Сердце леса

Логика купца была кривой, как стволы деревьев в Чащобе, но она была простой и понятной. Найти виноватого – самое древнее и действенное утешение. И Степан мастерски указал им цель.

«Что ты предлагаешь, Степан?» – спросил кто-то из толпы, и в его голосе слышалась уже не надежда, а злоба. Злоба, которую так легко направить.

«Я предлагаю взять свою судьбу в свои руки! – воздел руки купец, словно языческий жрец, приносящий жертву. – Хватит бояться сказок! Я сам из этой грязи выполз! Голодный, босой, в рванье! И я знаю – есть только один путь! Сила! Деньги! Воля! Лес – это не дух, это дерево. Древесина. Деньги. Процветание! Я уже договорился о поставках в губернию. Мне нужны еще наемные мужики, готовые работать. Честная плата за честный труд! Мы начнем с опушки, расчистим поле. И я вам клянусь – через месяц на ваших столах будет свежий хлеб с новой муки, а не плесень со старой!»

Он сунул руку в карман и высыпал в ладонь Луки горсть серебряных монет. Они зазвенели, холодные, твердые и реальные, в отличие от страхов, суеверий и призрачных духов.

Лука смотрел на монеты, потом на исхудавшие, полные новой, темной надежды лица людей. Он видел, как кузнец сжал кулаки, глядя на свежую могилу своего сына. Боль искала выхода. Вина Арины была очевидной и удобной. А предложение Степана – единственной соломинкой в этом море безысходности. Старик чувствовал, как почва уходит у него из-под ног, а вместе с ней – его власть и авторитет.

«Люди гибнут, Лука, – тихо, но четко, с металлом в голосе, сказал кузнец, не отрывая взгляда от купца. – Ребенок мой… погиб. А она сбежала. К нему. Я возьму топор. Я пойду. Вырублю эту пакость под корень».

Его слова, полные личной трагедии, стали сигналом. Еще несколько мужиков, те, что помоложе и отчаяннее, чьи семьи тоже голодали, вышли вперед.

«И я!»

«И я! Хватит сидеть сложа руки! Надо бороться!»

Старейшина Лука сокрушенно вздохнул. Он посмотрел в сторону Чащобы, нависшей над деревней темной, угрожающей массой. Он был стар и помнил старые сказки. Но он также видел, как умирает его деревня. И он видел ярость в глазах этих людей. Его выбор был сделан.

«Ладно, – сдался он, и его голос прозвучал как приговор самому себе. – Делай по-твоему, Степан. Но смотри… Лес… он не любит топоров».

Степан снисходительно улыбнулся, чувствуя вкус победы.

«Это мы еще посмотрим, кто кого не любит».

К вечеру того же дня работа закипела. Не на самой опушке Чащобы – даже самые отчаянные не решались подойти слишком близко, – а на заброшенном выгоне чуть поодаль. Зазвенели топоры, заскрипели пилы. Сначала неуверенно, робко, потом все увереннее, злее. Падали первые, чахлые березки и осинки. Свежие пни торчали из земли, как обрубки пальцев.

Степан наблюдал за этим, удовлетворенно улыбаясь. Его план срабатывал. Страх перед голодной смертью и жажда денег оказались сильнее страха перед неведомым. Он превратил их горе в топливо для своей машины.

Арина была забыта. Ее имя теперь произносили шепотом и с ненавистью. Предательница. Ведьма. Беглая раба лесного черта. Ее побег стал последним доказательством ее вины в глазах односельчан.

Никто не видел, как с кромки леса, из самой густой тени, за всем этим наблюдала пара пустых, черных глаз. Никто не чувствовал, как с каждым упавшим деревом воздух вокруг деревни становился тяжелее, а шепот из Чащобы – громче, злее и… печальнее.

Чернав наблюдал. И молчал. Его новая игрушка была там, на Кривом Выступе, и ее эксперимент с ростком его пока занимал куда больше, чем топоры людей. Люди всегда рубили. Это была их природа. Рубить, жечь, брать. Он почти привык к этому.

Но терпение Чащобы не было бесконечным. И Степан Игнатьевич, сам того не ведая, подкладывал хворост в костер будущей войны, которая на этот раз должна была стать последней.

Глава 5. Зелье

Дни на Кривом Выступе слились в одно монотонное, полное напряжения и странных, тревожных открытий время. Арина жила в состоянии постоянной настороженности, когда каждый нерв был натянут, а слух обострен до предела. Каждый шорох, каждое движение в чаще могло быть как кикиморой, так и им. Чернавом.