Полная версия
Димитрио Коса
Антология Ужаса 13
После Тебя
Дом, некогда полный жизни и смеха, теперь казался безмолвным свидетелем трагедии. В нем царила гнетущая тишина, пропитанная запахом несмываемой скорби и едва уловимым, металлическим привкусом, который, казалось, навсегда въелся в стены. Уильям, сорокадвухлетний мужчина, чье лицо некогда украшала легкая улыбка, теперь напоминало потрескавшуюся от времени статую. Его глаза, прежде полные живого блеска, потухли, отражая лишь бездонную пустоту. В этой пустоте терялись и его дети: семнадцатилетняя Челси, чья юность сменилась непроницаемым щитом обиды, и двенадцатилетний Робби, замкнувшийся в себе, словно маленький зверь, ищущий убежища от невидимой угрозы.
Элла. Мать, жена, центр их мира, исчезла так внезапно, так страшно, оставив после себя лишь зияющую рану. Её смерть, самоубийство, было резким и необъяснимым. Вскрытые вены на запястьях – единственное, что осталось от крика боли, который никто не услышал, и молчаливого обвинения, которое повисло в воздухе, как грозовая туча. Ни записки, ни слова прощания – лишь пустота, где когда-то была Элла, теперь зияла пропасть, разделяющая жизнь семьи.
Челси, как никто другой, чувствовала эту пропасть. В её юном, но уже успевшем испытать боль, сердце росла обида, которая с каждым днем приобретала всё более чёткие очертания. Её взгляд, прежде полный дочерней любви, теперь стал холодным и обвиняющим, направленным прямо на отца. Она не могла понять, как он, её отец, мог позволить этому случиться. Как он мог не видеть, не чувствовать, не предвидеть? В её юном разуме, переполненном горем, зародилась мысль, ставшая со временем убеждением: Уильям виноват. Он довёл её мать до такого отчаяния, до такого последнего шага. Эта мысль, подобно ядовитому сорняку, пустила корни в её душе, отравляя всякое проявление любви и доверия.
Робби, самый младший, переживал потерю иначе. Он видел, как меняются его отец и сестра, как исчезает радость из их жизни, как дом наполняется тенями. Он стал тихим, пугливым, вздрагивал от каждого резкого звука, от каждой тени. Ему казалось, что невидимая сила окутала их дом, и он, как самый маленький и слабый, чувствовал её больше всех. Он всё чаще проводил время в своей комнате, сжимая в руках плюшевого мишку, единственного, кто, казалось, понимал его страхи.
В воздухе висело невысказанное, тяжёлое, давящее. Каждый взгляд, каждая пауза, каждый вздох – всё было пропитано невысказанными словами, невысказанными обвинениями, невысказанной болью. И Уильям, погружённый в собственный мрак, казалось, не замечал, как трещина в их семье становилась всё шире, грозя поглотить их всех.
Вечер пришёл не с закатом солнца, а с наступлением новой волны напряженности, окутавшей дом, словно ледяной туман. За ужином, который проходил в гнетущем молчании, нарушаемом лишь звуками приборов, скользящих по тарелкам, атмосфера стала невыносимой. Каждый, даже самый тихий звук, казалось, усиливался, подчеркивая их взаимное отчуждение. Уильям, погружённый в свои мысли, машинально ел, его взгляд был устремлён куда-то вдаль, сквозь стены, сквозь реальность. Робби, сжавшись в комок, ел молча, его детские глаза были полны страха и настороженности.
Челси, напротив, ощущала, как внутри неё нарастает буря. Молчание стало невыносимым. Она смотрела на отца, на его пустой взгляд, и чувство вины, которое она возложила на него, подпитывало её гнев. Ей казалось, что его безразличие – это признание его вины, его нежелание признать, что он разрушил их семью.
“Папа”, – начала она, её голос звучал твёрдо, но с едва уловимой дрожью, – “мы не можем больше так жить”.
Уильям поднял голову, его взгляд, словно вырванный из глубокого сна, встретился с её. В его глазах не было ответа, лишь растерянность и усталость.
“Я… я не понимаю, Челси”, – проговорил он, его голос звучал глухо, словно доносился из-под толщи земли.
“Не понимаешь?” – её голос резко повысился, в нем зазвучали обвиняющие нотки. – “Как ты можешь не понимать? Ты знаешь, почему мама это сделала! Ты знаешь, что случилось!”
Уильям отвёл взгляд, его плечи поникли. Он снова ушёл в себя, словно пытаясь спрятаться от её слов, от её обвинений.
“Ты молчишь”, – продолжала Челси, её голос срывался, – “Ты никогда не говоришь. Ты просто… существуешь. Как ты мог позволить ей уйти? Как ты мог довести её до такого, что она решила…?”
Слово “уйти” застряло у неё в горле, не в силах произнести страшное слово “умереть”.
“Челси, пожалуйста”, – прохрипел Уильям, его голос был полон боли, но он всё ещё не отвечал прямо. – “Не надо…”
“Не надо?” – Челси отбросила вилку, которая с грохотом упала на тарелку, разбив тишину. – “Мне нужно! Мне нужно знать, почему! Почему она не видела тебя, не видела меня, не видела Робби? Почему она выбрала… это?”
Её глаза наполнились слезами, которые она старательно пыталась сдержать.
“Потому что ты виноват!” – крикнула она, её голос сорвался на истерический шепот. – “Это ты виноват!”
С этими словами она резко встала из-за стола. Звук отодвигаемого стула прорезал тишину, как удар бича. Она бросила на отца последний, полный боли и ненависти взгляд, и, не дожидаясь ответа, выбежала из столовой, её шаги эхом разнеслись по пустым коридорам дома. Уильям остался сидеть, его лицо было бледным, как полотно. Он не поднял глаз, не попытался её остановить. Робби, испуганный, наблюдал за всем этим молча, его маленькое тело дрожало.
В ту ночь дом окутала новая, более густая тишина. Тишина, наполненная невысказанными словами, невысказанными обвинениями и горечью. Тишина, которая предвещала что-то ещё более страшное.
Дверь в комнату Челси была приоткрыта, словно впуская в её личное убежище призрачное дыхание ночи. Она лежала в постели, не в силах уснуть. Образы последних часов – гневные слова, обвинения, пустой взгляд отца – прокручивались в её сознании, не давая покоя. Тело болело от напряжения, душа разрывалась от боли.
Вдруг, сквозь гул тишины, она услышала его. Тихий, настойчивый стук. Стук в дверь.
Челси замерла. Сердце её забилось быстрее. Это не могло быть отец. Он бы просто вошёл. Это не мог быть Робби. Он бы боялся подойти к её двери ночью.
Стук стал настойчивее, требовательнее.
“Уходи”, – прошептала Челси, её голос был едва слышен, – “Дай мне поспать”.
Она услышала своё собственное эхо, но стуки не прекратились. Они словно смеялись над её словами, становились громче, настойчивее.
Раздражение смешалось со страхом. Она не могла больше терпеть. Она заставила себя встать с постели. Прохладный воздух комнаты коснулся её босых ног, заставляя тело покрыться мурашками. Медленно, словно каждый шаг был пыткой, она подошла к двери. Её рука дрожала, когда она потянулась к ручке.
Сняв задвижку, она распахнула дверь.
Пустой, тёмный коридор. Никого. Лишь мрак, кажущийся ещё гуще, чем обычно. Лунный свет, проникающий через окна, рисовал на полу причудливые, пугающие тени. Тишина. Глубокая, абсолютная тишина, которая казалась еще страшнее, чем стуки.
“Наверное, показалось”, – пробормотала Челси, пытаясь успокоить своё сердце. – “Просто нервы”.
Она закрыла дверь, снова задвинула засов и вернулась в постель. Но уснуть больше не получалось. В сознании всё ещё звучал этот настойчивый стук, и её преследовало ощущение пустоты коридора.
Следующая ночь принесла с собой не отдых, а новое испытание. Челси, наконец, задремала, погрузившись в беспокойный сон, полный обрывков воспоминаний и неясных образов. Но покой был краток.
Её разбудил тихий, но отчётливый звук. Шорох. Он доносился откуда-то снизу. Из-под кровати.
Она замерла, прислушиваясь. Звук был медленным, осторожным, словно кто-то или что-то старалось не привлекать внимания. Но именно эта осторожность пугала больше всего.
Челси почувствовала, как по её спине пробежал холодок. Она вспомнила прошлую ночь, стуки в дверь, и на её сердце снова навалилась тяжесть.
Шорох продолжался, чуть громче.
Дрожащей рукой она взяла свой телефон, включила фонарик. Слабый луч света упал на пол. Она медленно, стараясь не делать резких двиможений, свесилась с кровати, заглядывая под неё.
Там, в темноте, ничего не было. Лишь пыль, старые книги, забытые игрушки. Никаких теней, никаких движущихся предметов.
“Это сон”, – прошептала она, чувствуя, как её тело отказывается подчиняться. – “Это просто сон”.
Она снова легла в кровать, пытаясь укрыться одеялом, словно оно могло защитить её от чего-то невидимого. Но едва она успела сомкнуть глаза, как почувствовала странное движение.
Кровать начала медленно подниматься.
Сначала это было едва ощутимое движение, словно её поднимал мягкий, невидимый ветер. Затем подъём стал быстрее, увереннее. Её тело сжалось в клубок. Она чувствовала, как высота нарастает, как пол комнаты удаляется.
И вдруг, так же внезапно, как и началось, кровать с оглушительным грохотом упала на пол. Удар был такой силы, что Челси отбросило на край кровати. Она вскрикнула, испуганная до смерти.
Не раздумывая, забыв о страхе, она вскочила с кровати и выбежала из комнаты. Её ноги сами понесли её вниз по лестнице, к комнате отца.
“Папа! Папа!” – кричала она, стуча в его дверь. – “Папа, открой! Мне страшно!”
Вскоре дверь открылась, и на пороге возник силуэт Уильяма, его лицо было сонным, но в глазах появилась тревога.
“Челси? Что случилось? Почему ты кричишь?”
“Моя кровать… она… она поднялась! И упала!” – задыхаясь, выкрикнула она, её слова звучали безумно даже для неё самой.
Уильям, растерянный, но обеспокоенный, прошёл в её комнату. Он осмотрел кровать, пол, стены. Ничего необычного. Он попробовал её раскачать, толкнуть. Кровать стояла крепко.
“Челси”, – сказал он мягко, – “ты, наверное, просто плохо спала. Тебе приснился кошмар. Бывает”.
Он попытался обнять её, но Челси отстранилась. Она знала, что это был не сон. Но слова отца, его спокойный, уверенный тон, заставили её засомневаться. Неужели всё это лишь плод её воображения, её больного, травмированного разума?
Уильям, убедившись, что дочь снова успокоилась, вернулся в свою комнату, оставив Челси наедине с её страхами.
Следующее утро принесло с собой лишь призрачное спокойствие, за которым скрывалось нарастающее напряжение. Уильям, с трудом подавляя собственное беспокойство, пытался вести себя как обычно, чтобы не пугать детей еще больше. Он приготовил завтрак, говорил с Робби, но даже его попытки казались натянутыми и фальшивыми. Челси, напротив, была молчалива, её глаза, полные ночного ужаса, казалось, видели то, чего не видели другие. Её попытки рассказать о случившемся натыкались на стену отцовского скепсиса, что лишь усиливало её чувство отчаяния.
Уильям, осознавая, что его попытки списать всё на детские фантазии не работают, а возможно, даже усугубляют ситуацию, чувствовал, как его собственный мир начинает рушиться. Тревога, которую он так старательно подавлял, теперь прорывалась наружу, напоминая о его собственной беспомощности. Он не мог защитить своих детей, не мог понять, что происходит.
Робби, всегда чуткий к настроениям близких, стал ещё более замкнутым. Он избегал взглядов отца и сестры, проводил больше времени в своей комнате, тихо играя с игрушками, но его игры были наполнены страхом, его взгляд был устремлён на дверь, словно он ожидал, что из неё появится нечто ужасное.
К середине дня, когда Уильям вернулся с работы, он увидел Робби, сидящего на лестнице первого этажа. Мальчик был бледным, как смерть, его глаза были расширены от ужаса. Его тело дрожало, словно от сильного холода.
“Робби? Что случилось?” – Уильям бросился к нему, его сердце сжалось от тревоги.
“Челси…” – прошептал Робби, его голос был слабым и прерывистым. – “С Челси что-то происходит.”
Эти слова, сказанные его сыном, заставили Уильяма забыть о своём скептицизме. В голосе Робби звучала такая искренняя паника, что он не мог её проигнорировать. Что-то действительно было не так.
Не колеблясь, Уильям бросился на второй этаж, в комнату Челси. Дверь была приоткрыта. Он заглянул внутрь.
И замер.
Посреди комнаты, на высоте около метра от пола, в воздухе застыла Челси. Она висела там, не касаясь ни пола, ни мебели, ни стен. Её руки безвольно обвисли, лицо было бледным, словно мрамор, и совершенно неподвижным. Она выглядела как испуганная кукла, застывшая в воздухе.
Уильям не мог поверить своим глазам. Это было невозможно. Но это было реально. Он подошел к ней, дрожащей рукой попытался дотронуться до неё, чтобы опустить на пол. Её тело не поддавалось, словно её удерживала неведомая, невесомая, но мощная сила.
Паника охватила его. Что это? Это сон? Галлюцинация? Он не знал, что делать. Его отцовская любовь боролась с нарастающим ужасом. Он никогда не сталкивался с подобным, его жизнь была размеренной и предсказуемой, пока… пока не случилась трагедия.
В этот момент, в его сознании мелькнула мысль. Мысль о помощи. О чем-то, что может быть за пределами его понимания, но может помочь. Он вспомнил о местном пасторе, Иоганне, с которым Уильям делился своей болью и который давал утешение. Старый, мудрый человек, чьи проповеди всегда внушали спокойствие. Возможно, именно он сможет помочь.
Дрожащими пальцами Уильям набрал номер церкви. “Пастор Иоганн?” – его голос был хриплым и прерывистым. – “Мне нужна ваша помощь. Срочно. Приезжайте к нам домой. У нас… у нас происходит что-то ужасное”.
Пастор Иоганн, пожилой мужчина с мудрыми, но печальными глазами, прибыл в дом Уильяма в течение часа. Его появление принесло с собой не только прохладный ветерок извне, но и тонкий аромат ладана, который, казалось, пытался прогнать гнетущую атмосферу дома. Он был одет в своё обычное чёрное одеяние, его лицо было сосредоточенным, когда он шагнул через порог, словно чувствуя тяжесть места.
Уильям, встретивший его у двери, был на грани истерики. Он провёл пастора в гостиную, где Робби, всё ещё напуганный, но теперь казавшийся более спокойным в присутствии священнослужителя, сидел на диване, устремив взгляд на отца.
Они поднялись по лестнице, каждый шаг казался тяжёлым, наполненным предчувствием. Уильям приоткрыл дверь комнаты Челси, и пастор замер на пороге. То, что он увидел, не укладывалось в обыденное понимание мира. Девушка, застывшая в воздухе, что-то удерживало её тело на высоте , её лицо было искажено страхом.
Пастор Иоганн, возможно, повидавший многое, не выказал явного удивления. На его лице отразилась глубокая задумчивость. Он осторожно вошёл в комнату, его взгляд изучающе скользнул по Челси, затем по Уильяму.
Его глаза вновь обратились к Челси. “Я предполагаю, что это одержимость. Демоническая сущность пытается завладеть её телом, в древних книгах описывалось нечто подобное”.
Уильям, хоть и был напуган, но слова пастора, произнесённые с такой уверенностью, дали ему слабую надежду.
“Что… что мы можем сделать?” – спросил он, его голос звучал умоляюще.
“Есть ритуал”, – ответил пастор, – “Но он требует осторожности и… веры”.
Пастор достал из сумки небольшой кожаный мешочек. Он открыл его, и оттуда показался флакончик со святой водой. Он держал его в руке, словно это было нечто ценное и могущественное.
“Это может её спровоцировать”, – предупредил он. – “Но это первый шаг. Я должен окропить её”.
Уильям кивнул. Он стоял рядом, пытаясь быть сильным, но внутри его охватывал ледяной ужас.
Пастор Иоганн осторожно приблизился к Челси. Он поднял флакон, прошептал несколько слов на латыни, затем медленно наклонил его.
Несколько капель святой воды упали на лицо Челси.
В тот же миг, словно по команде, её тело дернулось. Её глаза, до этого закрытые, резко распахнулись. Но это были не глаза Челси. В них не было ни зрачка, ни радужной оболочки. Лишь два уголька, пылающих зловещим, красным огнём.
С её губ вырвался звук – не её собственный голос, а скрипучий, искаженный, наполненный злобой и яростью.
“Это ты виновен, жалкое ничтожество неспособное любить!” – пронзительным криком вырвалось из её уст, обращаясь к Уильяму, который стоял рядом с пастором. “Священник, хочешь попробовать мою плоть?” – вырвалось из Челси и зловещий смех разнёсся по стенам комнаты. – “Ах да, ты ведь только по мальчикам”. Далее Челси снова обратилась к отцу, – “Ты ведь всегда хотел меня трахнуть! Я видела как ты смотришь на меня, когда я выходила из ванной комнаты в одном полотенце, не отводя взгляд, украдкой наблюдая, думая, что я не замечаю! Я специально оголяла ноги, чтобы увидеть это животное желание в тебе, которое так будоражит моё тело! Кончи в меня, это твой единственный шанс папочка. Трахни свою маленькую шлюшку, как ты трахал свою жену, поставив её раком и говоря ей, что она ёбаная шлюха, засаживая ей по самые гланды. Ты думал я не видела и не слышала этого? Я подглядывала за вами, в тайне желая, чтобы ты меня так же отымел. Сделай то же самое и со мной папочка, я так хочу тебя”, – произнесла Челси, смотря на отца и медленно облизывая губы. Уильям отвёл взгляд от дочери, будто пытаясь отстраниться от происходящего и услышанных слов.
Затем пастор вновь окропил Челси святой водой, и в мгновение, словно её силы иссякли или же, отступив перед святой водой, её тело, ещё секунду назад удерживаемое в воздухе, теперь лежало безвольно на полу.
Уильям вместе с пастором осторожно уложили её на кровать. Её дыхание было ровным, но лицо оставалось бледным.
Пастор Иоганн, всё ещё держа флакон со святой водой, посмотрел на Уильяма. В его глазах читалось понимание. “Это было только начало”, – произнёс он тихо. – “Теперь мы знаем, с чем имеем дело”.
Слова, вырвавшиеся из уст дочери, были прямым, неоспоримым обвинением, и хотя они исходили от одержимой сущности, Уильяму казалось, что в них была доля правды, которая больно ударила его в самое сердце.
Ритуал экзорцизма, начатый пастором, требовал времени и сосредоточенности. Пастор расставил свечи по углам комнаты, разложил молитвенники, создавая в помещении атмосферу священного пространства. Он начал читать древние молитвы, его голос звучал низко и торжественно, наполняя комнату вибрациями, отличными от гнетущей тишины, царившей до этого.
Уильям стоял рядом, наблюдая за всем с тревогой и надеждой. Он чувствовал себя ничтожным, бессильным перед лицом неведомой силы, которая терзала его семью. Он слушал слова молитв, пытаясь найти в них утешение, но в его сознании продолжал звучать искажённый голос Челси, повторяющий слова обвинения и все те мерзости, к которым он не был готов.
Время тянулось мучительно медленно. Каждый звук, каждый шорох казался зловещим. Пастор, сосредоточенный на ритуале, казалось, погрузился в иной мир, в мир, где боролись силы добра и зла. Уильям же, напротив, был погружён в своё собственное прошлое, в своё горе, в свою вину. Он вспоминал Эллу, её улыбку, её смех, её глаза, которые в последнее время стали такими печальными. Он вспоминал свои ссоры с ней, своё молчание, свою занятость. Неужели он действительно довёл её до такого состояния? Неужели его слова, или, наоборот, их отсутствие, стали той последней каплей?
Через несколько долгих, тягучих часов, пастор Иоганн сделал паузу. Он перевернул страницу молитвенника, его взгляд был направлен на Челси.
“Сейчас”, – прошептал он, – “самый важный момент”.
Он вновь начал читать, его голос стал громче, более настойчивым. В этот момент, Уильям и пастор увидели это.
Тело Челси начало извиваться и биться в конвульсиях. Затем что-то тёмное, словно сгусток тени, или клубок дыма, начал медленно подниматься из груди Челси. Оно было бесформенным, но от него исходила ощутимая холодная аура. Оно медленно вытягивалось вверх, словно змея, освобождающаяся от своей оболочки, к одной из люстр, и там, словно растворяясь в воздухе, просто исчезла. Без звука, без следа.
Наступила тишина. Не та гнетущая тишина, что была раньше, а тишина облегчения, тишина опустошения. Челси глубоко вздохнула, её грудь медленно поднялась и опустилась. Её лицо, хоть и бледное, обрело прежнее выражение.
Пастор Иоганн опустил молитвенник. Он перевёл взгляд на Уильяма.
“Ритуал очищения завершён”, – произнёс он, его голос звучал устало, но в нём была и нотка удовлетворения. – “Демон изгнан. Теперь в Челси не осталось ничего от него”.
Уильям почувствовал, как напряжение, сковывавшее его тело, начало спадать. Он был истощён, но в его душе зарождалось хрупкое чувство надежды. Он посмотрел на свою дочь, которая мирно спала, словно ничего не произошло.
“Ритуал очищения завершён”, – повторил пастор, глядя на Уильяма. – “Но зло, которое мы изгнали из Челси, не было чем-то внешним, пришедшим извне”.
Уильям поднял на него усталые глаза. “Я не понимаю, пастор. Что вы имеете в виду?”
Пастор Иоганн вздохнул, его взгляд стал ещё более глубоким и печальным. “Демоны”, – начал он, – “они не всегда приходят извне, чтобы завладеть нами. Иногда они рождаются внутри. Из боли, из вины, из страха, из невысказанных слов, из неразделённого горя. Демоны живут внутри нас изначально, Уильям. Мы сами, своими поступками, своими мыслями, своим молчанием, подпитываем их. И когда они становятся достаточно сильными, они вырываются наружу, показывая нам истинное лицо наших собственных страхов и пороков”.
Эти слова задели Уильяма за живое. Он вспомнил свой разговор с Челси за ужином, её гневные обвинения, своё молчание. Он вспомнил Эллу, её печаль, которую он так долго игнорировал. Он вспомнил, как его собственный страх, его собственная неспособность справиться с трагедией, создали эту гнетущую атмосферу в доме.
“Я… я думал, это был просто демон”, – прошептал Уильям. – “Но вы говорите, что… это мы сами?”
“Не совсем”, – поправил пастор. – “Сила, которая завладела Челси, была реальной. Но она была спровоцирована вашими собственными внутренними демонами. Боль Эллы, её отчаяние, возможно, были настолько сильны, что создали трещину, через которую зло могло проникнуть в ваш дом. А ваши страхи, ваша вина, обиды – всё это питало его, давало ему силу. Сейчас демон изгнан из Челси, но корень проблемы остался. Он всё ещё жив в этом доме, в ваших сердцах”.
Пастор помолчал, позволяя своим словам осесть в сознании Уильяма. “Вам придётся посмотреть правде в глаза, Уильям. Вам придётся понять, что на самом деле произошло с Эллой. Не как с жертвой демонов, а как с женщиной, которая, возможно, пыталась бороться с чем-то, что было слишком тяжело для неё. И вам придётся понять, как ваша собственная боль и ваша собственная вина могли способствовать её гибели”.
Слова пастора Иоганна, словно ключи, начали открывать запертые двери в сознании Уильяма. Он больше не мог списывать всё на внешние силы. Он должен был встретиться лицом к лицу со своей собственной болью и виной. Утром, когда Челси, всё ещё бледная, но уже пришедшая в себя, спустилась на завтрак, Уильям посмотрел на неё по-новому. В её глазах он видел не только обиду, но и отражение той боли, которую, как он теперь понимал, испытывала и Элла.
“Челси”, – начал он, его голос был твёрже, чем прежде, но в нём звучала искренность. – “Я знаю, что я не был идеальным отцом. Я знаю, что после смерти мамы… я был сам не свой. Я не уделял вам внимания, я не слушал тебя. Я был так погружён в своё горе, что не видел, как страдаешь ты, как страдает Робби”.
Челси слушала его, её взгляд был напряженным, но в нем больше не было той ярости, что была прежде.
“Я… я знаю, что ты думаешь, что я виноват”, – продолжил Уильям, с трудом произнося эти слова. – “И, возможно, я действительно виноват. Я не смог… не смог уберечь маму. Я не заметил, как ей было тяжело”.
Он говорил о своих страхах, о своём отчаянии, о том, как он пытался справиться с потерей. Он вспоминал последние дни Эллы, её тихие вздохи, её отстранённость, которые он тогда списывал на обычную усталость или стресс.
“Я нашёл некоторые её вещи”, – сказал Уильям, доставая из кармана старый, потрепанный блокнот. – “Это… кажется, её дневник”.
Челси взяла блокнот, её руки слегка дрожали. Страницы были исписаны неровным, иногда неразборчивым почерком. Первые записи были обыденными – о погоде, о бытовых делах, о её мыслях. Но чем дальше, тем мрачнее становились записи. Элла писала о чувстве пустоты, о безысходности, о том, что её жизнь потеряла смысл. Она писала о том, что чувствует себя одинокой, даже в окружении семьи.
“Я не могу больше”, – прочитала Челси вслух, её голос был полон скорби. – “Эта боль… она не уходит. Она пожирает меня изнутри. Я не вижу выхода. Я устала бороться”.
Уильям слушал, и его сердце сжималось от боли. Он наконец-то увидел то, что не видел раньше – глубину её страданий. Он понял, что её смерть не была его виной в прямом смысле, но его бездействие, его невнимание, его равнодушие, возможно, стали теми факторами, которые подтолкнули её к краю.
