикасались друг к другу. Лежали на спине, плечом к плечу, уставившись в темноту под потолком, и слушали, как их сердца постепенно замедляют свой бешеный ритм.
Оливер думал о глазах Картера. О том, как в них гасло понимание. Он ждал, что его охватит ужас, отвращение к себе. Но внутри была все та же пустота. Лишь легкое, почти незаметное чувство… удовлетворения. Как после тяжелой, хорошо сделанной работы.
Он повернул голову и посмотрел на Люси. Она не спала. Ее глаза были открыты, и она смотрела в потолок с тем же отсутствующим, сосредоточенным выражением.
– Люси?
– Мм?
– А мы… мы становимся такими же, как они?
Она помолчала, прежде чем ответить.
– Нет, – сказала она наконец. Ее голос в темноте был безжизненным и четким. – Они получали удовольствие от безнаказанности. Они были слабыми, потому что их сила была в стаде. Наша сила – в тишине. И мы не получаем удовольствия. Мы… восстанавливаем равновесие. Это не злоба. Это физика.
Оливер закрыл глаза. Физика. Да. Действие равно противодействию. Он уснул с этой мыслью. Его сон был черным, глубоким и без сновидений, как цвет его новой одежды.
Глава 8. Грибница страха
Пауза длилась две недели. Четырнадцать дней, прожитых в напряженной, почти невыносимой тишине. Они ходили на работу, тренировались, возвращались в логово. Говорили мало. Каждое утро Люси покупала местную газету – дешевую, желтоватую бумагу, пахнущую типографской краской. Они просматривали ее вдвоем, за чаем, выискивая любые упоминания. Сначала – в разделе происшествий. Потом – в сводках из больниц. Затем – в некрологах.
Ничего.
Картер исчез. Словно его и не было. Никаких заметок об избиении в промзоне. Никаких сообщений о доставленном в больницу с множественными переломами. Никаких запросов о свидетелях.
– Он жив, – констатировала Люси на пятый день, откладывая газету. – И он молчит.
– Почему? – Оливер не понимал. Такой крикун, такой хвастун…
– Потому что боится, – в ее голосе прозвучало удовлетворение холодного хирурга, констатирующего, что операция прошла успешно. – Он понял. Это не школьная драка. Это нечто другое. И если он расскажет, это что-то придет снова. И в следующий раз не остановится.
Они выходили в город по вечерам, сливаясь с тенями в своей новой, черной одежде. Оливер как-то прошел мимо своего старого дома. Он видел, как в окне кухни мелькала фигура матери. Он стоял в темноте, под проливным дождем, и смотрел на теплый желтый свет, и не чувствовал ничего, кроме легкого любопытства – как будто наблюдал за жизнью в аквариуме.
Люси тем временем вела свою собственную разведку. Она стала тенью в больнице. Она знала все смены, все маршруты санитаров, все места, где можно подслушать разговоры медперсонала. Она искала не имя Картера. Она искала шепот. Слухи. Истории, которые передаются из уст в уста в курилках и у кофеварок.
И она нашла.
Через десять дней она вернулась в логово позже обычного. На ее лице был странный, почти торжествующий отблеск.
– Есть, – сказала она, сбрасывая мокрый плащ.
Оливер отложил книгу – старый учебник по анатомии, который они теперь читали как роман.
– Что?
– История. По больнице ползет уже несколько лет. Привезли парня. С дачи. Говорит, упал с крыши сарая. Множественные переломы. Ребра, нога, рука. – Она села напротив него, ее глаза горели. – Но врачи шепчутся. Говорят, травмы не от падения. Следы от чего-то тяжелого и тупого. И круглые, глубокие гематомы… как от трубы.
Оливер медленно выдохнул. Значит, он выжил. И он придумал историю. Слабую, смехотворную историю.
– Он в больнице?
– Уже нет. Выписали вчера. Домой. К мамочке. – В ее голосе прозвучала язвительная насмешка. – Но это не главное. Главное – он не один такой.
Оливер нахмурился.
– Что значит?
– Я сидела в ординаторской, протирала пол. Мимо прошли двое его дружков. Тот, худой, Сэм, и еще один. Они не видели меня. – Она сделала паузу, наслаждаясь моментом. – Они говорили о нем. Спрашивали, что случилось на самом деле. Картер что-то мычал, отнекивался. А потом Сэм сказал… – она точно воспроизвела его визгливый, нервный голосок, – «Брось, чувак! Ты же весь трясешься! Как тот призрак, Оливер! Скажи, кто это был?»
Оливер замер. Его собственное имя, произнесенное в таком контексте, прозвучало странно и нереально.
– И что он ответил?
– Ничего. Он просто… затрясся сильнее. Зажмурился. И сказал: «Уйди. Ничего не было. Я упал».
В логове воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в печке.
– Они боятся, – наконец прошептал Оливер. Он не спрашивал, он констатировал.
– Не просто боятся, – поправила его Люси. – Они не понимают. Они чувствуют, что случилось что-то неправильное, что-то, что не укладывается в их убогие представления о силе. Они как тараканы, почувствовавшие вибрацию от шагов. Они еще не знают, что это такое, но уже жмутся к стенам. Грибница растет.
Она встала, подошла к своей койке и достала из-под матраса тетрадь в черной клеенчатой обложке. Это был их список. В нем было всего несколько имен пока. Эштон. Картер. Сэм. Брэндон Шоу. Охранник школы, мистер Хейг, который всегда смотрел сквозь пальцы на издевательства. Учительница английского, миссис Клэпхэм, которая ставила двойки за дрожь в голосе и называла его «бесперспективным».
Люси взяла карандаш и аккуратно, с почти что каллиграфической точностью, провела жирную линию через имя «Картер». Не зачеркнула. Именно провела линию. Как будто подводя итог.
