Суккуб

Со Дня рождения Аньки ребята начали подкалывать её каждый раз, когда в поле зрения появлялся Урод. Она лишь усмехается. Курсовую он ей написал в срок, а более ничего её не беспокоило.

Урод прошел мимо нашей компании, сгрудившейся у кофейного автомата.

Он ходит так, будто может просочиться сквозь каждого, кто встретится на пути. То есть ему все равно. Абсолютно. Я уже видела такое. Я понимала, почему он так ходит.

Если кто-то захочет его остановить, он просто остановит. Остальные же отступают, будто он воняет. Он не воняет, я знаю. Но я тоже отхожу, потому что не хочу с ним соприкасаться. Если Урода захотят остановить, его остановят. Его били. Я видела синяки и не раз. Он ходит так, будто все люди – вода.

– Урод… – процедил кто-то рядом сквозь зубы. Я обернулась, но кому принадлежала глухая реплика, не поняла.

Он притягивает взгляд. Это как триллер с расчлененкой. Тебе неприятно, но ты смотришь. Тебе гадко, но ты смотришь. Тебя может тошнить, но ты все равно смотришь.

Это наш личный аутсайдер. Мы почти любим его.

Когда он грудью наткнулся на вытянутую руку, стало тише. Его просто остановили. Я сделала шаг к центру коридора, потому что впереди кто-то отошел от окна и загородил мне вид.

Это был парень с нашего потока. Я не знаю, как его зовут. Урод ему по грудь. В общем-то, и я ему по грудь.

– Он писал курсач ему. Препод поставил трояк и передал привет Уроду. Потому что Дрон никогда не напишет такой курсач. И это ошибка Урода. И поэтому Дрону поставили трояк, – просветила меня Анька рядом. Я бы остановилась на версии, что трояк ему поставили для того, чтобы этот самец не убил Урода.

Я не слышу, что они говорят друг другу впереди. Мы все стоим и наблюдаем. Чем закончится, предположить очень сложно. Я смотрю на спину под рыжей шевелюрой и думаю о том, что завтра он снова придет с синяками. Если его и побьют за это «недоразумение», то не сильно.

– Как препод догадался? – спросила я. Уж мне было о чем волноваться.

– Спроси, что полегче.

К нашему общему разочарованию ничего не произошло. После короткого разговора бугай оттолкнул Урода и пошел в нашу сторону. Скорее всего, разговор закончен не был. Хотя, какая разница?

– Пошли, – сказал Макс, обнимая нас с Анькой за талии. Пора на пару.

Я бродила по всем аудиториям, оборудованным компьютерами. Когда я, заглядывая, упиралась в дверной косяк, боль в груди напоминала о маленькой мастопатии. Наступил один из регулярных процессов женской доли. Нет, не старение. Отторжение слизистой оболочки матки, сопровождаемое кровотечением. Красиво звучит, даже изысканно.

Я была рада, что Анька спит одна. Я засыпала с фракталами под веками и взрывающимся желудком, а просыпалась без рук.

Я поднималась, и на меня, как на будильник, смотрела Анька. Начинался новый, совершенно обычный день. Хотелось лечь и умереть. Но сейчас нельзя: сессия.

Когда я встала посреди заполненной библиотеки, показалось, что все же стоило умереть с утра. Потому что у меня была работа, которую я не могла сделать пока у них… у НИХ не кончится гребаная сессия. Кажется, они спят тут. Два раза в год.

Пойду в Интернет-кафе. Что делать? Никакие деньги не стоят того, чтобы сесть в лужу и перестать их получать.

Я постаралась не хлопнуть дверью. Не потому, что не хотела мешать, а потому что осознавала, что бешусь из-за «этих дней», а не из-за работы.

– Лида!

Я уже шла к автобусной остановке.

– Лида! – скрежет за спиной.

Я обернулась. Ты знаешь мое имя? Ты хочешь что-то сказать? Ты догнал от библиотеки? Я смотрела на подходящего парня, одного из сотен студентов. Того, кого мы выбрали быть изгоем.

– У меня есть комп, если очень нужно.

Я смотрела на него и чувствовала, как оплывает лицо, как стекает вниз челюсть. Я отчетливо чувствовало, как лицо вытягивается.

– Ты только что позвал меня к себе домой?

Я отступила на шаг. Он стоял как в прошлый раз – в двух метрах, но теперь на лице чудилось его дыхание, а кроссовки его наступили мне на пальцы. Один шаг не помог. Он все еще был слишком близко.

– Да.

Это всех бесило. Если ему задавали конкретный вопрос, он давал конкретный ответ. Ему никогда не приходилось оправдываться. Если кто-то ждал оправданий, как тот бугай с потока, Урод просто молчал. Это бесило всех. И меня это тоже бесило.

Я окинула взглядом зеленые лужайки и усмехнулась. Странно было получить от него предложение о помощи. Казалось, что он должен исчезнуть, испариться, дематериализоваться, но Урод стоял в трех метрах от меня и исчезать не собирался.

– Мне нужно часа два-три. Я собиралась пойти в Интернет-кафе.

Он мог предложить это, лишь понимая, что мне очень-очень жалко денег на Интернет-кафе. Даже не так. Он мог предложить это, лишь понимая, что для меня та несущественная сумма – деньги. Нет. Он мог предложить это, лишь понимая. Точка.

Он продолжал молчать, игнорируя мои объяснения и, вероятно, ожидая конкретики.

– Ты просто так это предложил? Я не слышала, чтобы ты когда-нибудь кому-нибудь что-нибудь предлагал. И у тебя свой прайс. Я знаю.

– Просто так.

Он пошел мимо меня, не дождавшись ответа. Я осмотрелась по сторонам. Если бы рядом были знакомые, я бы подумала. Но знакомых не было.

Просто так. Разве бывает что-то просто так?

Я старалась не приближаться к нему ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Сначала в автобусе. Потом в метро.

Он жил рядом с метро, всего в пяти минутах ходьбы. На одиннадцатом этаже, налево от лифта, налево во внутреннем тамбуре, квартира 221.

Я скинула туфли и поставила сумку на деревянную лавочку с низкой, сантиметров пятнадцать, спинкой. Достала флешку и осмотрелась. На улице сияло солнце, даже в коридоре было светло. В квартире было две комнаты и широкий, почти квадратный коридор. Урод прошел в дальнюю комнату. Проследовав за ним, я присела в услужливо предложенное кресло. Комп был включен.

На экране – десятки фраз, стихов, фигур и лиц. Столько не может поместиться на семнадцати дюймах, но оно там. Объемно и переплетаясь, уходя строками вдаль, словно коридор. Я разглядывала и читала, замерев.

      Что такое

            хорошо

и что такое

            плохо?

Сзади этого лежит на боку:

Мною опять славословятся

мужчины, залёжанные, как больница,

и женщины, истрепанные, как пословица.

Я вижу лица сквозь фразы. Какие-то даты, цифры вдалеке. Это все тут. Просто картинка. Живая, объемная и не вполне понятная.

Потянувшись к системнику, я вставила флешку. Когда Урод оказался рядом, закрыла глаза, тихонько отодвигаясь на колесиках кресла. Только не смотреть на него…

Проверив флешку на вирусы, он ушел.

Исчез. Испарился. Дематериализоваться. Как я и хотела.

4.

– Тебя вчера видели с Уродом. Здесь, на остановке.

Я ударилась затылком о чугунный столб остановки и закрыла глаза. Потом еще раз. Черт…

– Кто видел?

– Не знаю. Макс сказал, что вы поболтали и вместе ушли. А кто ему сказал, я не знаю.

Я открыла глаза и посмотрела на Аньку. Она курила. Я вдыхала её дым: пошлый ментол, старомодный никотин и смертоносные смолы. Черт…

– Не расскажешь? Интересно же!

– Нечего рассказывать. Мы не вместе ушли. Я поехала в Интернет-кафе, а он куда-то еще.

Потом мы сидели на наших кроватях и читали, выписывали, читали, выписывали. Новая брошюра, новая книга, новый автор. Когда пришел Макс, я стояла на карачках над всей этой макулатурой и тянула спину. Заходя, он уперся взглядом в мой зад, направленный аккурат на входящего. Наверно это и заставило его рассмеяться. Анька зубрила философию до того как он вошел. Теперь же она смотрела молящим взглядом. «Смойся, пожалуйста,» – говорил этот взгляд.

Надев кофту и туфли, захватив лекции, я вышла. В общем-то, им было все равно. Они уже не видели меня. Где-нибудь посижу на улице.

На территории полно народу, очень тепло, все лавки заняты. Низкое солнце висит за розовыми рваными облаками. Еще светло, но уже вечер. Внизу живота тянет. Хочется сесть.

Хочется зацепиться за кого-нибудь и провести эти пару часов в компании. В сумке на плече сложены лекции, но здесь и сейчас, в тихом финиширующем дне, хочется легкости в мыслях. Дать отдохнуть голове. Просто отдохнуть.

– Привет, Лидок! – мимо прошли две сокурсницы.

Кисло улыбнувшись, я кивнула в ответ. Чтобы не стоять на месте, пошла вперед. Беспризорница какая-то.

– Лида! – послышалось слева. Я обернулась. – Ты куда? Иди к нам!

На коричневой лавке, на всех её частях: и на сидушке и на спинке, сидела кучка ребят. Здесь был Лешка и Олежек. На спинке сидел бугай, которому Урод писал курсовую и две незнакомые девчонки.

– Мы в «Винстрим» собираемся. Пойдешь с нами? – спросил Лешка.

Я кивнула. Девушкам вход бесплатный. И за это я тоже люблю «Винстрим».

Я могу прийти, послушать музыку, потанцевать, поболтать со знакомыми. Мне не обязательно тратить кровные. Если кто-то хочет меня угостить, он угощает. Если ты одинокая и симпатичная, всегда найдется кто-то желающий тебя угостить. И если этот кто-то посчитает, что заработал исключительное право на внимание, сокурсники объяснят, что он ошибается. Это просто. Если не думать об этом.

Мы сидели в баре, пили, закусывали, танцевали, болтали и смеялись. Я смотрела на Лешку, взглядом прося отцепить от меня пристающего бугая. Андрей его, оказывается, зовут.

Жуткий транс сменила новая Мадонна. Медленная Мадонна. Вечная Мадонна. Мадонна, пишущая сказки для детей.

Поднявшись и обойдя стол, Лешка протянул ко мне руку, взял за запястье и вытянул на волю.

– Я боюсь его, – призналась я, оказавшись в его руках. Мы отошли в толпу. Розовые, зеленые, сиреневые фигуры и лучи бегали по лицам и полу. Пахло кондиционированным воздухом и дискотечным дымом.

Он не ответил. Просто обнимал, двигаясь. Его дыхание щекотало лоб и висок. Он был знакомым и теплым. Он был своим.

Когда тебя обнимает кто-то теплый и свой, сильнее всего чувствуешь одиночество. Чувствуешь глупость этого одиночества. Его ненужность. Его бесполезность и болезненность.

Когда тебя обнимает кто-то, кому ты доверяешь, кого знаешь не первый год и кому нравишься, многое становится проще.

Когда тебя обнимает кто-то вроде Лешки, ты не хочешь больше быть одна.

Когда ты все это чувствуешь, кажется, что вполне можешь полюбить этого кого-то.

Но из-за чего хочется реветь, я не знаю. Возможно, из-за месячных.

Он водил ладонью по спине, чуть сжимая пальцы. Проведя носом по лбу, поцеловал бровь. Когда пальцы сжали подбородок, поднимая лицо, я открыла глаза. Я могла отклониться. Могла отвернуть лицо. Так уже было.

В тот вечер он лишь прижал меня к себе, поцеловал лоб и сказал: «Прости».

Я казалась себе ребенком, а он предстал незаслуженно обиженным другом. Тогда нам было по семнадцать. Я думала, что никто кроме меня не встречал такого понимающего семнадцатилетнего парня. Но ответить взаимностью я ему не могла. Хотя, иногда хотелось.

Не веря, он наклонился.

Не веря, осторожно коснулся губами губ.

Душно. Очень.

Я не умею целоваться. Мне очень стыдно, но я не умею. Это безумно глупо и непростительно в моем возрасте. Но я действительно не умею!

Я думала лишь об этом, когда теплые мягкие губы касались моих губ практически в недоумении. И когда он прижал меня к себе, впиваясь в рот, проникая языком вглубь.

Мадонна умолкла. Он не мог остановиться.

Заиграло что-то новое. Я чувствовала его возбуждение. И еще больше я чувствовала свое.

Когда мы вернулись к столику, глаза бугая были залиты по ватерлинию. Девчонки вернулись с танцплощадки отдохнуть. Олежек сидел между ними, развлекая. К тому месту, куда я была впихнута вначале, вернуться было нереально.

Я и не собиралась туда. Лешка не отпускал. Когда мы сели, держал так, будто я пыталась сбежать: крепко за талию, прижимая к себе. Не сводил взгляда. Снова предлагал уйти. Я же мотала головой, отворачиваясь. На его лице крупным каллиграфическим почерком были написаны все желания и надежды. Олежек замолк, когда мы вернулись. Не заметить было сложно. Поняли все, кроме чужих девчонок. Понял бугай. Андрей его зовут, да. И у него были другие планы. Стало не по себе. Какой-то животный страх наползал при взгляде на него.

Наверно, все же стоило уйти. Когда по лавке у стенки, на которой бугай сидел один, он сдвинулся в сторону нашей, я автоматически попыталась сдвинуться ближе к краю. Лешка, потерявший дар речи после неожиданной взаимности с моей стороны, обернулся.

– Пойдем? – повторил в третий или четвертый раз.

За те несколько минут, что мы провели за столом после танца, он больше ничего и не произнес. Я кивнула. Нужно было уйти отсюда. Если этот Дрон наберется, ожидать можно будет самого неприятного. Таких людей стоит опасаться.

Я выбралась из-за стола и взглядом поискала сокурсников на танцполе, чтобы попрощаться. Но на переднем плане их не было, а дальше пробираться не хотелось. Когда я обернулась к столику, сердце спрыгнуло в матку.

Лешка сидел на месте. Бугай сжимал его запястье, лежащее на столе, и что-то говорил. С моего места не расслышать. Они смотрели друг на друга, практически упершись лбами. Олег напрягся, наблюдая. Девчонки смотрели так же молча.

Когда подбородок Лешки дернулся в мою сторону – на выход, я сглотнула.

– Не надо, – прошептала сдавленно. Вряд ли кто меня услышал.

Лешка сдвинулся по лавке, не глядя на меня. Дрон за ним. Я перевела взгляд на Олега, боясь отойти и выпустить их. Обернулась в зал на охранника у выхода.

Нельзя их отсюда выпускать.

Снова обернулась на Олега. Он невысокий, коренастый, чуть полноватый. И он тоже привстал, сдвигая по гладкой деревянной лавочке девушку. Очнувшись, она выползла и отошла.

– Лид, отойди, – сказал Лешка.

Сразу за этим он отодвинул меня в сторону рукой.

– Не надо, – попросила я. Не знаю кого. Всех сразу.

Похоже, до меня теперь уже никому не было дела. Я снова посмотрела на охранника, на Олега.

– Олег.

Он обернулся, остановившись.

– Сделай что-нибудь. Останови их, пожалуйста.

Я ухватила его за руку и сжала, не находя слов. Я не знала, что сказать. Было достаточно посмотреть на спину бугая, чтобы понять исход.

Олег отцепил мою руку и молча направился к выходу. На негнущихся ногах я пошла за ними. Остановилась у охранника.

– Вы можете остановить драку?!

– Не имею права покидать зал! – ответил он, не глядя.

Лестница показалась длиннее и уже, чем обычно.

– Вы можете разнять дерущихся? – спросила возле рамки.

Меня смерили одновременно заинтересованным и безразличным взглядом. Если бы ноги не подгибались от страха, я бы уже вышла. Доставая на ходу кошелек, выгребла все деньги, кроме одной сторублевой бумажки. Протянула охраннику.

– Пожалуйста…

Уже не глядя на него, я шла к массивной деревянной двери. Рамка пищала, будто я прихватила с собой барную стойку.

Они остановились недалеко от выхода. На улице так тихо и тепло, что я не верю в то, что вижу. Кажется, это кино, другой мир. Они такие разные в свете фонаря. Это Шрек и Осел… посчитавший себя вправе отстаивать меня у кого-то.

Они вцепляются друг в друга. Я смотрю на спину Олега, но он не вмешивается. За моей спиной захлопывается дверь. Потом еще один хлопок.

Даже, если у него не было выхода…

Я слышу удар и вздрагиваю, отводя взгляд. Роняя на пол вилок капусты, я слышала тот же звук. Мимо проходят, слишком медленно, слишком неторопливо, два охранника. Виснут на плечах Андрея. Олег, будто пухлая балерина, плывет к Лешке. Только когда он, словно детеныш-коала, повисает у него на спине, я вижу кровь и начинаю смеяться.

Сначала тихо. Потом всё громче и громче. В животе животный страх сменяется тянущей болью. Все возвращается. Мужики тоже… они тоже стареют и кровоточат.

Я ржу.

Я сижу на корточках, потому что желудок сдался. Он перестал ныть. Он начал орать. Слезы текут по щекам. Но я не могу остановить смех.

Все недоуменно смотрят на меня. А я сижу на коленях на жестком асфальте, вжимаю сумку в живот и реву и смеюсь одновременно.

Идиоты…

Какие же они идиоты!

Надо найти аптеку «24 часа». Любой антацид. Сотки хватит на пяток пакетиков фосфата алюминия и обезболивающее. Надо найти аптеку.

Не отнимая от себя твердого края сумки, врезающегося в желудок, я поднимаюсь. Метро рядом. И за это тоже я люблю «Винстрим».

– Лида!

Я не знаю, что происходит сзади. Мне все равно. Лешка догоняет через четверть минуты.

– Что с тобой?

Мне плохо. И день за днем я намеренно делаю так, чтобы стало еще хуже.

– Лида, что с тобой?

Я морщусь и оборачиваюсь. Я не хочу с тобой говорить. Для этого придется разжать зубы.

Увидев аптеку, иду к ней. Лешка волочится, как на привязи. Он не понимает, но мне все равно. Прямо у прилавка лакаю Альмагель. Выйдя из аптеки, сажусь на ступеньки и сжимаюсь в комок.

Все…

Завтра начну блевать овсянкой.

5.

Вряд ли я могу сказать осознанно, что помню тот вечер целиком. Лешка спрашивал, зачем я пью при гастрите. Почему довожу себя до такого состояния. Спрашивал такие банальные вещи, что хотелось смеяться. Я сидела и ждала, пока боль чуть уймется, чтобы вернуться в общагу. Я не могла ответить ему на эти вопросы.

Заглотнув вчера антацида, я лишь немного уменьшила боль. Все не просто так, а я предпочитаю контролируемый спуск.

Анька смотрит на меня как на будильник.

– Ты ходила.

Отведя взгляд, я киваю: спасибо.

Это еще одна особенность моего организма. Я сомнамбула. Я старый добрый лунатик. И я не хочу об этом говорить. И не хочу об этом думать.

Позже она расскажет, что я делала. Но сейчас, она знает, я не хочу этого слышать.

Вернув взгляд к Аньке, я наблюдаю, как она поднимается, одевается.

Я боюсь увидеть на ней следы своей возможной агрессии. Она одна знает об этом. Она не сказала даже Максу. В большинстве случаев у неё получается удерживать меня в комнате. Иногда ей достается, но она молчит.

Она просыпается от любого шороха, который я произвожу во сне или наяву. Она просыпается и смотрит на меня, пытаясь понять: в себе я или нет. Потому её взгляд всегда испуган. Я научила её просыпаться в страхе.

Мы стоим на остановке. Анька курит. Я вдыхаю её пошлый никотин и старомодный ментол. И смолы. И её горечь в словах. Я вдыхаю и думаю о том, что отдала все деньги охранникам, чтобы они вмешались.

Наверно, я выкупила себя у Лешки, и он не узнает, как дешево я себе обошлась. И как дорого стоил один его поцелуй.

Кивнув на сигарету, я протянула два пальца. Анька вскинула брови и выдохнула густой белый дым.

– Чего это ты?

Кашляя от ворвавшегося в легкие дыма, я не могла ей ответить. Почему я не привыкла к нему, вдыхая день за днем то, что она выдыхала? В голову ударил самый натуральный дурман. Во рту стало горько. Я пошатнулась и поморщилась. Анька наблюдала с усмешкой. Вынув сигарету у меня из пальцев и вздохнув, она раздавила её об урну.

Впереди был еще один зачет.

– … Девчонки! – Галька и её голосовая судорога, – … там такое! – она будто задыхается перед каждой фразой. – …Он его убьет. …Дай закурить, …Ань.

Я оборачиваюсь туда, куда все еще указывает худющая Галкина рука. Она в белой рубашке и кисть кажется землисто-коричневой на фоне манжеты.

– Кто и кого? – с ленивой желчью спрашивает Анька, открывая пачку сигарет. Она сдала экзамен по философии на удовлетворительно и это её не удовлетворяло.

– …Урода. …Я не знаю …дылду.

Кинув взгляд на Аньку, я пошла к калитке.

Меня это не касается. Его постоянно кто-то бьет. Но если Дрону нужно спустить пар после вчерашнего, и он нашел на ком отыграться… тогда, если так, это моя вина.

Увидев толпу, я сначала ускорила шаг, а потом побежала. Я не должна вмешиваться. Парни смогут его остановить.

Уже протискиваясь сквозь орущие тела, я слышала рекомендации наблюдателей, за что лучше ухватить Дрона, чтобы остановить. С ним никто не хочет связываться. Как и с Уродом. Но у каждого есть предел.

Народа набежало много. Я увидела Дрона (его спину), двух ребят, висящих на плечах. Потом взгляд нашел Урода, сжавшегося в комок на земле. Когда увидела, один из ребят отлетел в мою сторону. Похоже, бугай не собирался останавливаться. Снова кто-то повис на его плечах. Вдалеке послышался голос преподавателя. Наверняка с ним был охранник. Они отволокут.

Прижав запястье к желудку, я сглотнула. Как медленно все происходило. Слишком медленно. Я видела размах ноги. Так замахиваются футболисты, когда бьют по мячу. Им никто не мешает. У них никто не висит на плечах. Стало очень страшно. Вжав кулак в желудок, я тихо сказала: замри.

В окружающем гаме меня никто не слышал. Никто, кроме бугая. Он остановился и опустил ногу на землю. Я сказала: отойди на два метра. Стой.

Впереди зачет.

На нем не будет Урода.

Его наверняка не будет и завтра. Но это мелочь по сравнению с тем, что я опять это делала.

Опустив голову, я шла сквозь толпу. Челюсти сжимались от боли и злости. Выбравшись на свободу, я тряхнула головой и увидела Аньку. Об этом не знала даже она.

6.

Это случилось на выпускном вечере одиннадцатых классов.

Нарыв, что прорвался в ту ночь, зрел три последних года. Тогда, взрослея, сначала мы перестали видеть друг в друге одноклассников. Девчонки поголовно стали чиксами и телками. Мальчишки – кадрами и перцами. Позже появились линии уважения. Тех, кого уважали, звали по имени. Иногда по имени-отчеству. Эти линии расползались видимыми лучами по классам, словно лазерная система сигнализации. И не дай бог, кто-то прервет луч.

Меня звали Лидой. Только так и никак иначе. Меня все любили. Меня все хотели. И все пытались сидеть ко мне ближе.

Мое поведение не было спланировано. Все срасталось по ходу учебы. Мне не нужна была их любовь или дружба. Мне нужно было только их желание. Постоянное, неиссякаемое, мучительное. И если краем глаза на какой-нибудь перемене я видела, что парень отворачивается с таким видом, будто собрался в туалет подрочить, день прошел с толком.

День за днем, час за часом я провоцировала взгляды, мысли и страсти.

Я даже не смотрела на них. А они не прогуливали, потому что в школе – Лида.

Но это лишь вершина айсберга. Основное блюдо не было доступно их взгляду или пониманию.

Лида всегда великолепно выглядит. Ей четырнадцать – пятнадцать – шестнадцать лет, но она кажется взрослее. Подростки хотят и пытаются выглядеть взрослее. У Лиды есть на это средства.

Ночью я прихожу в универмаг: побольше, да посолиднее. Работает всего две кассы. Одна из кассирш – моя сегодняшняя жертва. Все необходимое я покупаю на десять рублей. Когда у меня нет наличности, мне дают сдачу.

Я даже вслух не говорю.

Если мои знания недостаточны для высшего бала – я его все равно получу. Мои ближайшие планы – золотая медаль в школе и красный диплом в ВУЗе. Я уже знаю, что закончу факультет журналистики. Мне нужна максимальная аудитория и она у меня будет.

В тот вечер, скрываясь от обожателей, в подпитии и укурке наседающих в столовке и актовом зале, я стою над раковиной в туалете. В самом дальнем туалете – на третьем этаже основного крыла школы. Я смотрю на отражение и задаюсь вопросом: было бы все так просто, не одари меня матушка-природа столь соблазнительной внешностью? Мне шестнадцать и я думаю именно об этом. Возможно, я родилась такой именно для того, чтобы накапливать больше сил для больших дел? Их список из восемнадцати пунктов покоится у меня в памяти. Я тяну черный завитый локон под подбородок и отпускаю. Он пружинит до самого виска и успокаивается на щеке. Я улыбаюсь. Я люблю себя. Я чертовски соблазнительна. Я могу получить все, что пожелаю.

В этом крыле школы темно. Свет есть только в туалетах. Все выпускники в актовом зале, где состоялась торжественная часть, и вручали медали. Сейчас там дискотека. В столовке – еда и легкий алкоголь. Между мной и ними шесть лестничных пролетов, огромный холл на первом этаже и длиннющая стеклянная кишка до того крыла. И все же, здесь накурено. Кто мог забраться так далеко, чтобы покурить в туалете? Вероятнее всего, это были те, кто пришел сюда за чем-то другим. Но сейчас я здесь одна. Над раковиной у зеркала думаю о том, что пора сматывать. Я слишком долго их мучила. Напившись, они перестанут себя контролировать. А значит, придется утихомиривать. А я не люблю влиять на тех, кто делится со мной энергией своей чистой, незамутненной похоти. Это все равно, что бить по рукам тем, кто тянет тебе подношение.

Судя по витавшему в воздухе напряжению, мне могло бы грозить групповое изнасилование. Я засмеялась, представив, как они могли бы удовлетворить друг друга. Достаточно лишь пожелать, представить, сформулировать и заставить. Одним коротким, не уловимым в сонмах проносящихся мыслей – влиянием.