Антология Ужаса 13

“Она была так одинока…” – прошептала Челси, закрывая блокнот. – “А я думала, что это из-за тебя”.

В её голосе звучало не обвинение, а скорее понимание и сожаление.

“Я тоже думал, что она сделала это из-за меня”, – тихо ответил Уильям. – “Но теперь… теперь я понимаю, что мы оба были слепы.”.

В этот момент, среди воспоминаний и признаний, они почувствовали, как в воздухе что-то изменилось. Не стало больше гнетущего присутствия, не стало страха, который их сковывал. Казалось, что истина, какой бы горькой она ни была, начала рассеивать пространство.

После разговора с отцом и прочтения дневника матери, Челси почувствовала, как её собственная боль начала трансформироваться. Страх, который сковывал её, начал отступать, уступая место странному, но не менее мучительному чувству. Она начала вспоминать. Не только свои переживания, но и то, что происходило с ней, когда её тело было “одержимо”.

Воспоминания были фрагментарными, как обрывки старой киноплёнки. Она видела туманные образы, чувствовала эмоции, которые не были её собственными. Но теперь, когда она прокручивала эти обрывки в сознании, они казались более осмысленными, более связанными с тем, что она читала в дневнике матери.

“Папа”, – сказала она однажды вечером, когда они сидели в гостиной, атмосфера стала немного более спокойной, – “когда… когда я была… не в себе, я чувствовала… её”.

Уильям поднял на неё взгляд. “Её? Маму?”

“Да”, – кивнула Челси, – “Но это было… не совсем так. Это была её боль. Её страх. И… её просьба”.

Её голос звучал тихо, но уверенно. Она вспомнила, как в те моменты, когда она была “одержима”, она чувствовала себя словно внутри стеклянной сферы, наблюдая за происходящим, но не имея возможности повлиять. Она видела, как ноги отца пытались опустить её, но чувствовала, как невидимая сила удерживала её. Она слышала его голос, его панику, но не могла ответить.

“Она не хотела умирать”, – продолжила Челси. – “Она боялась. Она боялась боли, боялась одиночества. И она боялась… чего-то ещё. Она пыталась предупредить. Но я… я не слышала”.

Уильям слушал, понимая, что слова дочери подтверждают его догадки. Их страхи, их вина, их боль – всё это создало почву для появления некой сущности, которая, возможно, и воспользовалась их слабостью.

“А Робби?” – спросил Уильям, вспомнив, как сын тоже был напуган.

“Я думаю, он чувствовал это тоже”, – ответила Челси. – “Он всегда был таким чувствительным. Он чувствовал мамину печаль, а потом… эту другую тьму, которая пришла потом”.

Теперь стало ясно, что зло, которое проявилось в доме, не было простым демоном. Оно было связано с эмоциональным состоянием Эллы, с её трагическим уходом, и, возможно, с чем-то ещё, что они пока не понимали. Но одно было ясно: им нужно было не просто изгнать зло, а исцелить себя. Исцелить раны, нанесенные трагедией, и разобраться в том, что на самом деле произошло с Эллой.

Разговор с Челси, её откровения о чувствах матери, стали для Уильяма последней каплей. Он больше не мог нести бремя своей вины в одиночку. Глядя на свою дочь, на её усталое, но теперь более спокойное лицо, он понял, что должен быть честен, не только с ней, но и с собой.

“Челси”, – начал он, его голос звучал глухо, но твёрдо. – “Ты права. Я виноват. Не в том, что довёл маму до смерти… я так не думаю. Но я виноват в том, что не видел её боли. В том, что был слишком занят своей жизнью, своей работой, чтобы увидеть, как она угасает”.

Он сделал глубокий вдох, собирая последние остатки сил. “Я помню, как она говорила мне, что чувствует себя одинокой. Я отмахивался, говорил, что это просто усталость, что скоро всё наладится. Я не хотел видеть, что это не так. Я боялся признать, что наша семья, наш мир, трещит по швам”.

Его взгляд устремился куда-то в сторону, словно он видел прошлое. “Я помню, как она плакала однажды вечером, а я просто сидел в другой комнате, смотря телевизор. Я слышал её, но… я не пошёл. Я думал, что ей нужно время, чтобы прийти в себя. А потом… потом стало слишком поздно”.

Слёзы навернулись на его глаза, и он не стал их сдерживать. Впервые с момента смерти Эллы, он позволил себе показать свою уязвимость, свою скорбь, своё раскаяние.

“Я так хотел быть сильным для вас”, – прошептал он, – “Но я оказался слабаком. Я потерял её. Я потерял нашу семью. И я потерял тебя, Челси, потому что ты не могла простить меня”.

Челси, видя, как её отец, обычно такой сильный и сдержанный, плачет, подошла к нему. Она обняла его, впервые за долгое время. Это объятие было не обвиняющим, не отталкивающим, а полным боли, понимания и, возможно, прощения.

“Папа”, – сказала она, её голос был тихим, но в нем звучала новая сила. – “Мама… она любила тебя. Я знаю это. И она не хотела, чтобы мы так страдали. Мне тоже было больно. Мне тоже было страшно. Я злилась на тебя, потому что ты не видел её боли, потому что я сама её не видела. Но теперь… теперь я понимаю”.

Она отстранилась, посмотрела ему в глаза. “Мы все были слепы. Но мы можем попытаться исправить это. Вместе”.

В этот момент, когда они обнялись, когда слова признания и прощения были сказаны, что-то изменилось в воздухе. Гнетущее ощущение, которое преследовало их, стало ослабевать. Их искренность, их обретенное понимание, стало тем самым “светом”, который начал рассеивать тьму.

Они ещё не знали, что ждёт их впереди, но они знали одно: они больше не одни в своей боли. Они были семьёй, и теперь, когда они начали смотреть друг другу в глаза, они могли начать исцеление.

Резня в Турби

Африканский рассвет над Турби, городом, впитавшим в себя пыль веков и жар бесконечных саванн, всегда был зрелищем величественным и суровым. 12 июля 2005 года, этот рассвет обещал быть иным. Небо, прежде чем вспыхнуть огнем, окрасилось в тревожные, багровые тона, словно само мироздание предвещало грядущую бойню. Воздух, еще прохладный и густой, не дрожал от зноя, а таил в себе напряжение, предчувствие чего-то неизбежного и ужасного.

В этот час, когда ночь неохотно уступала свои права наступающему дню, у края деревни, словно из самой земли, выросли они. Мките, чьи глаза были пронзительными, как стрелы, и чьи руки, покрытые мелкими шрамами, уверенно держали тяжелый автомат, чувствовал, как напряжение нарастает в его теле. Рядом с ним стоял Ангуко, его друг, его тень, его брат по оружию. В его спокойных, черных глазах таилась глубина, которая приходила с опытом, с пониманием того, что жизнь – хрупкая вещь, и что она часто измеряется не годами, а битвами.

«Скоро, Мките, – прозвучал тихий, но твердый голос Ангуко, едва различимый на фоне пробуждающегося ветра. – Скоро солнце поднимется, и оно будет нашим. Оно освятит нашу победу».

Мките кивнул, его взгляд был устремлен на восток, туда, где горизонт уже начинал кровоточить. В его душе не было места страху, только холодная, решительная готовность. Готовность защитить свой народ, племя Борана, от вечной угрозы – племени Габра, которое долгое время терзало их земли, грабило их стада и сеяло раздор. Сегодня, как и многие разы до этого, они должны были дать отпор.

И тогда, словно по невидимому сигналу, раздался первый крик. Потом второй, третий. Звук, похожий на миллионы раненых птиц, раздирающий утреннюю тишину, превратился в рев, в грохот тысяч ног, бегущих по выжженной земле. Сотни вооруженных налетчиков из племени Борана, закаленных в боях и движимых древней ненавистью, ринулись на беззащитное племя Габра, словно стихийное бедствие.

Мките и Ангуко оказались в самой гуще этого водоворота насилия. Грохот выстрелов сливался в единый, оглушительный поток, заглушающий все остальное. Земля под ногами дрожала от ударов, воздух наполнился едким запахом пороха, панического страха и, как ни прискорбно, горячей, свежей крови. Мките действовал инстинктивно. Его тело, словно живя своей собственной жизнью, выполняло команды, отточенные годами тренировок, годами жизни на грани. Он видел, как падают люди, как их тела, словно тряпичные куклы, распластываются на земле. Он видел страх в глазах тех, кто еще пытался сопротивляться, и дикую, первобытную ярость в глазах своих товарищей.

Ангуко сражался рядом, его движения были быстрыми, точными и безжалостными. Он не колебался, не останавливался. Он был воином, и это была его роль в этой кровавой пьесе. Иногда их взгляды встречались в этом хаосе, и в эти краткие мгновения они обменивались молчаливым пониманием. Это был их мир, мир, где выживал самый сильный, мир, где милосердие было роскошью, которую они не могли себе позволить, если хотели выжить.