Эхо наших имен

А потом он поцеловал ее.

Это не было похоже ни на один поцелуй в его жизни. В нем не было нежности или осторожности. Это был акт отчаяния и бунта. Порыв, сметающий все запреты. Его губы были требовательными, почти жесткими, а она ответила ему с такой же яростной страстью. Это был поцелуй двух врагов, двух заговорщиков, двух одиночеств, нашедших друг в друге свое отражение. Вкус ее губ был горьким, как крепкий кофе, и сладким, как терпкое вино. Он запустил пальцы в ее волосы, растрепав строгий узел, и ощутил, как мягкие пряди скользнули по его коже. Она прикусила его нижнюю губу, не сильно, но достаточно, чтобы он почувствовал легкий привкус крови – их общая тайна теперь была скреплена не только словом, но и чем-то более древним.

Они оторвались друг от друга так же резко, как и начали. Тяжело дыша, они смотрели друг на друга в полумраке библиотеки. Триумф исчез. Остались лишь смятение и шок.

Элиас первым отвел взгляд. Что он наделал? Это была потеря контроля. Непростительная слабость. Он нарушил не только вековой запрет своей семьи, но и свои собственные, внутренние законы. Он, Альбрехт, поддался импульсу.

Вера тоже была ошеломлена. Она привыкла действовать по наитию, но этот поцелуй был иным. Он не принес ей привычного чувства власти или удовлетворения. Вместо этого он оставил после себя звенящую пустоту и страх. Страх того, что этот сдержанный, правильный мужчина может разрушить ее мир куда основательнее, чем любой из хаотичных любовников, что были у нее прежде. Она увидела в его глазах тот же испуг, и это напугало ее еще больше.

– Это… – начал он, но голос его сорвался.

– Это было ошибкой, – закончила она за него, ее голос был холоден, но он видел, как дрожат ее пальцы, когда она поправляла растрепанные волосы. – Этого больше не повторится. Это не часть нашего договора.

– Да, – поспешно согласился он, чувствуя одновременно и облегчение, и разочарование. – Договор. Только расследование.

Она встала. Ее движения были резкими, порывистыми.

– До вторника, Альбрехт, – бросила она, не глядя на него, и быстро пошла к выходу.

Ее силуэт растворился в темноте дверного проема. Элиас остался один, в оглушающей тишине. Он медленно опустился на стул, поднес пальцы к губам. Они все еще горели. Он чувствовал ее вкус, ее запах, фантомное прикосновение ее кожи.

Пакт был заключен. Но в тот момент Элиас понял, что они подписали не один договор, а два. Первый – о совместном поиске правды, гласный и понятный. А второй – безмолвный, скрепленный этим яростным, отчаянным поцелуем. И правила этого второго договора не были прописаны. Он был полон опасностей, недомолвок и обещаний боли.

Именно этот второй договор захватил его мысли и не отпускал, когда он, пошатываясь, вышел из храма забытых историй в холодную, равнодушную ночь.

Глава 4

Неделя, последовавшая за их тайным сговором, стала для обоих испытанием на прочность. Для Элиаса она превратилась в нескончаемую борьбу с самим собой. Днем он был безупречным архивариусом, методично погруженным в работу, его движения были точны, а разум – холоден. Но как только наступал вечер, и он оставался один в своей стерильной, минималистичной квартире, воспоминание о поцелуе возвращалось с силой наваждения. Оно было обжигающим, как клеймо, нарушающим весь привычный порядок его мыслей. Он снова и снова прокручивал в голове каждую деталь: прохладу ее кожи под его пальцами, горьковатый вкус ее губ, отчаянную страсть, с которой она ответила на его порыв. Это было неконтролируемое, хаотичное чувство – все то, что Альбрехты презирали и искореняли в себе поколениями. Он пытался анализировать это, разложить на составляющие, как исторический документ, но эмоция не поддавалась препарированию. Она была живой, и она жила теперь внутри него.

Вера, в свою очередь, бросилась в работу с яростью, граничащей с безумием. Ее мастерская, расположенная на мансарде старого орловского особняка, превратилась в поле битвы. Огромные холсты были забрызганы краской, воздух был густым от запаха скипидара и льняного масла. Она пыталась выплеснуть на холст смятение, которое поселилось в ее душе. Поцелуй с Альбрехтом выбил почву у нее из-под ног. Она привыкла к страстям – громким, театральным, предсказуемым в своей разрушительной силе. Но то, что произошло в библиотеке, было иным. В его сдержанности, в его отчаянном порыве прорваться сквозь вековой лед своей фамилии, была пугающая подлинность. Он не играл. И это было страшно. Она видела в его глазах тот же испуг, что и в своих, и понимала, что они оба ступили на опасную территорию, где их фамилии переставали быть защитой и становились проклятием.

Они не общались всю неделю, строго следуя правилам своего пакта. Эта тишина была частью их игры, она натягивала нервы, как струны, заставляя ждать вторника с почти невыносимым нетерпением. Каждый из них с головой ушел в свою часть расследования, находя в этом единственное спасение от мыслей друг о друге.

Элиас погрузился в муниципальные и коммерческие архивы. Его пальцы, привычные к хрупкости старой бумаги, аккуратно перебирали толстые, переплетенные в кожу тома. Он начал с основания совместного предприятия – «Сталелитейный завод Альбрехтов и Орловых». Первые документы дышали оптимизмом и амбициями. Уставные грамоты, подписанные широкими, уверенными росчерками их прадедов, свидетельствовали о грандиозных планах. В подшивках местных газет он нашел статьи, восхваляющие союз двух великих семей, который должен был стать «локомотивом прогресса» для всего региона.

Но чем дальше он продвигался по хронологии, тем мрачнее становились записи. Спустя всего два года в бухгалтерских книгах появились первые тревожные знаки: кассовые разрывы, необъяснимые долги, задержки поставок. А затем начался ад. Элиас нашел папки с юридической перепиской. Письма, написанные каллиграфическим почерком его прадеда, были полны холодного, сдержанного гнева. Он обвинял партнера, прадеда Веры, в «преступной халатности», «растрате средств» и «ведении двойной игры». Ответы Орлова были не менее яростными: написанные размашисто, с сильным нажимом, они кричали о «подлом саботаже», «сфабрикованных отчетах» и «предательстве, отравляющем саму суть партнерства».

Все закончилось громким судебным процессом. Официальная версия, та, что передавалась в семье Альбрехтов из поколения в поколение, подтверждалась: Орловы, со своей артистической бесшабашностью и презрением к цифрам, пустили общее дело под откос. Их обвинили в растрате, и хотя дело было закрыто по соглашению сторон, чтобы избежать публичного скандала, репутация Орловых была подорвана, а Альбрехты вышли из этой истории пострадавшей, но правой стороной.

Элиас сидел над этими бумагами в тишине архива, и его не покидало чувство какой-то неправильности. Все было слишком гладко. Слишком очевидно. Обвинения были резкими, но лишенными конкретики. Словно две семьи разыгрывали спектакль, зачитывая роли, написанные для них кем-то другим. Не было ни одной бумаги, ни одного свидетельства, которое бы неопровержимо доказывало вину Орловых. Были только взаимные обвинения, полные эмоций, – то самое, что Альбрехты так презирали. Это не было похоже на его прадеда, человека железной логики. Что-то здесь было не так. Фундамент вражды, который казался таким прочным, оказался построен на песке взаимных упреков, а не на камне неопровержимых фактов.

В это же самое время Вера вела свои поиски. Ее архив был полной противоположностью тому, в котором работал Элиас. Это был чердак их старого особняка – огромное, гулкое пространство под самой крышей, заваленное забытыми вещами нескольких поколений. Здесь пахло пылью, деревом и лавандой, которой когда-то перекладывали меха. Свет проникал лишь через одно круглое окно-иллюминатор, выхватывая из полумрака то резную ножку старинного кресла, то позолоченную раму картины, то стопку пожелтевших нот.

В отличие от Элиаса, у Веры не было системы. Она действовала интуитивно, как художник, ищущий нужный оттенок. Она открывала тяжелые кованые сундуки, вдыхая запах прошлого, перебирала старые платья, прикасалась к хрупким веерам и пожелтевшим фотографиям. Она искала не факты, а чувства. Эмоциональный след, оставленный трагедией.

Ее главной целью был портрет двоюродной прабабушки, Лидии Орловой. Той самой, о которой в семье говорили шепотом, как о причине всех бед. Вера нашла его в дальнем углу, прислоненным к стене и укрытым пожелтевшей простыней. Когда она сняла покрывало, на нее взглянула молодая женщина с ее же глазами – темными, полными затаенной боли и вызова. Портрет был написан ее прадедом, братом Лидии. Он был выполнен в характерной для Орловых манере – экспрессивной, страстной, с резкими, почти лихорадочными мазками. Лидия была изображена в темно-синем платье на фоне окна, за которым бушевала гроза. Ее лицо было бледным, а губы плотно сжаты. Вся ее поза выражала отчаянное напряжение.

Вера часами сидела перед портретом, вглядываясь в каждую деталь. Она знала эту картину с детства, но сейчас смотрела на нее другими глазами – глазами следователя. Она искала то, что было скрыто от посторонних. И она нашла.

Это была едва заметная деталь, игра света и тени. В темном стекле окна, за спиной Лидии, отражалась часть комнаты. И в этом отражении, в самом углу, можно было различить смутный силуэт мужчины, стоявшего в дверном проеме. Художник намеренно написал его так, чтобы он был почти невидимым, растворялся во мраке. Но Вера, вооружившись лупой и мощной лампой, смогла рассмотреть главное. Руку мужчины. Она была небрежно опущена, но на мизинце блеснул перстень. Свет от молнии, запечатленной на картине, выхватил из темноты этот крошечный блик.

Вера затаила дыхание. Она взяла этюдник и кусок угля и начала быстро, точно зарисовывать то, что видела. Герб на перстне был почти неразличим, но его форма – массивный прямоугольный камень в строгой оправе – была характерной. Это была нить. Первая настоящая нить, ведущая из прошлого. Ее прадед, писавший портрет, что-то знал. Он спрятал эту тайну на самом видном месте, доверив ее не словам, а краскам.

Во вторник, ровно без пяти пять, Элиас уже сидел за их столом в старой библиотеке. Он не мог ни читать, ни работать. Он просто ждал, и каждая минута казалась вечностью.

Вера снова появилась бесшумно. Она подошла к столу и, не говоря ни слова, положила перед ним свой этюдник, открытый на странице с наброском.

Элиас посмотрел на рисунок. Уголь в ее умелых руках передал не только форму, но и ощущение – холодный, властный блеск камня. Он почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он знал этот перстень. Он видел его сотни раз на старых фотографиях.

– Это… – начал он, его голос был глухим.

– Нашел его на портрете моей двоюродной прабабушки, Лидии. Он был на руке у мужчины, чей силуэт едва виден в отражении, – сказала Вера, внимательно следя за его реакцией.

Элиас медленно открыл свою папку. Он выложил на стол копии судебных документов, газетные вырезки, финансовые отчеты.

– Официальная версия – финансовый крах. Предательство. Орловы обвинили Альбрехтов в саботаже, Альбрехты Орловых – в растрате. Громкий скандал, который похоронил и общее дело, и любые отношения между семьями.

– Ложь, – выдохнула Вера, глядя не на бумаги, а на его лицо.

– Да, – подтвердил он. Он взял со стола свой карандаш и, перевернув ее рисунок, на чистой стороне листа начал быстро, уверенными штрихами рисовать. Он рисовал по памяти, но каждый изгиб, каждая грань были выверены. Он нарисовал тот же перстень, но уже с четким изображением герба – орел, сжимающий в когтях свиток. Герб семьи Альбрехт.

Он пододвинул лист к ней.

– Этот перстень, – сказал он, и его голос звучал непривычно жестко, – принадлежал моему двоюродному прадеду. Юлиану Альбрехту. Тому самому, который погиб на охоте в том же году, когда развалился их завод.

Они смотрели друг на друга поверх стола, заваленного свидетельствами прошлого. Воздух в библиотеке, казалось, зазвенел от напряжения. Поцелуй, который они так старательно пытались забыть всю неделю, отошел на второй план. Сейчас их объединяло нечто большее. Пьянящее, опасное чувство открытия.

Они нашли первую нить. И она вела не к деньгам, а к тайной любви и, возможно, к смерти. Их расследование перестало быть игрой. Оно стало личным. И они оба понимали, что теперь уже не смогут остановиться.

Глава 5

Их тайные встречи стали похожи на лихорадку. Они вспыхивали внезапно, подчиняясь не заранее оговоренному расписанию, а какому-то внутреннему, иррациональному импульсу. Библиотека осталась их официальной штаб-квартирой, местом для обмена фактами, но настоящая жизнь их запретного союза протекала в других, более потаенных местах. Иногда это была заброшенная лодочная станция на окраине городского парка, где они сидели на рассохшихся досках, и горький запах речной воды смешивался с ароматом ее духов. Иногда – пустующий лекционный зал в вечернем университете, где его тихий голос, рассказывающий об очередном архивном открытии, гулким эхом отдавался от деревянных панелей.

Но чаще всего они встречались в ее мастерской.

Для Элиаса каждый визит туда был подобен погружению в иную реальность. Мансарда старого орловского особняка была полной противоположностью его упорядоченному миру. Это было пространство чистого, необузданного хаоса. Воздух, густой и многослойный, пах скипидаром, засохшим маслом, пылью веков и свежесваренным кофе. Гигантские холсты, некоторые – ослепительно яркие, другие – мрачные, почти черные, стояли повсюду, как молчаливые свидетели ее душевных бурь. На полу валялись смятые тюбики с краской, похожие на выпотрошенные тела, а банки с кистями напоминали диковинные, взъерошенные букеты. Единственный порядок царил на небольшом островке у огромного, от пола до потолка, окна – там стоял ее мольберт, а рядом – старинный граммофон, изредка оживающий, чтобы наполнить комнату трескучими, надрывными звуками старого джаза.

Здесь, на своей территории, Вера была другой. Не язвительной светской львицей, не напряженным конспиратором. Здесь она была стихией. Она могла часами молча работать, двигаясь у холста в каком-то первобытном, завораживающем танце, а он сидел в старом, протертом кресле и просто смотрел. Смотрел, как напрягаются мышцы на ее спине, как тонкие, испачканные в краске пальцы сжимают кисть, как прядь иссиня-черных волос падает ей на лоб, и она, не отрываясь от работы, сдувает ее резким, нетерпеливым движением. В эти моменты он забывал, что она Орлова, а он Альбрехт. Он видел перед собой только женщину, создающую миры, и это зрелище гипнотизировало его.

Их страсть тоже была стихией. Она вспыхивала без предупреждения, от случайного прикосновения, от долгого взгляда. Их поцелуи были голодными, отчаянными, словно они пытались не просто обладать друг другом, а вдохнуть, впитать, украсть друг у друга то, чего им так не хватало. В ее порывистости он находил освобождение от своих вечных оков, в его сдержанной силе она искала опору, которой была лишена в своем мире вечной драмы. Они были двумя противоположностями, нашедшими в своем столкновении точку равновесия. Но равновесие это было хрупким, как тонкий лед над глубоким омутом.

Трещина появилась во время их четвертой встречи в библиотеке.

Элиас был воодушевлен. Он разложил на столе стопку аккуратно отсортированных документов.

– Я кое-что нашел, – сказал он, его голос вибрировал от сдерживаемого возбуждения. – В архиве торговой палаты. Записи о поставках угля на завод. За три месяца до официального объявления о проблемах, поставки со стороны компании, аффилированной с Альбрехтами, сократились вдвое. Но счета выставлялись по-прежнему в полном объеме. Мой прадед выводил деньги. Он готовился к краху заранее.

Он ожидал, что она оценит точность его находки, чистоту факта. Но Вера лишь мельком взглянула на столбцы цифр. Она достала из своей папки репродукцию небольшого портрета, который нашла в одном из семейных альбомов. Это был портрет жены Юлиана Альбрехта.