Эхо наших имен

Моше Маковский

Эхо наших имен

Глава 1

Воздух в Большом зале Городского музея был густым и несвежим, пропитанным запахами пыльных гобеленов, шампанского и той едва уловимой нотой нафталина, что всегда сопровождает старые деньги. Сегодня здесь чествовали прошлое – открытие выставки «Двести лет промышленной славы» собрало весь цвет города, тех, чьи фамилии были выгравированы не только на пригласительных, но и на табличках под большинством экспонатов.

Элиас Альбрехт чувствовал себя частью этого прошлого, и это ощущение было ему одновременно и привычно, и ненавистно. Он стоял у высокого стрельчатого окна, глядя не на оживленную толпу, а на темный, подернутый вечерней дымкой силуэт ратуши. Для него, историка-архивиста, этот вечер был профессиональным долгом. Его семья, Альбрехты, была одним из главных спонсоров выставки. Их имя здесь было повсюду: на пожелтевших акциях сталелитейного завода, под портретами строгих мужчин с безупречными проборами, на дарственных табличках под витринами с потускневшим серебром.

Альбрехты. Синоним сдержанности, академической точности и холодного, как сталь их заводов, достоинства. Элиас носил это имя как идеально скроенный, но слишком тесный костюм. Темно-серый твид, белоснежная рубашка, узел галстука затянут ровно настолько, чтобы напоминать об удавке. Он был младшим сыном, самым тихим, самым незаметным. Его стихией были не светские рауты, а тишина архивов, шелест пергамента и едва различимый запах чернил, переживших своих создателей. Здесь, среди живых, он чувствовал себя чужим. Его старший брат, Марк, уже кружил по залу, пожимая руки и одаривая всех своей выверенной, хищной улыбкой – идеальный наследник. Отец, глава клана, стоял в центре небольшой группы влиятельных стариков, и его прямая спина казалась еще одной колонной, поддерживающей своды этого зала.

Элиас отвернулся от окна и заставил себя сделать несколько шагов вглубь зала. Его взгляд скользил по лицам, не задерживаясь. Пустая светская болтовня была для него пыткой. Он предпочел бы провести этот вечер в хранилище музея, разбирая неопознанные рукописи, чем выслушивать очередную лекцию о том, как его прадед «заложил основы» всего, что есть в этом городе.

Именно в этот момент он ее увидел.

Она была как яркая, хаотичная клякса на безупречно выверенном полотне этого вечера. Вера Орлова. Ее имя было вторым по значимости в этом зале, но звучало оно совсем иначе. Если Альбрехты были сталью и камнем, то Орловы – огнем и ветром. Богемная, артистическая династия, поколениями дарившая городу гениальных художников, скандальных поэтов и трагически красивых актрис. Их слава была громкой, страстной и всегда немного порочной.

Она стояла возле витрины с эскизами старого театра, но смотрела не на них, а на людей, и во взгляде ее темных, почти черных глаз читалась неприкрытая скука, смешанная с презрением. На ней было платье цвета ночной грозы, из тяжелого бархата, который, казалось, поглощал свет. Единственным ярким пятном был алый шелковый платок, небрежно повязанный на запястье. Ее волосы, иссиня-черные, были собраны в свободный узел, из которого выбилось несколько непокорных прядей, обрамляя лицо с резкими, выразительными чертами – высокие скулы, прямой нос и упрямый, чувственный рот.

Она тоже была здесь по долгу службы, в окружении своего клана. Ее отец, знаменитый художник, громко смеялся, размахивая бокалом. Мать, бывшая балерина с вечной трагедией в глазах, о чем-то шепталась с директором музея. Вера же стояла чуть поодаль, словно невидимая стена отделяла ее от этого карнавала эмоций.

Их взгляды встретились.

Для Элиаса это было похоже на удар тока. Мир сузился до одной точки – до ее темных, насмешливых глаз. В них он увидел то, чего ему так не хватало и что он так презирал в себе – необузданную, живую эмоцию. Это было не просто узнавание представителя вражеского клана. Это было нечто более глубокое, первобытное. Словно две противоположно заряженные частицы, веками вращавшиеся по разным орбитам, внезапно оказались в опасной близости друг от друга. Он почувствовал, как кровь стукнула в висках.

Вера не отвела взгляд. На ее губах появилась едва заметная, ядовитая усмешка. Она видела перед собой Альбрехта. Воплощение всего, что она ненавидела: застегнутая на все пуговицы душа, педантичность, высокомерие, уверенность в том, что мир можно разложить по полочкам и каталогизировать. Но за безупречным фасадом она уловила что-то еще. Трещину. Скрытую тоску, которая была так знакома ей самой. Притяжение было мгновенным, нежеланным и оттого еще более сильным.

Они могли бы так и стоять, ведя безмолвную войну взглядами, если бы сама судьба, в лице распорядителя выставки, не подтолкнула их друг к другу. Их семьи, как главных меценатов, попросили подойти к центральному экспонату – большому портрету основателей города, среди которых, разумеется, были и Альбрехт, и Орлов.

Элиас и Вера оказались рядом, разделенные лишь парой шагов и вековой ненавистью. Воздух между ними, казалось, загустел и заискрился.

– Какая тоска, – проговорила Вера, не глядя на него, но он точно знал, что слова адресованы ему. Ее голос был низким, с легкой хрипотцой. – Смотреть, как живые люди поклоняются пыли. Ваша семья, должно быть, в восторге.

Элиас повернул голову. Вблизи она оказалась еще более ошеломляющей. От нее пахло терпкими духами, скипидаром и чем-то неуловимо-тревожным, как озон перед грозой.

– История – это не пыль, – ответил он ровно, его голос был тихим, но отчетливым на фоне общего гула. – Это фундамент. То, что отличает нас от дикарей, живущих одним днем. Впрочем, семейству Орловых это, должно быть, чуждо.

Он попал в цель. Уголок ее рта дернулся.

– Ах, да. Фундамент. – Она обвела взглядом зал. – Холодный, каменный фундамент, на котором ничего не растет. Зато как красиво смотрятся трещины. А в истории ваших семей, я уверена, их предостаточно. Просто они хорошо замазаны и припудрены.

Теперь настала его очередь ощутить укол. Она говорила о том, что он сам чувствовал.

– Трещины есть везде, – парировал он, подходя на шаг ближе. Теперь он мог рассмотреть золотистые искорки в ее почти черных глазах. – Но некоторые предпочитают выставлять их напоказ, превращая в балаган. А другие – изучают, чтобы понять их природу и не допустить обрушения всей конструкции.

Они замолчали, глядя на большой потемневший от времени портрет. Их прапрадеды на картине стояли порознь, разделенные фигурой городского головы, но их взгляды, казалось, тоже были направлены друг на друга с тем же скрытым вызовом.

– Изучаете? – Вера усмехнулась, но в ее голосе уже не было прежней язвительности. Появилось любопытство. – И как успехи, архивариус? Нашли причину, по которой мы должны ненавидеть друг друга при встрече? Или вы просто принимаете на веру то, что написано в ваших пыльных книгах?

Этот вопрос застал его врасплох. Потому что он никогда не принимал на веру. Он искал. Копал. Пытался понять, где та самая первая трещина, от которой пошли все остальные. Но делал это в одиночестве своего архива, в тишине. А сейчас эта девушка с глазами цвета штормового неба задавала ему тот же вопрос, который он задавал себе каждую ночь.

– А вы? – спросил он, его голос стал тише. – Нашли ее в своих экспрессивных мазках? Или предпочитаете просто выплескивать на холст хаос, не пытаясь понять его источник?

Она вздрогнула, словно он задел оголенный нерв. Ее усмешка исчезла. Теперь она смотрела на него серьезно, почти уязвимо. В этот момент гул толпы, звон бокалов, речи и смех – все исчезло. Остались только они двое, потомки двух враждующих кланов, стоящие перед портретом своих предков и внезапно осознавшие, что их разделяет и одновременно связывает одна и та же тайна.

– Может быть, источник один и тот же, – почти шепотом сказала она.

В этот момент к ним подошел ее отец, обнял Веру за плечи и громко, на весь зал, произнес:

– Вера, детка, не утомляй себя обществом Альбрехтов. От них веет могильным холодом. Пойдем, я познакомлю тебя с критиком из столицы.

Элиас увидел, как Вера на мгновение сжалась под его рукой, а потом снова надела маску скучающего безразличия. Она бросила на Элиаса последний, долгий взгляд, в котором он не смог прочесть ничего, кроме обещания чего-то опасного и неизбежного, и позволила увести себя.

Элиас остался один. Он еще долго смотрел ей вслед, чувствуя, как в его упорядоченном, каталогизированном мире образовалась брешь. Эта девушка была хаосом. Она была всем тем, чего он привык избегать. И в то же время он с пугающей ясностью осознал, что хочет погрузиться в этот хаос с головой. Он должен был узнать, что скрывается за ее насмешливым взглядом и что за общая тайна заставила их обоих вздрогнуть. Фундамент его мира дал трещину, и он впервые в жизни не был уверен, что хочет предотвратить обрушение.

Глава 2

Дни после выставки тянулись для Элиаса Альбрехта с вязкостью расплавленного сургуча. Его привычный мир, мир упорядоченных каталогов, тихих читальных залов и предсказуемых, мертвых голосов из прошлого, внезапно утратил свою прелесть. Тишина архива больше не успокаивала – она давила, казалась оглушающей. Шелест старых страниц не утешал, а раздражал своей бесплотностью. В каждом скрипе стеллажа ему чудился ее низкий, с хрипотцой голос, в каждом случайном блике света на стекле витрины – насмешливый блеск ее темных глаз.

Вера Орлова. Ее образ въелся в его сознание, как въедливые чернила в пергамент. Он пытался работать, заставлял себя концентрироваться на инвентарных списках гильдии купцов XVIII века, но буквы расплывались, а строки складывались в очертания ее лица. Он был историком, человеком, который препарировал прошлое, раскладывал его по полочкам, лишая эмоций и превращая в сухие факты. Но сейчас прошлое ожило и смотрело на него ее глазами, и в этом взгляде не было ничего, кроме эмоций – презрения, любопытства, вызова и чего-то еще, чего-то глубинного, что он не мог, но отчаянно хотел разгадать.

Он злился на себя. Злился за эту несвойственную ему одержимость. Альбрехты не поддаются импульсам. Альбрехты анализируют. Но как анализировать хаос? Как каталогизировать грозу? Впервые в жизни его профессиональные инструменты оказались бесполезны.

На третий день он сдался. Осознание того, что он не успокоится, пока не увидит ее снова, пришло не как поражение, а как единственно верное решение. Он должен был действовать. Но как? Просто подойти к ней на улице? Позвонить? Сама мысль об этом была абсурдной. Он был Альбрехтом, она – Орловой. Между ними лежала пропасть, вырытая поколениями их предков. Нужен был мост. Надежный, безупречный, не вызывающий подозрений.

И он нашел его там, где и всегда находил ответы, – в прошлом.

Предлог должен был быть безукоризненным. Не личным, но касающимся ее семьи. Незначительным, чтобы не вызвать тревоги, но достаточно веским, чтобы оправдать контакт. Он провел два дня в городском архиве, игнорируя свои прямые обязанности, и перерыл сотни документов. И нашел. В судебном реестре за 1913 год – дело о земельном споре между второстепенными ветвями их семей. Небольшой участок земли на окраине города, ценный не сам по себе, а из-за прилегающей к нему дубовой рощи. Дело было прекращено без вынесения вердикта, что было странно. Но самое интересное – в материалах дела упоминался эскиз спорного участка, выполненный одним из Орловых, художником. Эскиз, который так и не был представлен суду и считался утерянным.

Этого было достаточно.

Он составил письмо. Каждое слово было взвешено и отшлифовано. Официальный тон, сухая констатация фактов, ссылка на профессиональный интерес. Он, Элиас Альбрехт, в рамках частного исследования истории городского землеустройства, наткнулся на любопытное дело и хотел бы уточнить, не сохранились ли в архивах семьи Орловых какие-либо материалы, в частности, вышеупомянутый эскиз. Он не стал просить о встрече напрямую, лишь оставил свой электронный адрес для связи. Найти ее почту не составило труда – она была указана на сайте ее последней персональной выставки.

Он нажал «отправить» и почувствовал, как его сердце, обычно размеренное, как маятник старинных часов, забилось с бешеной скоростью. Теперь оставалось только ждать.

Ответ пришел на следующее утро. Одно слово: «Где?»

У него перехватило дыхание. Он ожидал вопросов, подозрений, вежливого отказа. Но не этого лаконичного, почти приказного «Где?». Он понял, что она тоже ждала.

«Городская библиотека. Старый читальный зал. Завтра в пять».

Старый читальный зал был идеальным местом. Он находился в крыле здания, которое уже много лет было закрыто для публики на вечную «реконструкцию». Сюда пускали только историков и реставраторов по особому разрешению. Это было царство тишины, пыли и забытых историй, место, где прошлое было не экспонатом под стеклом, а живой, дышащей материей.

Он пришел за полчаса, чтобы убедиться, что они будут одни. Зал встретил его полумраком. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь высокие, затянутые паутиной окна, расчерчивая воздух золотистыми столбами, в которых кружились мириады пылинок. Пахло так, как может пахнуть только время, – смесью старой бумаги, кожи и древесной трухи. Гигантские стеллажи из темного дуба уходили вверх, теряясь во мраке под сводчатым потолком, и казались рядами гробниц, в которых покоились души забытых авторов.

Он выбрал стол в самом дальнем углу, у окна, выходившего во внутренний, заросший диким плющом двор. Разложил на столе папку с копиями документов – свой безупречный предлог. И стал ждать.

Она появилась ровно в пять. Бесшумно, как тень. Он не услышал ее шагов по истертому паркету, просто поднял голову и увидел ее стоящей в дверном проеме. Сегодня на ней были простые черные брюки и свободная серая кашемировая кофта. Алый платок снова был на запястье. Без вечернего платья и светского лоска она казалась моложе, острее, опаснее.

Вера медленно прошла через зал, ее взгляд изучал это мертвое царство книг с тем же выражением скуки и презрения, что и в музее. Но когда она подошла к его столу, Элиас увидел в ее глазах иное – напряжение. Она тоже чувствовала значимость этого момента.

– Архивариус в своей стихии, – сказала она вместо приветствия, обводя взглядом ряды книг. – Надеюсь, вы не собираетесь читать мне лекцию о готическом шрифте.

– Только если вы попросите, – ответил он, вставая. Его спокойствие было напускным. Вблизи он снова ощутил этот тревожный запах озона и скипидара. – Спасибо, что пришли.

– Любопытство – профессиональный порок художников, – она села на стул напротив, не дожидаясь приглашения. – Что у вас за дело, которое нельзя было обсудить по почте?

Он сел и пододвинул к ней папку.

– Как я и писал, судебное дело о земельном споре. Альбрехты против Орловых, 1913 год. Касалось участка у Дубовой рощи. Дело закрыли, но в материалах есть упоминание об эскизе вашего предка. Мне показалось, это может быть интересно. Для истории.

Вера мельком взглянула на бумаги, ее пальцы с длинными, испачканными в краске ногтями едва коснулись пожелтевших страниц. Она даже не стала читать.

– Понятно. – Она подняла на него взгляд. – И вы потратили несколько дней, чтобы найти этот пустяк, отыскать мою почту, назначить тайную встречу в заброшенной библиотеке… только ради «истории»? Вы меня за дуру держите, Альбрехт?

Его тщательно выстроенная оборона рухнула. Он понял, что любые дальнейшие увертки бессмысленны. Она видела его насквозь.

– Нет, – сказал он тихо, убирая руку с папки. – Не только.

– Тогда зачем? – ее голос был спокойным, но в нем звучала сталь.

Элиас смотрел в ее глаза, и слова, которые он так долго держал в себе, которые считал слабостью, сами сорвались с губ.

– Потому что вы задали мне вопрос. В музее. Вы спросили, нашел ли я причину. И я не смог вам ответить. Не смог солгать, что нашел. И не смог признаться, что ищу ее всю свою жизнь.

В ее глазах что-то дрогнуло. Стена язвительности дала трещину.

– Всю жизнь? – переспросила она. – Какое преувеличение. Типично для Орловых.

– Возможно, – он позволил себе слабую улыбку. – Но это правда. Я вырос на этой ненависти. Она была фоном моего детства. Молчаливое презрение за обеденным столом, когда кто-то упоминал вашу фамилию. Запрет на посещение выставок вашего отца. Уверенность, что все Орловы – позеры, живущие напоказ, не способные на подлинное, глубокое чувство.

Вера горько усмехнулась.

– А я выросла на историях о вашей семье. Альбрехты – бездушные счетоводы, сухари, которые променяли душу на деньги и положение. Люди, которые боятся собственных чувств больше, чем банкротства. Которые душат в своих детях любой порыв, любую страсть, превращая их в бледные копии самих себя.

Ее слова были жестоки, но справедливы. Он почувствовал, как внутри все сжалось.

– И вы верите в это? – спросил он.

– А вы? Верите, что я позер, не способная на глубокое чувство?

Они смотрели друг на друга в сгущающихся сумерках старой библиотеки. И в этот момент они были не Альбрехтом и Орловой. Они были просто Элиасом и Верой, двумя людьми, запертыми в клетках своих фамилий. Двумя пленниками одной войны, которую начали не они.

– Нет, – наконец сказал он. – Не верю. Я увидел ваши глаза в музее.

– А я увидела ваши, – так же тихо ответила она. – В них было столько же тоски, сколько и в моих. Только вы ее прячете лучше.

Молчание, повисшее между ними, больше не было враждебным. Оно было наполнено пониманием.

– Эта вражда, – начал Элиас, сам не зная, куда приведет его эта мысль, – она фальшивая. Я имею в виду, официальная причина – тот финансовый спор – она кажется… мелкой. Недостаточной для ста лет ненависти. Должно быть что-то еще. Что-то, о чем молчат.

– Тайна, – подхватила Вера, и ее глаза загорелись. Это был огонь художника, увидевшего контуры будущей картины. – Старая, уродливая семейная тайна. Они все построены на таких тайнах. Наши семьи – не исключение.

Идея родилась в этот самый момент, в этом пыльном, полузабытом зале. Она витала в воздухе, в частичках пыли, в запахе старых книг. Идея безумная, опасная, но единственно возможная.

– Что, если мы ее найдем? – голос Элиаса был едва слышен, но в нем звучала решимость, которой он сам от себя не ожидал. – Что, если мы вместе разгадаем эту загадку?

Вера откинулась на спинку стула, изучая его лицо. Она видела перед собой не врага. Она видела союзника. Единственного человека в мире, который мог понять ее.

– Вы – с вашими архивами. Я – с нашими семейными портретами и дневниками, – медленно проговорила она, словно пробуя идею на вкус. – Тайное расследование. Бунт против мертвецов, которые до сих пор управляют нашими жизнями.

– Именно, – подтвердил он, чувствуя, как его охватывает азарт.

– Это опасно, – сказала она, но в ее голосе не было страха, только предвкушение. – Если наши семьи узнают…

– Они не узнают, – отрезал он. – Это будет наша тайна. Только наша.

Она снова подалась вперед, положив локти на стол. Расстояние между ними сократилось. Элиас мог чувствовать тепло, исходившее от нее.

– Хорошо, архивариус, – сказала она, и в ее глазах снова зажглись насмешливые искорки, но теперь они не обжигали, а согревали. – Вы меня убедили. Давайте раскопаем пару скелетов.

Они еще не знали, что, начав копать, рискуют оказаться погребенными под обломками прошлого. Они еще не знали, что их пакт станет началом не только расследования, но и их собственной, не менее трагичной и запутанной истории. Но в тот момент, в гулких сумерках старой библиотеки, они чувствовали лишь одно – пьянящее ощущение свободы и общности, которое было сильнее любой вражды. Они заключили сделку. И оба понимали, что пути назад уже нет.

Глава 3

Договор был заключен. Не на бумаге, скрепленной сургучной печатью, как те, что Элиас привык держать в руках, а в густеющем сумраке старой библиотеки, скрепленный лишь общим взглядом и тишиной, которая сказала больше любых слов. Папка с делом о земельном споре – его безупречное алиби – так и осталась лежать на столе между ними, забытый и ненужный театральный реквизит. Спектакль окончился, и началось нечто настоящее.

Элиас ощущал, как по его венам разливается странная, пьянящая смесь страха и триумфа. Всю жизнь он следовал правилам, прописанным задолго до его рождения. Он был Альбрехтом – человеком логики, порядка и сдержанности. А сейчас он сидел напротив Орловой, наследницы хаоса и страсти, и заключал с ней тайный союз, направленный против основ их миров. Это был самый иррациональный, самый безрассудный поступок в его жизни. И самый правильный.

– Итак, пакт, – произнесла Вера, и само это слово, сорвавшееся с ее губ, прозвучало как вызов. Она оперлась подбородком на сложенные руки, ее темные глаза изучали его без тени насмешки, но с напряженным вниманием хищника, оценивающего партнера по охоте. – У нас должны быть правила. Иначе это превратится в балаган, как вы, Альбрехты, любите говорить.

Элиас оценил иронию. Она предлагала ему то, в чем он был силен – структуру, порядок. Словно протягивала руку через пропасть, предлагая встретиться на его территории.

– Правила, – кивнул он, его голос обрел привычную уверенность. – Во-первых, полная конфиденциальность. Никто не должен знать. Ни друзья, ни, тем более, семьи.

– Само собой, – отмахнулась она. – Это игра для двоих. Посторонние зрители все испортят. Во-вторых?

– Во-вторых, мы делимся всей информацией. Без утайки. Что бы мы ни нашли – хорошее, плохое, постыдное – мы рассказываем друг другу. Иначе это не расследование, а шпионаж.

На ее лице промелькнула тень сомнения.

– Даже если это бросит тень на вашу безупречную семью? – спросила она прямо.

– Особенно если так, – твердо ответил Элиас. – И на вашу. Мы ищем правду, какой бы она ни была.

Вера медленно кивнула, принимая условие. Он видел, как тяжело ей это далось. Для Орловых честь семьи, пусть и скандальная, была всем. Предать ее тайны – все равно что вырвать холст из рамы.

– В-третьих, – продолжил он, – нам нужны четкие сферы ответственности. Я беру на себя официальные архивы: городские, судебные, церковные книги, нотариальные записи. Все, что требует доступа и методичной работы с документами.

– А я, – подхватила она, и ее глаза загорелись предвкушением, – беру на себя неофициальную историю. Чердаки, подвалы, старые альбомы. Я буду говорить с живыми призраками, а вы – с мертвыми бумагами. Наши семейные архивы – это не каталоги, это сундуки, набитые письмами, дневниками, недописанными картинами. Правда может быть где угодно – в цвете платья на портрете, в строчке, вымаранной из письма.

Элиас был заворожен. Она говорила о прошлом как о живом, дышащем организме. Для него история была анатомией, точной наукой. Для нее – искусством, полной страстей драмой. И сейчас, впервые, он понял, что без ее взгляда его исследование будет неполным. Сухие факты без эмоций – это лишь скелет, лишенный плоти.

– Согласен, – сказал он. – Мы будем встречаться здесь. Раз в неделю. По вторникам. В это же время. Чтобы докладывать о результатах.

– Как пунктуально, – усмехнулась она, но на этот раз в усмешке не было яда. – Хорошо, архивариус. По вторникам.

Они замолчали. Пакт был заключен. Правила установлены. Но напряжение в воздухе не спадало, а наоборот, нарастало, становясь почти невыносимым. Теперь, когда деловая часть была окончена, между ними снова зияла та самая пропасть, наполненная не только семейной враждой, но и их собственным, запретным притяжением.

Солнце почти село. Последний луч, пробившись сквозь пыльное стекло, упал на ее лицо, зажигая золотые искорки в волосах и очерчивая линию ее шеи. Элиас почувствовал, как у него пересохло в горле. Он смотрел на изгиб ее губ, на тонкую жилку, пульсирующую на виске, на кончики ее пальцев, лежащих на столе, и ощущал почти физическую боль от желания прикоснуться к ней. Это было неправильно. Опасно. Это было предательством всего, во что он верил. Но желание было сильнее любых доводов разума.

Вера тоже чувствовала это. Она видела, как изменился его взгляд, как напряглась линия его челюсти. Она видела в его глазах ту же бурю, что бушевала в ней самой. Этот мужчина был ее врагом. Он был холодным, расчетливым Альбрехтом. Но в его сдержанности была такая сила, такая глубина, которой она никогда не встречала в экспрессивных, вечно играющих на публику мужчинах своей семьи. Его молчание было громче любых признаний. И она хотела услышать, о чем оно кричит.

Никто из них не понял, кто сделал первый шаг. Возможно, они оба одновременно подались вперед. Возможно, это было просто неизбежно. Мир сузился до пространства между их лицами. Элиас накрыл ее ладонь своей. Ее кожа была прохладной, как шелк. Он почувствовал, как она вздрогнула, но не отстранилась.