Без права любить

Зал для официальных приёмов был просторным, с высоким сводчатым потолком, хрустальной люстрой и тёплым светом, разлитым по золочёным панелям и гладкому паркету. Там уже были гости. Они не шумели, скорее гудели, как рано проснувшийся улей.

И когда я вошла, все взгляды, будто по команде, повернулись в мою сторону.

Я не опустила глаз.

Я вошла медленно, с той самой осанкой, за которую меня в детстве отчитывали гувернантки: «Держись достойно, София, ты Риккарди». И я держалась. Так, словно не меня только что вывели из собственной комнаты. Словно я хозяйка, а не товар. Словно я причина, по которой этот вечер вообще имеет смысл.

Мужчины смотрели с интересом, женщины с изучающей усмешкой. Их улыбки были безукоризненны: растянутые по углам губ, без тени искренности. Кто-то приветственно кивнул. Кто-то склонил голову. Одна из дам, в украшениях, которые стоили целую улицу, сдвинула плечи и проговорила достаточно громко, чтобы я услышала:

– Очаровательна. Почти как её мать.

Я не ответила. Лицо моё осталось безупречно спокойным, как и положено. Но внутри всё сжалось, не от боли, от ясного осознания: меня сравнивают. Взвешивают. Анализируют. И ждут, что я стану отражением не личности, а стратегии.

Я проходила между ними, как сквозь выставочный зал. Ни один взгляд не был невинным. Одни вымеряли фигуру, другие поведение. Третьи пытались уловить слабость. И только немногие действительно видели во мне человека.

А он… он ещё не появился.

Меня проводили к отцу. Он стоял, как всегда, у края зала, возле камина, будто намеренно избрав себе позицию наблюдателя, а не участника. Его взгляд был спокоен. Но я знала: он оценивал не хуже прочих.

– София, – сказал он, коротко, как всегда. – Стань рядом. Сегодня важный вечер.

Я кивнула. Не потому что соглашалась. Потому что таковы правила. Сегодняшний вечер был не обо мне. Он был о балансе. О власти. О чести. И о сделке, которую должны были скрепить взглядами, бокалами и безупречным молчанием.

В зале воцарилась почти священная тишина. Шум усталой светской болтовни, звяканье бокалов, шорох платьев всё исчезло, будто кто-то приглушил звук. Мой отец, дон Алессандро Риккарди, выступил вперёд, и его фигура, высокая, прямая, почти вырезанная из камня, застыла под мягким светом люстры, как символ власти, с которой не спорят. Он не нуждался в повышении голоса: говорил низко, сдержанно, выверенно и потому каждая фраза резала воздух, словно лезвие, отполированное до зеркального блеска.

– Уважаемые гости, союзники, друзья, – произнёс он, обращаясь ко всем сразу, но словно вглядываясь в каждого. – Сегодняшний вечер может показаться формальностью, лишь отражением устоявшихся традиций. Но мы с вами знаем: в этом доме ничего не происходит случайно. Мы здесь не ради бокалов и обмена любезностями. Мы здесь чтобы подтвердить: слово семьи всё ещё имеет вес. Что честь не стерта временем. Что, несмотря на эпоху цифр и хаоса, мы, старые кланы, остаёмся теми, кто помнит цену обещанию.

Пауза, ровно на два вдоха. Он владел вниманием, как дирижёр оркестром.

– Сегодня мы приветствуем представителей дома Каро, – продолжил отец, повернувшись в сторону прибывшей делегации. – Семью, с которой нас объединяет не только история, но и ответственность за будущее. Нас разделяло многое – кровь, обиды, потери. Но именно такие раны учат ценить тишину больше выстрела. Мир – не слабость. Мир – зрелость. И потому мы здесь.

Он протянул руку, и к нему сдержанно, без суеты, подошёл мужчина с серебристыми висками и тонким лицом, из тех, чья власть не нуждается в громких жестах. В его глазах таилась привычка к оценке и осторожность, выточенная годами. Дон Эммануэль Каро. Он выглядел не как гость, а как стратег, пришедший проверить расстановку фигур.

– Дон Риккарди, – произнёс он, и его голос был глух, но точен. – Мы разделяем вашу позицию. Старые счёты должны быть оставлены в прошлом. Мы пришли не за памятью. Мы пришли за будущим.

Их рукопожатие было не приветствием, а подписями под договором. Жестким. Холодным. Обоюдоострым.

Отец повернулся ко мне.

– Позвольте представить мою дочь, – сказал он, чётко расставляя ударения. – Софию Риккарди. Её имя продолжение нашего рода, но отныне оно будет связано и с другим, с союзом, что скрепит два клана.

Я сделала шаг вперёд. Плавно, сдержанно. Шёлк платья скользил по телу, как вторая кожа. Взгляд прямой. Спина выпрямлена до предела. Я знала: они смотрят. Они не слушают, они считают. Мою походку, жесты, даже изгиб шеи. Здесь всё об оценке. И я знала, как быть.

– Дон Эммануэль, – продолжил отец, – как и было оговорено, наша семья представляет Софию как невесту для вашего сына, Майкла Каро.

По залу пронеслось неуловимое движение, гости обернулись, и на миг воздух застыл.

Он вошёл – уверенно, неторопливо, будто всё пространство принадлежало ему. Высокий, точёный, как статуя из стали и льда. Его костюм сидел безупречно, движения были выверены до миллиметра, как у хищника, привыкшего скрывать клыки за манерами. Лицо безупречно собранное. Ни лишнего взгляда, ни ненужного жеста. Только глаза – холодные, серые, рассекали пространство, как лезвие.

Он подошёл, остановился передо мной. Молча. Ни улыбки, ни смущения, ничего, что выдало бы хоть искру человеческого. Его рука поднялась вежливо, будто по протоколу. Я вложила свою, не колеблясь.

– Сеньорина Риккарди, – произнёс он ровным, как камень, голосом. – Рад знакомству.

– Сеньор Каро, – ответила я, глядя в глаза. – Честь для меня.

Мы обменялись рукопожатием. Оно было холодным, словно между нами не было крови, только лёд. Всё в этом касании говорило: он здесь не ради меня. Он часть схемы. Как и я. Как и все вокруг.

После тостов и формальных кивков, когда гости вновь окунулись в медовый гул ритуальной болтовни, отец слегка наклонился ко мне и сухо произнёс:

– Проводи Майкла в гостевую галерею. Вы должны поговорить. Без публики.

Я кивнула. Не потому, что хотела, потому что иначе не было принято.

Майкл шёл рядом, на полшага позади. Он не спрашивал дорогу, не предлагал руку и не ждал моего одобрения. В его походке чувствовалась военная выправка, но без показной жёсткости. Всё было точным, экономным, будто он считал даже шаги.

Я открыла двери в дальнюю галерею, место, где обычно никто не задерживался. Свет там был мягче, запах старого дерева и цитрусовой полировки едва уловим, а с дальнего окна открывался вид на фонтан, скрытый ночной дымкой.

– Здесь будет тише, – сказала я, не поворачиваясь.

– Тишина переоценена, – отозвался он. Голос ровный. Не холодный, сухой, как отфильтрованный от эмоций. – Но допустим.

Мы остановились. Я обернулась. Он смотрел не на меня, а сквозь меня – как человек, который привык видеть в других не личность, а информацию.

– Вы довольны этой договорённостью? – спросила я. Не ради провокации. Ради честности.

Он немного приподнял бровь, будто удивлялся, что я вообще осмелилась задать вопрос.

– Я не трачу силы на эмоции по поводу решений, которые не от меня зависят, – спокойно ответил он. – Союз стратегически выгоден. Остальное детали.

– А я? – спросила я. – Я тоже деталь?

– Вы фактор. Переменная, которую учитывают. Красивая, образованная, воспитанная переменная.

Пауза.

– И предсказуемая, надеюсь.

Я почувствовала, как в груди поднимается что-то колючее, но не позволила эмоциям прорваться. Я смотрела ему в глаза. Он не прятал взгляда, потому что ему не в чем было признаваться. Ему не нужны были маски. Он и был маской.

– Вам даже не любопытно, кто я на самом деле? – произнесла я тихо.

– Любопытство слабость, – отозвался он. – А мне нельзя позволять слабости рядом с такой фамилией.

– А вам не кажется, – проговорила я медленно, – что брак, в котором один уравнение, а другой приказ, обречён на гниение?

Он слегка улыбнулся. Не с иронией – с равнодушием хирурга.

– Обречённость удел тех, кто ищет смыслы. А мы не влюблённые, София. Мы представители. Нам незачем изображать то, чего нет. Достаточно делать то, что должно.

Я подошла ближе. Намеренно. Он не отступил.

– И вы будете выполнять «должно», даже если это будет ломать кого-то рядом?

Он чуть склонил голову.

– Я не ломаю. Я просто не мешаю системе работать. А если кто-то ломается, значит, он был трещиной с самого начала.

Ответ резанул. Не потому, что был неожиданным, потому, что был узнаваемо знакомым. Так говорили все, кто никогда не позволял себе чувствовать.

– Прекрасно, – выдохнула я, отворачиваясь. – Значит, вы идеальный кандидат.

Он не пошевелился. Ни жеста. Ни тени эмоции. Только голос за спиной, будто уже на следующем уровне игры:

– Я не буду мешать вам быть собой, если вы не станете мешать мне быть собой. Это максимум, который мы можем получить. И, поверьте, его хватает для мира между кланами.

Я кивнула, хотя он не мог этого видеть.

– А любовь? – спросила я через плечо, не с надеждой, а как пробный камень. – Вы вообще верите в неё?

Пауза.

– Любовь – это побочный эффект. Который могут позволить себе только те, у кого нет фамилии.

Он подошёл бесшумно, почти скользя, как человек, привыкший не вторгаться, а присутствовать. Один шаг и расстояние между нами сократилось до дыхания. Я осталась неподвижной. Не потому, что желала сохранить холодную маску, а потому что любое движение здесь могло быть воспринято как заявление. Я не была участницей этого разговора, я была его итогом. Не игроком, а фигурой, которую двигают.

Майкл взял мою руку, точно, как берут тонкий бокал в хрустальной витрине, не из боязни уронить, а из понимания, что трещина уже ущерб. Его пальцы были холодны и сухи, без тени жизни. Он не искал моего взгляда, не пытался внушить ложную близость. Он не говорил ничего лишнего и в этом безмолвии таилась абсолютная ясность.

И всё же, прежде чем отпустить, он задержался на мгновение дольше, чем требовало приличие. Будто позволил себе проверить, как далеко можно зайти в рамках дозволенного. Не переходя черты, но нащупывая её.

Затем, с безукоризненной грацией, он наклонился и коснулся моей руки губами. Легко, формально. Не поцелуй, скорее акт вежливого завершения контракта. Печать, а не прикосновение.

– До вечера, – произнёс он негромко, затем отпустил мою ладонь и развернулся, уходя без малейшего колебания, не оборачиваясь.

Я осталась в галерее одна. Пространство сразу изменилось – тишина стала плотнее, глубже, будто стены, избавленные от свидетелей, позволили себе вздохнуть. За высоким окном лениво журчал фонтан, шепча что-то неразборчивое, равнодушное ко всему, что только что происходило.

Я подошла к стеклу. Лоб коснулся прохладной поверхности, и на краткий миг мне показалось, что внутри всё сместилось: сердце оказалось там, где прежде был разум, а страх занял место воли. Всё, что казалось упорядоченным, теперь било не в такт.

Вот и всё, – подумала я. Без драмы, без театра. Ни гнева, ни слёз, ни дверей, захлопнутых со злостью. Только хладнокровно проведённый ритуал. Только чужой мужчина, прикосновение которого не оставило следа на коже, но выгравировало что-то внутри. Что-то, чего я не могла назвать.

Так будет всегда? Так будет теперь?

Я родилась в мире, где счастье не было частью уравнения. Здесь ценили стабильность, расчёт, контроль. Я знала это с детства, мне это внушали, учили, внедряли. Но почему-то именно в этот вечер, именно сейчас в грудной клетке сжалось что-то живое. Что-то, что не согласилось.

Я расправила плечи. Сделала вдох. Один, второй. Всё должно быть безупречно.

Я вернулась в зал.

Гул голосов, вспышки бокалов, свет люстр и бесконечное движение оживлённой публики – всё это хлынуло на меня, едва я переступила порог. Я шла сквозь него, как через вязкую реку. За мной следили взгляды: одни с одобрением, другие с откровенным расчётом, третьи с завистью, маскируемой вежливой улыбкой. Даже изгиб моего запястья казался значимым. Всё читалось. Всё интерпретировалось.

Я заняла место рядом с отцом. Слева от меня уже стоял Майкл – безупречно собранный, будто не существовало иного состояния. Он не посмотрел на меня. Впрочем, и не нужно было. Мы оба знали свои роли.

Отец выступил вперёд. Разговоры стихли, воздух потяжелел, будто готовился принять очередную судьбу.

– Сегодняшний вечер не просто встреча, – начал он, не поднимая голос. – Это зафиксированное намерение. Это шаг к миру, основанному не на памяти о крови, а на воле жить иначе. Мы, семьи Риккарди и Каро, заявляем: отныне нас связывает не только прошлое. Нас соединяет будущее.

Короткая, почти священная пауза.

– София Риккарди и Майкл Каро – будущие супруги. Их союз станет символом нашей воли, нашей силы, нашей ответственности перед поколениями.

Раздались аплодисменты. Сперва вяло, по привычке, затем увереннее, увереннее. Бокалы поднялись, в зале зашептали. Всё шло по плану. Всё было «как надо».

Майкл протянул мне руку. Я вложила свою. Мы сделали шаг вперёд.

В свете люстр, под аплодисменты, мы стояли, как две фигуры из золочёной шахматной партии. Он – чёрный король, я – белая королева. Не союзники. Не враги. Просто две стороны одного соглашения.

И никто не заметил, как в моих пальцах исчезла чувствительность.

Я не чувствовала ног, словно тело больше не принадлежало мне. Двигаясь автоматически, я скользила сквозь зал, мимо сверкающих бокалов, натянутых улыбок и лиц, не выражавших ничего, кроме ритуального одобрения. Всё, что звучало вокруг, – лестные слова, фразы в духе «вы просто созданы друг для друга» – казалось не голосами, а шелестом бумаги, набитой штампами. Праздник, как пёстрая декорация, натянутая на гнилой остов. Иллюзия, за которой пряталась пустота.

Я нашла узкий проход в боковом крыле, поднялась по лестнице и, миновав полутёмный коридор, оказалась перед дверью, ведущей на балкон. Здесь воздух был другим. Очищающим. Честным.

Я распахнула створки, и ночной холод хлестнул по коже – не как ласковый ветер, а как резкая пощёчина. Этот удар был более искренним, чем всё, что сегодня звучало в мой адрес. За мраморными перилами расстилался сад, погружённый в молчание, а над ним звёздное небо, давно утратившее смысл в мире, где чувства уступили место расчёту.

Я облокотилась на каменный парапет, ощущая, как тяжесть ткани платья стекает вниз и сковывает движения, словно это были не складки шёлка, а искусно сшитые кандалы. Плечи будто налились свинцом, дыхание стало прерывистым, но я не позволила себе ни всхлипа, ни стонов. Только взгляд в темноту. Только тишина.

– Этот дом не роскошь, а клетка. Эта фамилия не имя, а приговор. А брак, которому меня отдали, – казнь, оформленная золотыми буквами на приглашениях. – сказала я в темноту.

Меня не спросили. Меня не предлагали. Меня взвесили, обсчитали и передали из рук в руки, как вазу, предназначенную украсить союз. Не в обмен на деньги в обмен на власть. И, по сути, разве есть разница?

Майкл… он не вызвал у меня отвращения. Хуже того – он не вызвал ничего. Пустота, которая окружала его, словно вбирала и мои остатки воли. Он не был мужчиной, он был формой. Ровной, выверенной, политически идеальной. И я, как подпись на контракте, завершала его структуру. Печать крови, гарантия союза. Не невеста – символ. Не женщина – наследие.

А где в этом всём я? Где моё имя, моё желание, моя боль?

Всё, что оставалось, – вязкое, тягучее чувство ненависти. Не к нему. Не к отцу. Даже не к их правилам. А к самому устройству мира, где женщина существует лишь как «вклад». Где чувство – это угроза, а свобода – ошибка.

Я вдруг поймала себя на мысли: я хочу уйти. Нет, не просто выйти из зала – уйти совсем. Исчезнуть. Выскользнуть из фамилии, как из кожи, и раствориться там, где моё «я» не будет считать себя преступлением. В никуда. В неизвестность. Туда, где никто не знает моего имени – и потому не может потребовать цены за него.

И в этот момент тишину нарушил лёгкий шорох. Едва различимый, почти неощутимый. В саду, внизу, между деревьями, в мягком круге света, очерченном фонарями, кто-то стоял.

Сначала я подумала охрана, очередной человек в костюме, бдительно охраняющий спектакль чужой жизни. Но инстинкт заставил меня всмотреться. И сердце дернулось, как будто вспомнило его.

Он не двигался. Лишь стоял в полумраке, почти растворённый в ночи. Половина лица терялась в тени, другая была освещена, как будто невидимый режиссёр намеренно оставил этот кадр в своём фильме.

Ник.

Мы не были официально представлены. Не говорили. Не здоровались. Но я знала, что это он. Узнала сразу. По тишине, с которой он вошёл. По взгляду, который не требовал масок. По тому странному чувству, которое появилось при его присутствии, как будто меня перестали рассматривать и впервые увидели.

Теперь его глаза встретились с моими. Спокойно. Без слов. Без ожидания. Без оценки. Он не улыбался. Не делал ни шага. Но в этом взгляде было больше человечности, чем в сотне слов, сказанных сегодня. Он смотрел на меня не как на невесту, не как на часть сделки, не как на очередную фигуру в клановой партии. Он смотрел, как смотрят на человека. На равного. На живого. И это было невыносимо. Потому что именно это напомнило мне, сколько я уже забыла.

Глава 2

Я всегда считал костюмы разновидностью маски. Не защитой, не роскошью, не признаком положения, а инструментом. Примеряешь ткань – примеряешь чужую роль. Строгость линий, симметрия лацканов, идеальная белизна рубашки – не признак вкуса, а камуфляж. Меня учили быть незаметным, и костюм лишь ещё один способ стать пустотой в дорогом обрамлении. Я не человек в зале – я его тень.

У зеркала я застёгивал манжеты. Отражение не вызывало ни интереса, ни раздражения, просто напоминание, что к вечеру должен быть готов. Готов выглядеть так, будто принадлежу к этим людям, хотя внутри давно отрезан от их мира. Белая рубашка, графитовый пиджак, аккуратно приглаженные волосы – фасад без смысла, без себя.

Клановые вечера не про роскошь. Они про выверенный жест. Ошибка здесь не оговорка, а взгляд не в ту сторону, пауза не в том месте. Всё наблюдается. Всё записывается. Каждый гость не гость, а свидетель. Моя задача была одна – остаться вне протокола.

Я вошёл в зал незаметно, как полагается. За пять минут до начала. Нашёл привычную позицию у колонны, в полутени, там, где пересекаются траектории взглядов, но никто не задерживается. Место для тех, кто не должен присутствовать. Я встал и замер.

Зал гудел, как ульи перед грозой. Придворная вежливость, напряжённые улыбки, движение бокалов и нарочито расслабленные кивки. Всё работало по правилам – старым, кровавым и неизменным. Риккарди сияли. Они умели превратить фамильную гордость в искусство. Всё, чего касались превращалось в золото, даже если в основе была пыль и кость.

И вдруг тишина. Лёгкая, как всполох, но ощутимая.

Она вошла.

София.

Шаг и зал замер. Не от восторга. От ожидания. Её появление было кульминацией. Платье, осанка, взгляд, в котором отточенность боролась с чем-то ещё, более живым. Всё выглядело безупречно. Но именно в этой выверенной безупречности трещина. Тонкая, едва заметная. Её не распознать тому, кто смотрит глазами. Её чувствуют те, кто умеет читать дыхание. И я почувствовал.

Она была красива. Безусловно. Но красота была не тем, что цепляло. Меня зацепила борьба. Тайная, упорная, не с отцом, не с Майклом, а с самой ситуацией, с этим залом, с неизбежностью.

Когда её подвели к жениху, сцена разыгралась точно по схеме. Рукопожатие. Поклон. Слова. Всё звучало, как строка из древнего договора, покрытого позолотой. Майкл был точен, собран, холоден. Он не искал женщину – он проверял актив. Она вложила руку, не дрогнув, и всё же с каждым её словом во мне нарастало ощущение, что внутри неё что-то исчезает. Замирает. Угасает, но ещё не умерло.

Я должен был смотреть на сцену, быть внимательным к деталям. Но всё моё внимание было приковано только к ней. Ко взгляду, в котором не было ни страха, ни смирения – только безмолвный вопрос: а вы все действительно верите, что это правильно?

После приветствий, после аплодисментов, когда пара вышла вперёд под вспышки камер, я остался на месте. В тени. Всегда в тени. Но внутри что-то сместилось. Словно в механизме, который годами работал без сбоев, сорвалась шестерёнка. Незаметно. Тихо. Но необратимо.

Я вышел.

Прошёл мимо охраны, мимо официантов, бокалов, фраз и реплик, не задерживаясь ни на чём. Никто не остановил. Я и не ожидал. Никто не видел и в этом была моя сила. Я растворился в саду, туда, где не было камер и огней. Где ночь не задавала вопросов.

Воздух здесь был другим. Честным. Прохладным. Живым. Шорох листвы под ногами казался единственным настоящим звуком за весь вечер.

Я знал, что она появится. Не интуицией – опытом. Если бы я был на её месте, я тоже бы ушёл. Из зала. Из дома. Из себя. Я встал под фонарём, не двигаясь. Пусть свет падает, пусть лицо видно – я не прячусь. Я просто есть. Жду. Не человека, ответ. Знак.

И тогда я поднял глаза. Она стояла на балконе.

Мы встретились глазами. Она не отвела взгляда. И я тоже. В этот миг не было слов. Не было необходимости что-то говорить. В ней я увидел то, что давно потерял. В себе. В мире. В жизни. Что-то живое. По-настоящему. И потому опасное.

София стояла на балконе, словно вырезанная из хрупкого мрамора – тонкая, ослепительно светлая, с прямой спиной и руками, вцепившимися в перила, как будто в спасение. Платье струилось, почти не касаясь тела, отбрасывая призрачные блики на камень. Она казалась частью архитектуры этого дома, символом, не человеком. Но глаза… глаза были живыми. И в них горел не угасший, не потушенный, не покорённый огонь, а пламя, холодное и чёткое, как клинок.

Она думала, что одна. Что её слова растворяются в ночи. Что никто не слышит, как её мысли рвутся наружу, разрывая тишину. Но я слышал. Я читал её не по губам, по напряжению плеч, по дрожи дыхания, по тому, как её тень металась по балкону, будто хотела бежать вперёд, оставив тело позади.

Я поднялся с чёрного двора по внутренней лестнице, зная каждый поворот, каждую неприметную щель в логистике этого дома. Дверь на балкон была не заперта – в таких местах охрана полагается не на замки, а на страх. Я вошёл тихо, почти бесшумно, и остановился в проёме.

Она обернулась не сразу. Но когда заметила меня, не вскрикнула, не сделала ни шага назад. Только выпрямилась ещё чуть выше, будто заранее знала, что будет встречена.

– Ты должна быть осторожной, – сказал я негромко, опершись плечом о косяк. Мой голос был спокоен, выверен. – Здесь стены тоньше, чем кажется. Один неверный шаг, и за тобой придут не с вежливыми вопросами, а с последствиями. В этом доме за ошибки не просят прощения – за них платят.

Она медленно повернулась ко мне всем телом, и в её взгляде было больше прямоты, чем позволяла ей сегодняшняя роль. Без жеманства, без игры. Сурово и до боли честно.

– Не лезь в мою жизнь, – произнесла она. Голос был тихий, но в нём сквозила усталость человека, которого слишком долго заставляли молчать. – Ты не знаешь, каково это – быть упаковкой. Красивой, глянцевой, но всё равно товаром. Предметом торга.

Я выдержал паузу, потом ответил.

– А ты не знаешь, что значит быть тенью. Быть тем, кого никто не видит, но все используют. Кого не спрашивают, не замечают, не благодарят. Но всё равно я здесь. Перед тобой. Не за спиной, не в стороне, а здесь.

Мы стояли напротив друг друга, разделённые полутенью и тысячами непроизнесённых слов. Это была не беседа – скорее, сбой в системе. Разлом между приказом и тем, что больше нельзя игнорировать.

София сделала шаг вперёд. Шёлк платья мягко зашуршал, и вдруг всё вокруг – зал, голоса, свет, клан, фамилии – отступило, оставив только её. Она смотрела на меня не как невеста. Не как пленница. Как человек, стоящий на краю и всё ещё способный выбирать.

– Помоги мне, – сказала она. Тихо. Почти шёпотом, но этот голос был чётче любого крика. – Сейчас. Уйти отсюда. С праздника. Без камер, без охраны, без объяснений. Я не прошу о свободе – я прошу о дыхании. О возможности хотя бы на мгновение быть не частью сделки.

Я смотрел на неё. И внутри, там, где всегда была только дисциплина, за которой следовала пустота, что-то сместилось. Едва заметно. Но необратимо. Впервые я позволил себе не задавать вопроса почему.

Не потому, что должен. Не потому, что кто-то велел. А потому что передо мной стояла девушка, чья решимость была тише крика, но куда сильнее приказа. И потому что я увидел в ней то, что почти успел забыть достоинство. Настоящее. Сломанное, но не угасшее.

Я кивнул.

– Следуй за мной. И не оглядывайся.

Она не задала ни одного вопроса.

Просто шагнула за мной, тихо, почти беззвучно, и мы растворились в коридоре, как призраки, не предназначенные для чужих глаз. Я знал маршрут до секунды: лестница для персонала, обходная галерея, старая винтовая клетка, ведущая в тень от сада, туда, где не ставят охрану, потому что никто не должен выходить. Никто не смеет.