Без права любить

Без права любить

Пролог

Сицилия выдыхала тень, тягучую, душную, вязкую, как кровь, впитавшаяся в мрамор век назад и не пожелавшая быть смытой. Над скалами, нависшими над морем, громоздилась вилла Риккарди – не столько дом, сколько каменный монолит, воздвигнутый в честь забытых богов, которым по-прежнему требовались жертвы. Здесь всё пахло морской солью, кожей старых кресел, пылью пороха и вином, давно утратившим терпкость, как и справедливость, некогда почитаемую в этих стенах.

Я стоял у окна, наблюдая, как ветер шевелит строгие кипарисы в саду. Они тянулись вверх – прямые, глухие, словно надгробия, словно колонны молчаливого суда.

Меня звали Ник. Только Ник. Без родословной, без истории, без тех мелочей, что делают человека живым. Никто не знал, что в свидетельстве о рождении было другое имя. Николо, звук, давно стёртый из памяти. Я стал функцией. Призраком. Костяком, вшитым в тело клана.

Тихий, выверенный стук в дверь был больше похож на предчувствие, чем на просьбу о входе, такой, каким стучатся лишь к тем, кто привык возвращаться один… если возвращаться вообще.

– Входи, – сказал я, не оборачиваясь.

Кассини, теперь правая рука дона, человек, который когда-то вытянул меня из безымянного детства и научил держать оружие как продолжение дыхания, вошёл молча. В его руках кожаная папка, такая же чёрная, как и цель, что пряталась внутри.

Я не спрашивал. Не было нужды. Открыв папку, я сразу наткнулся на взгляд. Не имя. Не координаты. Глаза. Глубокие. Вязкие. Слишком живые, чтобы быть только картинкой. Слишком прямые, чтобы быть наивными. Они смотрели в объектив с той самой осознанной дерзостью, за которую в нашем мире приговаривают без суда.

София Риккарди.

Имя, будто заточенное лезвие. Кровное. Звонкое. Запрещённое.

– Дочь дона? – голос вышел спокойным, но внутри всё зазвенело, как струна, перетянутая на излом.

Кассини кивнул, чуть сдвинув брови.

– Опасность. Возможно, не желает подчиниться договору. А может играет свою игру. В любом случае, она может сломать то, что строилось годами.

Я знал об этом союзе. Софию должны были передать другому клану как символ перемирия. Женщина как трофей, как залог, как изящная монета, покрытая золотом лжи. Всё, как всегда. Только играли не фигурами – душами.

– Это приказ? – спросил я, уже зная ответ.

– Ты ведь знаешь, как, Ник. Никто. Ни слова. Даже дон не должен знать.

Я закрыл папку. Плотно, без колебаний. Руки точные, обученные. Лицо каменное.

Я знал, как. Я знал, как пробраться сквозь охрану, не оставляя тени. Как нажать на спусковой крючок, не слыша выстрела. Как уйти, пока тело ещё тёплое. Я был призван быть тем, кого не вспоминают. Тем, чьё лицо стирается из памяти ещё до того, как опустится ночь.

Но в её взгляде, на фотографии, в одном-единственном миге, застывшем на матовой бумаге, было что-то, что напоминало, кем я был до. Тот вызов. Та прямота. Та ясность. Как будто она уже знала. Кто я. Зачем я. И почему ей всё равно.

Я вышел из кабинета. Коридоры виллы замкнулись вокруг меня камнем и историей. Здесь стены впитывали кровь, но никогда не издавали звуков. Они хранили всё – предательство, присяги, убийства, клятвы.

Я вырос внутри этого клана. Присягал ему. Они заменили мне всё, даже совесть. Их законы впитались в меня, как соль в воду: кровь за кровь, приказ выше памяти, чувство вне устава. Я никогда не задавал вопросов. Никогда не выбирал. И уж точно не имел права любить. Но сердце… Сердце, дрянь такая, предательски дрогнуло.

Её вывели в сад на заднем дворе виллы, обрамлённый кипарисами, словно канделябрами смерти. Это место всегда пахло чем-то застойным – солнцем, перегретой землёй, дорогим табаком и обещаниями, которых никто не собирался сдерживать.

Она появилась внезапно, как прорезается боль – ярко, резко, неизбежно. Красное платье облегало её, будто само было на взводе. Не вульгарно – дерзко. Силуэт точный, выверенный, как выпад шпаги. Шея прямая, гордая, волосы собраны в высокий узел, но несколько тёмных прядей выбились, будто и они отказывались подчиняться.

Лицо. Бледное, с лёгким оливковым оттенком кожи, будто вырезано из той самой сицилийской породы, что веками держала на себе стены вилл и гробниц. Скулы острые, губы чуть приоткрыты, будто ей надоело молчать. Но главное глаза. Тёмные, как ночь перед штормом. Они не просили. Не искали защиты. Не боялись. Они смотрели с той самой уверенностью, которая срывает прицел.

Я прятался в тени арки, ставшей привычной. Был тенью всегда, везде. Молчаливым присутствием, от которого замирают собаки и умолкают люди. Я не ожидал, что она почувствует.

Но она обернулась. Резко. Почти вызывающе. Как будто её швырнуло чем-то невидимым. Голова поднята, подбородок чуть вперёд. И вот её взгляд ловит мой. Секунда. Полсекунды. Мгновение, в котором сердце, предатель, вздрогнуло. Я почувствовал, как лёгкие сжались. Как что-то внутри сдвинулось. Как будто я не в форме. Не в броне. А голый, уязвимый, живой.

Она посмотрела прямо в меня. Не просто заметила. Она выбрала этот взгляд. Как оружие. Как упрёк. Как вопрос. И в нём был вызов. Молчаливый, уверенный, почти… интимный. «Ты здесь за мной?» – спросили её глаза. «Ты – смерть или спасение?»

Я не знал, что ответить. Я, всегда знающий, безэмоциональный, чёткий, как часовой механизм, вдруг замер. От того, как лёгкий ветер шевельнул её выбившиеся пряди. От того, как в уголке губ промелькнула тень насмешки, почти незаметной, почти грацией. От того, что она не отвела взгляд первой.

Она знала, она не могла знать, но знала. И в ту секунду… Я понял: этот приказ я не выполню. Не потому что не могу. А потому что не хочу. А это, в моём мире, было приговором хуже любого выстрела.

Я должен был отойти. Сделать шаг назад, раствориться в фоне, как всегда. Стереть себя с этой сцены, пока не поздно. Но ноги словно приросли к земле. Я стоял, вцепившись в перила арки, чувствуя под ладонями холод камня, и в голове с каждым ударом нарастала мысль: Надо уходить. Уходи. Уходи сейчас же.

Но она пошла вперёд. Не в мою сторону, просто мимо, медленно, как будто не чувствовала взгляды, в том числе мой. Как будто в этом саду все принадлежало ей: воздух, тень, даже молчание. И тут голос.Спокойный, низкий, обволакивающий, с тем самым едва уловимым хриплым оттенком, от которого кровь чуть быстрее бежит по венам. Не тоненькое кокетство девочек, которых учат быть милыми.Нет. Этот голос был обнажённым лезвием: красивым, опасным, честным.

– Если вы думаете, что можете прятаться в тени, то вы меня недооцениваете.

Медленно, с достоинством, она остановилась, не оборачиваясь. Как будто знала, что я ещё там.Как будто знала, что я это он. Я стиснул зубы. Она не должна знать. Она не должна ничего чувствовать. И всё же чувствовала. Мои пальцы сжались в кулак на рефлекторном уровне. Тело привыкло держать себя под контролем. Но сейчас оно отказывалось слушаться. Как и разум, отказывающийся переступить через простой приказ.

Я вышел из тени. Медленно, точно, без лишнего театра, как всегда. Она обернулась. И теперь смотрела прямо. Прямо в лицо. Без страха. Без притворства.

Чёрные глаза, в которых не было пустоты. Они были полны… жизни. Мятежа. И чего-то странно знакомого. Как будто она увидела меня раньше, чем я появился.

– Приятно познакомиться, – произнесла она и чуть наклонила голову. – Вы ведь Ник?

Её губы тронула лёгкая полуулыбка. Ни капли женской игры. Только стальная ирония. Она знает. Не кто я. А что. И всё равно улыбается. В этот момент мне впервые за долгие годы стало неуютно в собственной коже. Как будто я не охотник. Как будто я цель.

Она произнесла моё имя негромко, без нажима, но с той пугающей уверенностью, которой обычно обладают лишь те, кто знает слишком много. Как будто "Ник" не был частью тщательно выверенной легенды, выдрессированной маски, а сущностью, к которой она обращалась напрямую. Как будто я не инструмент, не анатомически точная функция с зашитым в рефлексы холодом, а мужчина. Человек.

Я не ответил, только смотрел. Сквозь лучи солнца, режущие воздух, как лезвие. Они касались её плеча, вычерчивали его из света с такой точностью, с какой хирург рассекает плоть. Слишком остро, слишком интимно. В этот миг я вдруг остро ощутил, что смотрю на живое.

Ты теряешь фокус. Мгновенный рывок, кулак сжат до хруста. Сухожилия, как канаты, дрожат.Надо вернуть себя в контур. В тело. В функцию. Но дрожь родилась не в мускулах. Она проснулась глубже. Там, где всё давно бетонировано. Там, где годами не было ничего, кроме пустоты. Где я однажды похоронил всё, что мешает быть точным. Сострадание. Память. Свой голос.

Мне доводилось убивать – без лишних вопросов, без сомнений. Женщин, молчащих, как статуи. Мужчин, умоляющих с остатком достоинства в глазах. Детей, ставших разменом. Я не запоминал лиц.Я был забвением. Но сейчас не холод. Не привычная внутренняя тишина. Сбой.

И это не она приблизилась, это я отступил. Мысленно. Мгновенно. Потому что в её взгляде не было страха. Была только эта невозможная, выматывающая прямота. Как будто с каждым её движением рушились мои ориентиры. Как будто молчаливым взглядом она бросала вызов всей моей конструкции: "Посмотрим, сколько в тебе на самом деле холода, Ник."

А если я не выполню приказ? Мысль всплыла, как пузырь воздуха под ледяной гладью. Абсурдная. Нелепая. Но я не успел её раздавить, она уже сделала своё. Осквернила. Не выполнить, значит предать. Тех, кто вложил в меня всё, что было у них – страх, власть, железную волю. Кто научил не задавать вопросы и никогда не привязываться. Кто вытравил из меня всё человеческое и взамен подарил статус, который держится на крови.

Но кем я стал? И был ли кто-то, прежде чем я согласился стать ничем? Я смотрел на неё и ловил себя на том, что вижу. Не цель. Не угрозу. Не уравнение. А её. Гордость в осанке. Сталь в голосе.Женщину, не покорённую, но стоящую посреди этого чужого сада, как последняя неправильно расставленная фигура в идеальной партии.

А если я отступлю? Если изменю маршрут? Скрою? Обману? Если… нарушу? Если спасу? Я думал, что знаю цену всему: крови, молчанию, выбору. Но оказалось – я не знал ничего. Потому что никогда прежде не встречал того, ради чего хотелось бы нарушить правила. Ради кого хотелось бы прогореть дотла. Теперь встретил. И с каждым ударом её взгляда во мне начинала трещать броня. Та, что годами придавалась блеску, закалялась страхом и вшивалась в кожу. Я чувствовал: присяга теряет святость. Приказ вес. Вера форму. И где-то глубоко, в том, что я называл пустотой, начал просыпаться человек, которого я сам когда-то убил.

Сердце сбилось с ритма. Дыхание стало тесным, как если бы на мне вдруг застегнули чужой костюм не по размеру, не по коже. Непослушное тело отзывалось глухой пульсацией: живое, ощущающее, виноватое.

Она всё ещё стояла напротив – статуя из плоти, дерзкая, безмолвная, будто слышала каждую из этих мыслей. И в её тишине было больше угрозы, чем в сотне выстрелов. Больше правды, чем в тысячах приказов. И я осознал самое страшное. Выбор уже совершен. Я просто ещё не решился сказать его вслух.

София задержала взгляд ещё на мгновение, не дольше удара сердца, но этого хватило, чтобы всё во мне застыло в предчувствии чего-то неотвратимо личного. А затем она…улыбнулась.

Не той наигранной, полированной улыбкой, к которой приучают женщин из семьи с колыбели «будь красивой, будь удобной, будь ничейной». Нет. Эта улыбка была хищной. Мягко-насмешливой. Как у той, кто уже знает, что ты проиграл, просто сам об этом ещё не догадываешься. И она развернулась. Тонкое, выверенное движение. Спина прямая, шаги лёгкие, почти ленивые, как будто дом это сцена, а она уходит за кулисы по собственному сценарию. Волосы мягко колыхнулись на ветру, оставив за ней аромат – не духи, нет, что-то другое. Тепло кожи. Свежесть дыхания. Летучая нота крови, что звенела в ней как музыка. Я смотрел ей вслед, пока дверь не закрылась. Медленно, бесшумно, как затвор. И только тогда позволил себе вдохнуть.

Всё было не так. Не по плану. Не по уставу. Я должен был уже свернуть за угол. Уйти в ночь. Раствориться в тенях, откуда пришёл. Но стоял. Проклято стоял. Как будто корни впились в подошвы, как будто воздух вокруг вдруг обрел вес. Хватит. Ты видел цель. Ты всё понял. Теперь уходи.

Я сделал шаг. Один. Как будто двигался через вязкую воду. В голове пульсировала тишина, странная, звенящая. Все эмоции я когда-то выжег до пепла. Но пепел шевелился. В нём тлело. Мимо прошёл охранник, не узнав меня. Конечно. Я стал мастером в том, чтобы быть никем. В этом и была сила. И вдруг слабость. Из-за женщины, которая должна была быть эпизодом. Ошибкой. Пунктом в отчёте.

София.

Имя её всё ещё звучало в сознании, как отголосок песни, которую не хочешь помнить, но не можешь забыть.

Я спустился по каменным ступеням, ведущим в боковой двор. Солнце клонилось к горизонту, отбрасывая на стены длинные тени – кривые, вытянутые, как чужие судьбы. Ветер донёс запахи сада: цитрусы, табак, горячая пыль, и всё это казалось вдруг чужим.

Я шёл, будто во сне, и мысли, которые годами не имели права рождаться, вдруг проросли – острые, болезненные, как гвозди сквозь плоть.

А если я уже не могу выполнить приказ? Если внутри меня осталось что-то живое – и оно сопротивляется?

Я знал, к чему ведут такие мысли. Они не оставляют шансов. Не прощают. Для таких, как я, нет второго выбора. Нет света в конце. Есть только долг, безликий, как саван. Но всё же… Я шёл. И впервые за долгие годы не был уверен, что иду туда, куда должен.

Внутренний коридор встретил меня прежним полумраком, прохладой камня, запахом пыли, старой кожи и оружейного масла. Здесь ничто не менялось десятилетиями, ни структура пространства, ни геометрия молчания. Но в этот вечер привычная тишина вдруг обрела странную акустику.

Я вошёл в комнату, как делал это сотни раз: без звука, без колебаний, как человек, в чьей крови выучена незримая тактика исчезновения. Но помещение, в прошлом принимающее меня как неотъемлемую часть своего равнодушного бытия, вдруг… вздрогнуло. Будто стены впервые обратили на меня внимание. Будто мебель, немая и точная, ощутила, что в этой оболочке больше нет прежнего обитателя. И в этом гулком, почти нехотя принявшем меня пространстве, родилось нечто, похожее на шёпот: "Он уже не тот."

Я закрыл дверь – слишком резко, непривычно. Щелчок замка отозвался в груди как что-то большее, чем звук. Как точка. Или выстрел. Приговор. Сам не понял, что именно. Только ощутил: он прозвучал внутри, а не снаружи. Комната оставалась неизменной. Футляр с оружием закрыт, заперт, почти ритуален. Куртка на спинке стула, точно сложенная, как тело, покорно ждущее кремации. Часы на тумбе, не спешащие. Я же… Я выпал из структуры. Как будто из шахматной доски вынули фигуру, и вся партия стала бессмысленной.

Я опустился в кресло. Механически, будто тело само знало маршрут. Руки легли на колени.Жест автоматизма. Но в нём вдруг оказалось чувство. Непрошеное, чужое. Пульсирующее где-то под кожей как ртуть, разлившаяся в крови.

Всё моё существо, годами сведённое к точности, к экономии движения, к математике удара сбилось с ритма. И я впервые за многие месяцы, если не годы, осознал, что жив. Не как оружие. Не как тень. А жив, в самом унизительно-человеческом смысле: с кожей, что отзывается дрожью на чужой взгляд; с дыханием, которое прерывается, не дождавшись причины; с сердцем, которое не спрашивает, можно ли ему биться иначе.

Ты должен был просто изучить. Отследить. Устранить. Вот схема. Вот ты. Вот она. Всё просто. Но не стало.

Я поднялся. Тело сопротивлялось, как будто каждое движение напоминало: ты выбрал не ту дорогу.У умывальника вода. Холодная, почти ледяная. Я плеснул её в лицо, надеясь она заберёт всё. Обожжёт. Очистит. Но капли лишь скатились вниз, оставив на шее и воротнике ощущение свежести и неизбежности.

На зеркале моё отражение. Лицо, в котором нет выражения. Нет вопросов. Нет лишнего. Ник. Тот, кто приходит, когда поздно что-либо менять. Тот, у кого нет права. Но в глазах… В глазах тень. Не собственная. Чужая. Её.

Я видел отражение её взгляда. Её осанки. Её улыбки – изломанной, вызывающей, опасной в своей неприемлемой нежности.

Я отшатнулся. На шаг. Потом на ещё один. Как от зеркала, которое вдруг стало знающим. Слишком честным. Слишком живым.

И в этом пространстве, где никогда не было ни молитвы, ни исповеди, в этой тишине, туго обвившей горло, как ремень с пряжкой, впервые родилась мысль, чуждая, как вирус, но такая ясная:

Я не хочу убивать её.

И это было страшнее любого провала. Страшнее крови. Страшнее допроса. Потому что в моей системе ценностей желание никогда не стояло выше приказа. А теперь стоит. И, возможно, это и есть не просто начало конца, а начало меня.

Глава 1

Говорят, у каждого человека должно быть место, которое он называет домом. Где стены будто хранят тепло голоса, где воздух насыщен ароматом родного утра, где каждый предмет принадлежит не интерьеру, а памяти. У меня не было подобного места. Вместо него слишком белая вилла с колоннами, будто вырезанными из холода, слишком ровные аллеи, слишком правильные лица слуг. Вся эта архитектурная точность напоминала не жилище, а надгробие. На моей жизни.

У меня была фамилия. Риккарди. Весомая, как приговор, и звучная, как удар по мрамору. Слишком старая, чтобы её носили легко. Слишком опасная, чтобы ею гордились вслух. Мне досталась не честь, а ноша, и каждое утро начиналось не с завтрака, а с напоминания о долге.

Я родилась внутри структуры, в лабиринте клановых договоров, устаревших кодексов и новой крови, которую проливали ради сохранения старых границ. В нашем мире девочкам не оставляли шансов на наивность. Нас не учили мечтать. Нам не рассказывали сказок. С самого детства я знала: я часть сделки, которую заключили без моего участия. Шаг влево, шаг вправо и чья-то кровь станет платой за мою дерзость.

Мама умерла рано. Или её стерли из этой системы. Она не подходила. Не хотела гнуться. Отец не говорил о ней почти никогда. Он и обо мне говорил редко. Но смотрел. Так, что становилось ясно: любить здесь роскошь. А подчинение валюта. Я училась быстро. Училась быть безупречной. Умной, холодной, идеальной. Они не сломали меня, нет. Они отполировали острые края, приучили прятать своё остроумие под улыбкой и дерзость под поклоном. Но внутри я оставалась собой. Осторожной, выжидающей, внимательной к каждому взгляду, каждому жесту.

Мне было шестнадцать, когда я впервые услышала свою фамилию рядом с другой – Каро. Семья, с которой у нас было слишком много общего и ещё больше крови между строк. Они убили моего дядю. Мы уничтожили их склады. Баланс был нарушен. И, как это часто бывает в таких мирах, меня решили положить на весы.

– София Риккарди ключ, – сказал однажды отец, когда я осмелилась спросить, почему мою жизнь обсуждают, словно речь идёт о земельной сделке. – Союзы это не про чувства. Это про расчёт. Ты родилась с целью, и тебе не позволено забывать её.

Я кивнула. И в тот же вечер, в тишине собственной комнаты, сожгла белое платье, которое приготовили для будущей помолвки. Это был не жест. Это было напоминание себе: даже если мне не дали права выбирать, я сохраню право не сдаваться.

С годами я научилась быть удобной. Говорить, когда нужно. Молчать когда полезнее. Но под шелком улыбок жила та самая, первая, настоящая ярость. Глухая, сдержанная, но постоянная. Как пульс.

Я знала: однажды он появится. Человек со стороны. Не союзник. Не жених. Не враг. Не совсем. Кто-то, кто поставит точку в истории, в которой я не выбирала ни начала, ни финала. И когда я увидела его, мужчину в тени, молчащего, собранного, как нож, заточенного до предела, я поняла: партия началась.

Но я не была пешкой. Я Риккарди. А значит, даже в клетке я выберу момент, чтобы ударить

Комната, в которой я провела детство, никогда по-настоящему не принадлежала мне. Даже когда на двери висела табличка с моим именем, а стены были украшены фотографиями, где я улыбалась так, как от меня ожидали, всё это оставалось не более чем декорацией, выстроенной по чьему-то замыслу.

В этом пространстве всё было безупречно. Картины висели строго по уровню и были снабжены аккуратными подписями. Книги располагались в алфавитном порядке на полках, которые никто не трогал. Шторы, всегда белоснежные, напоминали больничные простыни, натянутые до хруста. Даже воздух казался очищенным от всего лишнего – от запахов времени, от следов настоящей жизни, от самого моего присутствия.

Я сидела в кресле у окна, перекинув ноги через подлокотник, как делала это когда-то в детстве, в том коротком и безымянном отрезке жизни, когда ещё верила, будто из этой клетки можно вырасти. Ветер легко колыхал занавески, за стеклом медленно угасал закат, и вместе с ним в комнате сгущалась тень – не только вечерняя, но и внутренняя, почти осязаемая.

Через два часа я должна буду спуститься вниз, в гостиную, где соберутся мужчины в дорогих костюмах, женщины с вымеренными улыбками и бокалами вина, которое никто не пьёт, и там, в этой отрепетированной постановке, мне предстоит сыграть одну из главных ролей. Среди гостей будет и он – человек, с которым меня связывает не выбор, а необходимость. Тот, кому я «принадлежу» по договору, по фамилии, по логике системы, которой плевать на желания.

Отец предупредил, чтобы я была вежливой. Убедительной. Ему нужно, чтобы всё прошло гладко – как сделка, в которой не фигурируют суммы, но цена всё равно очевидна.

Я улыбнулась, глядя на свои ладони. Где-то в памяти всплыл голос гувернантки, почти забытый, с оттенком раздражённой строгости: «София, держи спину ровно, у девушки должно быть достоинство». Будто достоинство это просто осанка. Будто его нельзя выломать с корнем, оставить за дверью, как ненужную туфлю.

Я научилась не спорить. Слишком много лет меня перемещали по чужим доскам, как фигуру в чужой игре. Я слышала о себе всё: «слишком умная», «слишком своевольная», «слишком неукротимая». И каждый раз за этим «слишком» стояло «неудобная». Меня хотели сломать под нужную форму, сделать гибкой, благодарной. Благодарной за что? За то, что меня ещё не продали с аукциона, а передали из рук в руки под видом политического брака?

Я не доверяю зеркалам. В них редко отражается правда. Но сегодня я посмотрела в своё, впервые за долгое время без защиты, без маски. На меня смотрела женщина в чёрном. Платье строгое, закрытое, идеально выверенное по линии плеч. Оно сидело на мне, как броня. Волосы были убраны высоко, лицо почти без макияжа. Но в глазах… в глазах не было страха. Только спокойное, ледяное ожидание.

Я не знаю, кто он этот человек. Мне не сообщили ни имени, ни цели. Но он появится. Войдёт в эту игру, в эту клетку, в этот тщательно подготовленный сценарий, и увидит то, что ему покажут. Не настоящую меня, ту, что когда-то в десять лет пряталась в оранжерее, надеясь, что её не найдут до самой ночи. Он увидит образ. Иллюзию. Женщину, которую слепили под требования договора.

Я больше не верю в побеги. Но я верю в паузы. А в паузах иногда можно дышать. Иногда выбирать. Даже если выбор крошечный, почти незаметный. И именно в этих зазорах между действиями может начаться что-то своё. Моё.

Если он ожидает послушную, скромную дочь уважаемого клана он будет разочарован. Если пришёл с приказом, пусть держит его крепче. Я не стану сопротивляться. Но и не позволю победить.

Через двадцать минут я встану. Спущусь вниз. Произнесу то, что они хотят услышать. Улыбнусь в нужный момент. Сделаю первый шаг. Но именно в этот момент, когда они подумают, что играют мной – я уже начну играть ими.

В дверь постучали мягко, почти извиняющимся тоном. И всё же я сразу поняла: за этой вежливостью скрывается не вопрос, а приказ.

– Сеньор Риккарди просит вас спуститься, синьорина, – прозвучало из-за двери, с тем оттенком уважения, в котором сквозит заранее отмеренное расстояние. Я ответила коротким «иду» и встала, медленно, без суеты, как в последний раз.

Платье скользнуло по телу, лёгким холодом напомнив о своём предназначении. Это был не наряд – это был щит. Чёрный, закрытый, строгий, с высокой линией ворота и длинными рукавами, он подчёркивал всё, что я старалась прятать: осанку, сдержанность, и ту непрошеную женственность, которую в этом мире всегда трактовали как уязвимость.

В коридоре меня встретил Марко, личный помощник отца, всегда молчаливый, выбритый до блеска, в костюме, который сидел на нём, как униформа. Он не задал ни одного вопроса. Только склонил голову и жестом пригласил следовать за ним.

Мы шли по коридору медленно, и я слышала каждый звук: шелест шёлка о бёдра, глухой ритм собственных шагов, и как-то особенно отчётливо – стук собственного сердца. Оно билось не быстро, но с пугающей ясностью. Как будто знало: сейчас что-то изменится, и назад пути уже не будет.