Полная версия
Сердце леса
Владислав Борисевич
Сердце леса
«Чтобы спасти свой народ, она должна объединиться с его проклятием»
Глава 1. Проклятие
Воздух в Заповяти был густым и сладковато-кислым, им невозможно было надышаться. Он вязкой пеленой висел над деревней, сотканный из запаха гниющих яблок, дыма и человеческой безысходности. Яблоки не уродились в этом году. Как и рожь. Как и ячмень. Как всё, к чему прикасалась рука человека. Арина медленно разогнула затекшую спину, провожая взглядом чахлые, пожелтевшие огороды. Каждый прожитый день ощущался как тяжелый камень, положенный на душу. Из открытого окна избы напротив доносился ровный, влажный кашель – болел маленький Мишка, сын кузнеца. Лекарство из мать-и-мачехи и подорожника почти не помогало. Почти – но не совсем. В этом «почти» и теплилась вся её жизнь, упорная и безнадёжная.
«Опять у своей вороньей колдуньи околачиваешься?» – просипел проходивший мимо мужик с топором. Он не сказал это со зла – просто констатировал. Её одиночество. Её чуждость. Она была внучкой той самой Ведьмины, что сгорела в собственной избушке на краю леса лет десять назад. Сгорела «случайно». После того как старейшина обвинил её в том, что корова отелилась мертвым теленком.
Арина не ответила, лишь сильнее сжала в пальцах глиняную кружку с отваром. Её руки, покрытые тонкими серебристыми шрамами от серпа и царапинами от ежевики, знали свое дело. Руки верили, что могут помочь. Голова уже давно сомневалась, а сердце истончилось от постоянной, тихой обиды.
В деревню, нарушая унылую, гнетущую тишину, вкатился нарядный тарантас. Из него, сверкая сапогами, вылез Степан Игнатьевич. Бывший нищий, а ныне – купец второй гильдии. Он окинул взглядом убогие избы, скудные, выцветшие огороды и качнул головой с таким видом, будто это лично его обокрали.
«Ну что, допроклятались? – голос его гремел, слишком громкий и чужеродный для этой угасающей деревни. – Лес ваш душит, а вы молитвы шепчете да травки пьете! Я ж говорил – моим дровосекам тут работа найдется! Расчистим поляну – и солнце взойдет, и земля дышать начнет! И деньги в казну пойдут!»
Старейшина Лука вышел к нему навстречу, сухой и сморщенный, как прошлогодняя картофелина.
«Не торопись, купец. Лес не любит торопливости. Он… мстительный».
«Мстительный! – фыркнул Степан. – Сказки для баб да ребятни! Я вам прогресс привез, Лука, а вы мне про месть! Я из этой грязи сам себя, голыми руками, вытащил! И вас вытащу, хоть силком!»
Арина наблюдала за этим, и сердце её сжималось. Степан был слеп. Он не видел, как чахлый березняк за околицей косится на деревню скрюченными, будто в судороге, ветвями. Он не слышал, как по ночам из Чащобы доносится не вой волков, а странный, скрежещущий шепот, от которого кровь стынет в жилах. Он чувствовал только деньги. И это было страшнее любого лешего.
Она отнесла отвар Мишке, получила в благодарность краюху черствого, почти каменного хлеба и побрела к себе. Мимо сгоревшей избушки бабки. Пепелище давно заросло лопухами и крапивой, но Арина каждый раз чувствовала здесь одно и то же – ледяную, ни на чем не основанную уверенность, что старуха была права. Лес был жив. И он был в ярости. Не от злобы, а от боли, как загнанный зверь. Бабка говорила, что когда-то был Договор. Но люди его забыли, а лес – нет.
Вечером старейшина Лука пришел к её порогу. Лицо его было землистым, серым, как пепел.
«Аринка… Дела хуже некуда. Ребенок кузнеца… не выдержал. И у Брошки корова издохла. Ни с того, ни с сего».
В его глазах читался не вопрос, а приговор. Они искали виноватого. И он был перед ними. Удобный, как всегда.
«Лука… – начала она, но комок подступил к горлу. Что она могла сказать? Что это не её вина? Они не стали бы слушать.
«Молчи! – прошипел он, и в его голосе послышалась старая ненависть, знакомую с детства. – Твои травки не помогают. Твоя бабка навлекла гнев лесного. И ты… ты такой же крови. Проклятой».
Он не сказал, что будет дальше. Не надо было. Она знала. Сначала шёпот за спиной. Потом камни в стену. Потом – «случайный» пожар. История повторялась, увлекая её на дно.
Дверь закрылась. Арина осталась одна в сгущающихся сумерках, под присвист налетающего с Чащобы ветра. Ветер принёс запах хвои, влажной земли и чего-то ещё… горького, древнего, как сама смерть. И одиночество. Всепоглощающее, леденящее одиночество.
И тут она это поняла. Окончательно и бесповоротно. Спасать деревню было некому. Некому, кроме неё. И не от купца, не от голода. От самого леса. От той тьмы, что они сами породили своим страхом и забывчивостью.
Решение пришло не как озарение, а как единственный оставшийся на столе крошечный, заплесневелый кусочек хлеба. Страшно. Безумно. Но другого не было. Бежать было некуда. Это был её дом. Или могила.
Она вошла в избу, достала из сундука платье бабки – темное, выцветшее, без единого узора, и надела его. Ткань пахла дымом и сушеными травами. Потом взяла свой нож-закос, мешочек с горстью соли и пучок сушеного зверобоя – на удачу, которой ей вечно не хватало.
Она шла через спящую, отвернувшуюся от неё деревню к реке Ужице, за которой начиналась настоящая тьма. Шла предложить сделку тому, кого боялись больше чумы и мора. Духу Леса. Мстительному Чернобогу.
Её сердце колотилось где-то в горле, а во рту пересохло от страха. Но руки не дрожали. В них был лишь холодный, отчаянный ужас и стальная решимость идти до конца.
Она перешла реку в запретном месте, где не было ни мостков, ни плота. Ледяная вода обожгла лодыжки, словно пытаясь отбросить назад, в мир людей, который её отринул.
И вот она стоит на том берегу. Позади – мир, предавший её. Впереди – Чащоба. Дышащая, живая, враждебная. Темнота под сенью деревьев казалась абсолютной, густой, как смола.
Первый шаг в папоротник был самым трудным. Сердце замерло.
«Ну что ж, – прошептала она самой себе, сжимая в кулаке оберег из зверобоя. – Поищем правды у самого дьявола. Или смерти. Всё равно уже нечего терять».
Глава 2. Сделка
Шаг за шагом Арина погружалась в чащу. С каждым шагом мир людей оставался позади, словно его затянула густая, серая пелена. Свет луны, такой яркий над полем, здесь едва пробивался сквозь спутанный полог ветвей, разбрасывая по земле бледные, словно прокаженные, пятна. Воздух загустел, его было трудно втягивать в легкие – не от сырости, а будто сам лес нехотя впускал ее в себя. Он пах не просто сыростью и хвоей, а старой кровью, перегноем из вещей, которых не должно быть, и медным привкусом грозы, что никогда не разражалась.
Здесь было тихо. Слишком тихо. Ни стрекотания сверчков, ни уханья совы. Лишь навязчивый, едва уловимый шепот, словно кто-то ползал по коре деревьев и скреб по ней сухими пальцами, бормоча чужие, непонятные слова. Арине то и дело чудились движения на периферии зрения – мелькание чего-то бледного и тонкого, слишком гибкого и быстрого, чтобы быть веткой. Сердце ее бешено колотилось, и каждый нерв был натянут как струна.
Ветви цеплялись за ее платье, как пальцы, не желающие отпускать. Папоротники, похожие на распахнутые зеленые пасти, хлестали ее по ногам. Она шла, ориентируясь лишь на внутреннее чутье, на тянущее чувство, что источник всей боли и ярости – там, в самом сердце этого кошмара. Мысли путались, в голове стучало лишь одно: «Иди. Иди. Другого пути нет».
Внезапно земля ушла из-под ног. Она провалилась по колено в черную, вонючую жижу, из которой на поверхность пузырился болотный газ. Это была не просто трясина. Это была рана. Гниющая, смердящая рана на теле леса. Арина, превозмогая отвращение и накатившую панику, вытащила ногу. Сапог с противным хлюпающим звуком высвободился из хватки трясины. С каждого шага за ней тянулся шлейф этого ужасного запаха. Слезы бессилия и страха подступали к глазам.
Именно тогда она услышала Смех.
Не громкий, не злой. Сухой, потрескивающий, как горение сырых веток. Он доносился откуда-то сверху.
«Чьи это такие спелые да сочные ножки в нашу трясину бултыхаться пришли?» – проскрипел голос, и с ветки старой ольхи, низко нависшей над тропой, свесилось нечто.
Это было маленькое, сморщенное существо, похожее на обгорелую ветчину. Длинные, до самого болота, руки, крючковатые пальцы, и огромные, совершенно круглые и пустые глаза, в которых не отражалось ничего, кроме тьмы. Кикимора.
«Не бултыхаться, а ищу я Хозяина этих мест, – сказала Арина, вжимаясь в плечи и стараясь, чтобы голос не дрожал. Она вспомнила бабкины сказки. С нечистью надо говорить уважительно, но без страха. Страх – это еда для них. – Проводи меня к нему. Я пришла говорить».
Кикимора склонила голову набок с противным хрустом.
«А подарочек мне есть? А гостинец для болотной хозяйки? За бесплатно-то кто ж будет по лесу незваных водить?»
Арина, не глядя, сунула руку в мешочек и вытащила краюху хлеба, полученную от кузнечихи. Кикимора схватила ее с жадным, булькающим хихиканьем и мгновенно исчезла в темноте, оставив после себя лишь запах тины и грибной плесени.
Дорога, как по волшебству, стала чуть яснее. Тропинка, почти незаметная, повела ее вглубь, к огромному, черному дубу, стоявшему на небольшом островке суши посреди все того же болота. Под ним было пусто. Ни травы, ни мха. Голая, утоптанная земля, будто выжженная кислотой.
И тут шепот прекратился. Смолкли все звуки. Давление в ушах стало таким, что Арина чуть не вскрикнула. Воздух сгустился и пополз к дубу, закручиваясь в воронку из теней и опавших листьев. Ей стало нечем дышать.
Из этой воронки он и вышел.
Он был высоким, очень высоким и худым до неестественности. Казалось, он не стоял, а висел в воздухе, не касаясь земли. Его кожа была цвета коры старого дуба, в трещинах и прожилках. Волосы – спутанные черные пряди, больше похожие на свисающий мох или корни. Он был облачен во что-то, что могло быть плащом, а могло – просто сгустком подвижной тьмы, пожиравшей любой свет вокруг.
Но хуже всего были глаза. Совершенно черные, без белка и зрачка. В них не было ни злобы, ни любопытства. Только пустота. Древняя, всевидящая пустота, в которой тонуло все живое.
Арина забыла, как дышать. Вся ее решимость, вся храбрость ушли, оставив лишь животный, всепоглощающий ужас. Перед ней была сама Смерть. Не как метафора, а как факт. Как закон мироздания. Ей захотелось упасть на колени и закрыть глаза. Сбежать. Умереть.
Он медленно повернул голову в ее сторону. Не шелохнулся. Не изменился в лице. Но она почувствовала на себе тяжесть его взгляда. Физическую тяжесть, вдавливающую ее в землю.
«Человек, – прозвучал его голос. Это был не звук, а вибрация, идущая из-под земли, скрежет камня о камень, шелест умирающих листьев. – Ты пришла умирать?»
Арина заставила себя выпрямиться. Сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль, острая и живая, вернула ей немного ясности. Она вспомнила лицо Луки. Свежую могилу Мишки. Свое одиночество.
«Нет. Я пришла говорить», – выдавила она, и голос прозвучал хрипло, но твердо.
Черные глаза сузились. Тень, бывшая его плащом, шевельнулась и поползла к ней по земле, холодная и неосязаемая. Морозный холод пышал от нее.
«Говорить? – в его голосе послышалась ледяная, беззвучная насмешка. – Люди умеют только лгать. Или просить. Ты пришла просить?»
«Я пришла предложить сделку». Сердце колотилось где-то в горле, голос звучал чужим и тонким, но она не отводила взгляда от его бездны.
Тень остановилась в сантиметре от ее ног.
«У тебя нет ничего, что может быть интересно мне».
«Есть! – выдохнула она, чувствуя, как последние силы покидают ее. – Моя деревня умирает. Твое проклятие душит ее. Я… я знахарка. Я могу лечить. Я предлагаю тебе свой дар. Год. Я буду служить тебе год, делать все, что ты прикажешь. А ты снимешь проклятие с Заповяти».
Наступила тишина, еще более страшная, чем шепот. Он смотрел на нее. Казалось, его черные глаза просверливают ее насквозь, видят каждую мысль, каждый страх, всю ее короткую, ничтожную жизнь. Она чувствовала себя голой и абсолютно беззащитной.
«Служить? – наконец повторил он, и в его голосе впервые появилась какая-то эмоция. Не интерес, а… любопытство, как у кошки, увидевшей новую, странную игрушку. – Ты будешь… ползать по моей трясине и собирать гнилые коренья? Ты будешь шептать свои смешные заклинания против гнили, что я породил?»
«Да! – почти крикнула она, хватая ртом воздух. – Если это то, что ты захочешь. Но я могу больше. Я чувствую… дисбаланс. Я могу помогать… восстанавливать».
Он медленно, плавно двинулся к ней. Не идя, а скользя. Он приблизился так близко, что она почувствовала запах старой земли, пепла и вечного холода пустоты. Он был намного выше ее. Он наклонился, и его безликие глаза впились в ее лицо.
«Хорошо, человечишка. Я принимаю твое предложение. Год. Твоя свобода за жизнь твоей деревни. Но знай… – его «голос» стал тише, вползая прямо в ее сознание, холодный и неотвратимый. – Ты всего лишь новая игрушка. И мне быстро все надоедает. Очень быстро».
Он выпрямился.
«Кикимора!» – его рык прокатился по лесу, заставляя содрогаться деревья.
Из трясины тут же вынырнуло сморщенное существо.
«Здесь я, Хозяин!»
«Отведи ее на Кривой Выступ. Пусть живет там. Она теперь моя собственность».
Не дав Арине сказать еще слово, он растворился в воздухе, словно его и не было. Давление исчезло, и лес снова наполнился своим жутким шепотом. Арина стояла, дрожа всем телом, пытаясь осознать, что только что произошло.
Кикимора хихикнула и дернула Арину за подол.
«Пошли, игрушка. Покажу тебе твой новый дом. Не понравится. Ой, как не понравится…»
Глава 3. Кривой Выступ
Кривой Выступ оказался крошечной полоской суши, вдававшейся в трясину, как гнилой зуб. Вода вокруг пузырилась тихо и зловеще, издавая запах тухлых яиц. На нем стояла… нет, скорее, выросла из самой топкой жижи небольшая, покосившаяся избушка. Ее стены были сплетены из живых, перекрученных корней и ветвей, местами поросших ядовито-ярким мхом и бледными, несъедобными грибами. Она не была построена – она проросла болезненным наростом на теле леса, его гниющей бородавкой. Вместо двери – проем, завешенный шкурой какого-то неведомого зверя, от которой шел тяжелый, звериный дух тления.
Кикимора, хихикая, ткнула Арину в спину.
«Входи, не бойсь. Тепленькое местечко. Уютненькое. Для тебя в самый раз».
Арина отдернула шкуру, и ее обдало волной спертого, мерзкого воздуха, пахшего плесенью, влажной землей и чем-то еще – сладковатым и мертвым. Она зашла внутрь. В центре единственной комнаты зияла яма-очаг, в которой тлело несколько углей, дающих больше едкого дыма, чем тепла. Света почти не было, лишь тусклое свечение гнилушек в углах, где шевелилась тень. Мебели не было вовсе, лишь грубая лежанка из примятого, влажного мха и пара сундуков, сбитых из плохо обработанного, покрытого слизью дерева.
Это была не конура. Это была нора. Логово для твари, которую не пускают в дом.
Слезы подступили к горлу, горькие и беспомощные. Она сжала кулаки, снова чувствуя боль в ладонях от вчерашних ран. Нет. Она не будет плакать. Плакать не перед кем. Она заключила сделку. Она знала, на что шла. Примерно. Но реальность оказалась в тысячу раз гнуснее любых ее ожиданий.
Она сбросила мокрый, пропахший болотом плащ и осмотрелась с практичной обреченностью знахарки. Первым делом – огонь. Она не могла дышать этим удушающим дымом. Она собрала тлеющие угольки в аккуратную кучку, нашла рядом несколько сухих, не тронутых гнилью щепок и аккуратно раздула маленький, но ясный и чистый огонек. Дым сразу стал меньше, отступив перед упрямой волей жизни. Она почувствовала себя чуть увереннее. Огонь – это ее стихия, часть мира Яви, который она понимала и могла контролировать. Ее маленькая крепость.
Потом она вытащила из мешочка соль и тонкой, но непрерывной белой линией насыпала ее на порог и вокруг лежанки. Простой оберег, но он должен был сработать против мелкой нечисти. По крайней мере, она на это надеялась. Это был не просто ритуал. Это был акт утверждения своего права на это крошечное пространство.
Она не стала есть тот скудный паек, что взяла с собой. Неизвестно, когда она получит следующую еду. Она выпила немного воды из своей фляги, сгрызла краюху хлеба и устроилась на колючем, холодном мху, кутаясь в плащ. Снаружи доносилось хлюпанье трясины, скрип деревьев и тот вездесущий шепот. Она не спала. Она слушала каждый звук, ожидая, что в любой момент в проеме появится та черная тень.
Но никто не пришел. Ночь прошла в леденящем душу одиночестве, под аккомпанемент болота.
Утро не принесло облегчения. В избу просочился серый, болотный свет, не рассеивающий мрак, а лишь подчеркивающий его. Арина вышла наружу. Воздух был холодным и влажным, обволакивающим, как саван. Она осмотрелась. Кривой Выступ был настоящей тюрьмой. Со всех сторон – зыбкая, пузырящаяся трясина, на которую больно было смотреть. Сбежать отсюда было невозможно.
Внезапно воздух сгустился. Она почувствовала знакомое леденящее давление. Он появился без звука, возникнув из утреннего тумана, как кошмар наяву. Чернав.
Он молча смотрел на нее своими бездонными глазами. Казалось, он проверял, не сошла ли она с ума за ночь, не сломалась ли его новая игрушка.
«Ты жива, – произнес он наконец, и в его голосе слышалось легкое, почти научное удивление. – Кикимора обычно пугает новых игрушек до смерти по ночам. Или забирается к ним в постель, чтобы подышать их страхом».
«Мне есть чего бояться и помимо кикимор», – отрезала Арина, стараясь говорить твердо, глядя ему в лицо, а не в грудь.
Он издал что-то вроде короткого, сухого выдоха. Возможно, это был смех. Возможно, просто скрип старого дерева.
«Иди», – приказал он и повернулся, скользя над землей.
Он повел ее вглубь Чащобы, но не по вчерашней тропе. Они шли туда, где воздух становился еще гуще, а запах гнили – невыносимым, едким. Наконец они вышли на поляну. Вернее, на то, что от нее осталось.
Деревья здесь стояли голые, почерневшие, будто обугленные, но на них не было следов огня. С них капала черная, липкая смола, оставляя на земле маслянистые, смердящие пятна. Земля была покрыта склизким, серым налетом, похожим на плесень на трупе. Это было место болезни. Язва на теле леса. Само зло.
«Вот, – Чернав указал на пораженное место длинным, тонким пальцем. – Лечи».
Арина сглотнула. Она чувствовала исходящую от этого места смерть. Ее магия, магия трав, баланса и жизни, была бессильна против этого. Это была чистая Навь, разложение, антитеза всему, что она умела.
«Я… я не могу. Это не болезнь, это…»
«Это гниль, – перебил он холодно, без эмоций. – Та, что несут ваши люди. Их жадность, их ложь, их слепая ярость. Она просачивается в землю и отравляет все. Ты сказала, что можешь лечить. Лечи. Или твоя сделка не имеет смысла. И твоя деревня умрет».
Он наблюдал за ней, словно ученый, ставящий жестокий эксперимент над насекомым, ожидая, когда оно перестанет дергаться.
Арина подошла к ближайшему дереву. Она прикоснулась к коре. Она была холодной и мертвой, липкой на ощупь. Она закрыла глаза, пытаясь ощутить то, что всегда чувствовала у здоровых растений – тихую, ровную вибрацию жизни. Здесь была только тишина и холод. И боль. Глухая, всепоглощающая боль.
Отчаяние снова накатило на нее. Она проиграла. В первый же день. Она чувствовала на себе его взгляд, пустой и тяжелый.
Но потом она вспомнила бабкины слова: «Иногда, чтобы вылечить, нужно сначала выжечь. Огонь – тоже лекарство. Смерть старого – жизнь новому».
Она открыла глаза и посмотрела на тлеющие угольки в очаге поляны. Огонь… но он может уничтожить все дотла.
И тогда ее осенило. Ее магия была магией Яви – жизни, роста. Его магия – магией Нави – смерти, разложения. Но что, если… что если они не противоположности? Что если они две стороны одного целого? Чтобы появилось новое, должно быть уничтожено старое. Он – смерть для этой болезни. Она – жизнь для того, что придет после.
Она повернулась к Чернаву, и в ее глазах вспыхнула искра не надежды, но отчаянной решимости.
«Я не могу вырастить здесь новое сама. Но я могу… подготовить почву. Я могу очистить это место от скверны, если ты… если ты поможешь мне. Убьешь гниль. Докончи ее. Сделай свою часть работы».
Впервые на его каменном лице появилось что-то похожее на живой интерес. Его черные глаза сузились.
«Ты просишь меня о помощи, человечишка? Использовать мою силу?»
«Я прошу тебя сделать то, что ты умеешь! – выдохнула она. – Уничтожить это! А я… я буду жизнью для того, что придет после. Но сначала нужно убрать это».
Он медленно поднял руку. Тень вокруг него сгустилась и поползла к больной поляне. Она двигалась, как живая, черная река, касаясь почерневших деревьев. Там, где она проходила, дерево не восстанавливалось. Оно рассыпалось в прах, в ничто, в черный пепел. Он не лечил. Он уничтожал. Сносил старый, гнилой сарай, чтобы расчистить место для новой постройки. Это было ужасающе и прекрасно в своей абсолютной, безжалостной эффективности.
Арина с ужасом и восхищением наблюдала, как целая роща превращалась в груду пепла и праха за несколько мгновений. Но запах гнили исчез. Остался только запах пустоты, пепла и тихой грусти.
Теперь ее очередь.
Она достала из мешочка семена. Семена папоротника и крапивы – первых растений, которые всегда первыми появляются на пожарищах, пионеров жизни. Она насыпала их в горсть, смешала с щепоткой соли и прошептала над ними старый заговор на рост, вложив в него всю свою волю, всю свою тоску по жизни.
Потом она бросила семена на очищенную, черную землю.
Они легли на пепел. Ничего не произошло.
Прошла минута. Две. Чернав смотрел на нее, и в его взгляде снова появилось ледяное презрение. Эксперимент окончен. Насекомое не справилось.
И тогда Арина сделала последнее, отчаянное движение. Она достала свой нож и провела лезвием по ладони. Капли ее крови, алые и горячие, упали на пепел рядом с семенами.
Кровь – это жизнь. Самая сильная жертва. Самая искренняя молитва.
Земля словно вздохнула. И из-под пепла, медленно, нерешительно, пробился первый, ярко-зеленый росток папоротника.
Он был один. Маленький и хрупкий. Но он был жив. Явь проросла сквозь Навь.
Арина подняла глаза на Чернава. Он смотрел на росток с каким-то непонимающим, глубоким любопытством, словно впервые в жизни видел что-то совершенно новое, что-то, чего в его мире смерти и тления никогда не было и не могло быть.
Он ничего не сказал. Не похвалил, не осудил. Просто развернулся и растворился в воздухе, оставив ее одну посреди поляны пепла, с окровавленной рукой и одним-единственным зеленым ростком.
Она не победила. Но она выиграла сегодня. И этот маленький росток был важнее любой большой победы.
Глава 4. Проповедь ненависти
В Заповяти наступило утро, серое и безнадежное, словно пепел от сгоревших надежд. Но на этот раз его не нарушал кашель из избы кузнеца. Там стояла тишина. Гробовая, тяжелая тишина, которую не решались нарушить даже крики воронья на покосившемся заборе. Воздух был густ от горя и страха.
Из избы вышел сам кузнец, лицо его было землистым, глаза – пустыми, выжженными изнутри. Он нес на руках маленький, запеленатый в белую ткань сверток, такой легкий и невесомый. Жена шла за ним, беззвучно рыдая, опираясь на плечо соседки, ее тело содрогалось от безмолвных спазмов.
Похороны маленького Мишки прошли быстро и без лишних слов, будто стыдливо. Земля на кладбище у реки была влажной и податливой. Слишком податливой для свежих могил. Казалось, деревня молча проглатывала своих мертвецов.
Старейшина Лука, проводив усопшего традиционной фразой «земля тебе пухом», обернулся к собравшимся. Его взгляд скользнул по лицу кузнеца, по осунувшимся, испуганным лицам односельчан. В его собственных глазах читалась лишь усталая беспомощность.
«Вот до чего дожили, – его голос, обычно крепкий, теперь звучал сипло и надломленно, старый и бесполезный. – Лес нас душит, а мы и руки сложили. Молимся, ждем чуда… а чуда не бывает».
И тут вперед выступил Степан Игнатьевич. Он был одет в темный, дорогой кафтан, который кричаще выделялся на фоне серых, поношенных домотканых рубах. Его лицо выражало не скорбь, а твердую, непоколебимую решимость. Он видел не горе, а возможность.
«Не сложили, Лука, – громко и четко произнес он, обращаясь ко всем, захватывая пространство своим голосом. – Сложила их одна! Та, что убежала в свою чащу к своему лесному хозяину! Та, что кормила вас обещаниями и травкой, пока дети умирали!»
Он сделал паузу, давая своим ядовитым словам просочиться в сознание людей, отравляя его.
«Пока она тут ходила, делала вид, что лечит, – все только хуже становилось! А теперь она сбежала. Бросила вас на произвол судьбы. И что? И сразу ребенок умер! Это не совпадение. Это знак! Она была якорем, что тянул нас на дно. Она и ее проклятая бабка! Теперь ее нет – и мы можем, наконец, всплыть! Всплыть к свету, к деньгам, к настоящей жизни!»
