Секс после детей

Рамка упала плашмя на ковер с глухим стуком. Анна вздрогнула и подняла ее.

И замерла, словно пораженная током.

Это была их старая фотография. Сделана наспех, на мыльницу, во время отпуска в Крыму три года назад. На ней не было ни идеальных поз, ни профессионального света. Они стояли на берегу моря, залитые закатным солнцем. Море позади них пылало оранжевым и золотым. Алекс, загорелый, с поблескивающими от смеха глазами, нес ее на руках, она же, вырываясь, заливалась счастливым, беззаботным смехом. Ее волосы, мокрые от морской воды, разлетались по ветру. На ней было только короткое сарафанное платье, прилипшее к телу, и на босых ногах – следы песка. Она была загорелой, стройной, полной безудержной, дикой энергии и жизни. Ее глаза сияли таким счастьем, такой уверенностью в себе и в нем, что сейчас на это было больно смотреть.

Анна медленно провела пальцем по стеклу, по своему смеющемуся лицу. Та девушка с фотографии смотрела на нее с вызовом и беспечностью. Она не знала, что такое растяжки, бессонные ночи и чувство вины. Она не знала, что ее тело, которое она так легко и радостно несла по пляжу, однажды станет для нее источником стыда и отчуждения. Она любила, была любима, и вся была – сплошное желание и возможность.

Что случилось с той девушкой? Куда ушла ее сила? Ее сексуальность? Ее легкая, почти животная радость от собственного тела?

Сравнение было настолько жестоким, что Анна ахнула вслух, словно от физической боли. Она судорожно, почти швырком, поставила рамку на место, развернув ее стеклом к стене. Она не могла больше на это смотреть. Это было как смотреть на фотографию умершего человека.

Она отвернулась и уставилась в окно. На улице был хмурый, серый день. Дождь вот-вот должен был начаться. Тоска, тяжелая и липкая, как смола, заполнила ее всего без остатка. Она подошла к комоду, к его верхнему ящику, где лежало ее нижнее белье. Раньше этот ящик был полон кружев, шелка, ярких цветов – алого, фиолетового, черного. Теперь же она отодвинула в сторону несколько безликих, практичных бюстгальтеров для кормления и нащупала то, что искала.

Глубоко в углу, забытое и смятое, лежало одно из тех самых «ранних» бельевых комплектов – черное, из тончайшего французского кружева, почти невесомое. Она когда-то обожала его. Алекс тоже.

Она достала его и расстелила на комоде. Кружево выглядело хрупким и нелепым на фоне грубой древесины, как артефакт из несуществующей больше цивилизации. Анна медленно, почти ритуально, сняла свой хлопковый халат и домашнее платье. Она стояла перед зеркалом, залитая холодным светом серого дня, и смотрела на свое отражение в одном только этом роскошном, бессмысленном белье.

Картина была удручающей и жалкой. Изнанка глянцевого журнала. Предательское кружево не скрывало, а подчеркивало дряблую кожу живота, обвисшую грудь, растяжки. Оно висело на ней мешком, крича о несоответствии. Это белье было создано для соблазнения, для игры, для тела, которое знает свою цену и умеет им наслаждаться. Не для этого усталого, изможденного тела матери, пахнущего молоком и детским кремом.

Она простояла так несколько минут, чувствуя, как по щекам снова текут слезы – тихие, беззвучные, отчаянные. Она пыталась вызвать в себе хоть каплю былой уверенности, хоть искру того огня, что заставлял ее когда-то краснеть от предвкушения, когда она надевала это для него. Ничего. Только ледяной холод и щемящее чувство стыда.

Она сорвала с себя кружева, словно они жгли ее кожу, и швырнула их обратно в ящик, в самый дальний угол. Затем натянула свой старый, растянутый спортивный костюм – свою униформу, свою броню. Только в ней она сейчас чувствовала себя хоть сколько-то защищенной.

Из спальни донесся кряхтящий звук – София начала просыпаться. Материнский инстинкт сработал мгновенно, заглушив личную драму. Анна вытерла лицо, сделала глубокий вдох и пошла к дочери. Ее лицо приняло привычное, любящее, спокойное выражение.

Но внутри что-то окончательно надломилось. Трещина прошла не только между ней и Алексом. Теперь она прошла через нее саму, разделив ее на две чужие друг другу части – ту, что была раньше, и ту, что есть сейчас. И она не знала, смогут ли они когда-нибудь снова стать единым целым.

Глава 4: Немая сцена

Тишина, установившаяся между ними после вечера в гостиной, была особенным сортом пытки. Она не была пустой; она была густо населена призраками невысказанных слов, взглядов, которые тут же отводились, и вздохов, застревавших в горле. Они научились мастерски избегать друг друга в пределах собственной квартиры, их движения отточены до автоматизма, как у заключенных, давно привыкших к тюремному ритуалу.

Алекс утопал в работе. Анна утопала в Софии. Их миры, еще недавно такие единые и неделимые, теперь вращались по разным орбитам, лишь изредка и трагически сталкиваясь.

Прошло еще несколько дней. Наступил выходной. За окном моросил противный осенний дождь, заставляя оставаться внутри, в этих стенах, что с каждым часом казались все теснее. София, словно чувствуя общую нервозность, капризничала больше обычного, и к вечеру Анна чувствовала себя как выжатый лимон – измотанная, с расшатанными нервами, готовая расплакаться от любого неверного взгляда.

Алекс весь день провел, копаясь в ноутбуке на кухне, но Анна видела – он не работал. Он просто смотрел в экран, бесцельно листая страницы, его пальцы барабанили по столу. Он был как лев в клетке, и его молчаливое напряжение витало в воздухе, смешиваясь с ее собственной усталостью, создавая гремучую, взрывоопасную смесь.

К девяти вечера София, наконец, сдалась и погрузилась в глубокий, безмятежный сон. В квартире воцарилась неприличная, давящая тишина, прерываемая лишь мерным тиканьем часов и заунывным стуком дождя о стекло.

Анна, убитая, плетью вышла из спальни и направилась на кухню, чтобы налить себе чаю. Алекс сидел за столом, уставившись в пустоту. Он поднял на нее взгляд. Его глаза были темными, усталыми, в них читалась та же иссякшая пустота, что была и в ней.

– Уснула? – спросил он, и его голос прозвучал хрипло от долгого молчания.

– Уснула, – кивнула она, отворачиваясь к чайнику, чтобы не видеть его лица.

Она чувствовала его взгляд на своей спине. Он был тяжелым, физически ощутимым. Она знала, о чем он думает. О том же, о чем думала и она, но боялась себе признаться. О том, что сейчас наступил тот самый «удобный момент». Что они одни. Что ребенок спит. Что пора… поговорить? Обнять? Попытаться?

Страх, холодный и липкий, сжал ее горло. Она не хотела ни разговоров, ни попыток. Она хотела, чтобы ее оставили в покое. Чтобы эта ночь уже закончилась, и наступило утро, а с ним – привычная рутина, не требующая душевных сил.

Чайник зашумел, выключаясь со щелчком. Звук показался ей оглушительно громким в тишине кухни. Она налила кипяток в кружку, наблюдая, как заварка окрашивает воду в темный, терпкий цвет.

За ее спиной раздвинулся стул. Она вздрогнула, не оборачиваясь. Слышала, как он подошел. Его дыхание было рядом. Он остановился в шаге от нее, не решаясь прикоснуться.

– Анна, – произнес он тихо, и в этом одном слове была целая вселенная тоски, боли и недоумения. – Мы больше не можем так.

Она замерла с кружкой в руках, чувствуя, как жар от нее прожигает ладони. Она не отвечала. Не могла. Слова застряли где-то глубоко внутри, похороненные под слоем апатии и страха.

– Я не могу так жить, – продолжал он, и его голос дрогнул. – Мы живем как соседи. Как будто между нами поставили стеклянную стену. Я смотрю на тебя, ты смотришь сквозь меня. Мы говорим только о ребенке, о быте. Мы… мы даже не спим в одной постели. Мы спим на разных ее краях.

Она молчала, уставившись в темную глубину своего чая. Каждая его фраза была иглой, вонзающейся в самое сердце ее вины. Он был прав. Абсолютно прав. Но ее молчание было не упрямством. Это был паралич. Она была как кролик перед удавом, загипнотизированная собственной беспомощностью.

– Скажи хоть что-нибудь! – в его голосе прорвалось отчаяние. Он схватил ее за плечо и заставил развернуться к себе.

Его прикосновение, внезапное и грубое, стало спусковым крючком. Вся ее накопленная усталость, страх, раздражение и боль вырвались наружу единым, слепым импульсом. Она резко дернулась, вырвалась, и горячий чай из кружки плеснул на его руку и на пол.

– Не трогай меня! – выкрикнула она, и ее собственный голос прозвучал для нее чужим, диким, истеричным. – Не трогай меня, ты слышишь?!

Они замерли, смотря друг на друга с одинаковым выражением шока. На его лице боль от ожога смешалась с болью от ее крика. На ее – ужас от содеянного и дикий, животный страх.

– Боже правый, Анна, – прошептал он, смотря на покрасневшую кожу на своей руке. – Я же не собирался тебя ударить. Я просто… я просто хотел до тебя достучаться.

Он говорил правду. Он никогда бы не поднял на нее руку. Его прикосновение не было ударом. Оно было мольбой. Но ее нервная система, изношенная в ноль, среагировала именно так – как на угрозу.

– Я не могу, – залепетала она, отступая от него к стене, словно ища защиты. – Я не могу, когда ты так… когда ты прикасаешься ко мне. Мне кажется, я задохнусь. Мне кажется, я сойду с ума.

Он смотрел на нее, и шок в его глазах медленно, неотвратимо сменялся чем-то другим. Чем-то холодным и страшным. Не гневом. Разочарованием. Окончательным и бесповоротным.

– Когда я так? – повторил он тихо, почти шепотом. Его рука медленно опустилась. – Как «так», Анна? Как твой муж? Как человек, который тебя любит? Или тебе уже противно одно только это? Противно, что я к тебе прикасаюсь? Противно, что я нахожусь рядом?

Он не кричал. Он говорил ровным, мертвым голосом, и это было в тысячу раз хуже любого крика. Каждое слово било точно в цель, разрывая ее на части.

– Нет… – попыталась она отрицать, но это звучало слабо и фальшиво. Потому что в чем-то он был прав. Ей было противно. Не ему, а самой ситуации. Его прикосновениям, которые чего-то от нее ждали. Его близости, которой у нее не было. Ей было противно от постоянного чувства вины, которое он невольно вызывал одним своим присутствием.

– Тогда что?! – его терпение, наконец, лопнуло. Он не закричал, но его голос гремел в маленькой кухне, наполняя собой каждую молекулу воздуха. – Что с тобой происходит? Ты меня не пускаешь к ребенку? Нет! Ты идеальная мать! Ты со всеми улыбаешься и мило беседуешь? Да! Со мной? Со мной ты как еж! Ты смотришь на меня, как на насильника! Я не могу сделать тебе комплимент, не могу предложить помощь, не могу прикоснуться! Что я сделал не так? Скажи мне! Я должен извиниться за что-то? Я в чем-то виноват?

Она молчала, сжавшись у стены, и слезы текли по ее лицу ручьями, но она даже не пыталась их смахнуть. Она просто смотрела на него, на его искаженное болью и гневом лицо, и не могла вымолвить ни слова. Все ее объяснения – про усталость, про гормоны, про тело – казались сейчас такими жалкими, такими ничтожными перед лицом его настоящей, неподдельной агонии.

Ее молчание стало последней каплей. Он отшатнулся от нее, как от прокаженной. Его плечи опустились. Весь гнев разом ушел из него, оставив после себя лишь опустошение и леденящую душу ясность.

– Я понял, – сказал он плоским, безжизненным тоном. – Ты не знаешь. Или не хочешь знать. Или не можешь сказать. Неважно.

Он медленно покачал головой, глядя куда-то мимо нее, в стену.

– Я так устал, Анна. Я устал биться головой об стену. Я устал просыпаться каждый день с надеждой, что сегодня будет лучше. Я устал ловить твой взгляд и видеть в нем только страх и отторжение. Я… я тону.

Он повернулся и вышел из кухни. Она слышала, как он прошел в прихожую. Как открыл шкаф. Послышался скрежет вешалки, шелест куртки.

Сердце ее упало. Куда? Он уходил? Сейчас? Ночью? Под дождем?

Она хотела побежать за ним, упасть перед ним на колени, умолять остаться, кричать, что она его любит, что это просто временно, что она сходит с ума. Но ноги не слушались. Они были прикованы к полу страхом и тем самым парализующим чувством вины, что сковало ее язык.

Она услышала, как щелкнул замок на входной двери.

Тишина, которая воцарилась в квартире после этого щелчка, была оглушительной. Она была тяжелее, чем все предыдущие молчания, вместе взятые. Это была тишина опустошения. Тишина после битвы, в которой не было победителей, а только руины.

Анна медленно сползла по стене на пол, на кафель, по которому растекалось темное пятно пролитого чая. Она обхватила колени руками и закачалась взад-вперед, тихо постанывая, как раненое животное. Она сидела так, может быть, минуту, может быть, час. Не могла думать. Не могла чувствовать. Только осознавать: он ушел. Она довела его до того, что он ушел.

Потом до нее донесся звук. Не с улицы. Из спальни. Сначала тихий кряхтящий звук, потом настойчивое хныканье. София. Проснулась. Испугалась грома? Захотела есть? Материнский инстинкт, этот древний, непреложный закон, сработал снова, перезапустив ее систему.

Она поднялась с пола. Вытерла лицо рукавом халата. Сделала глубокий, прерывистый вдох. И побрела в спальню, к дочери. К единственному существу, которое сейчас не требовало от нее ничего, кроме ее молока и ее рук. К единственному, кого она еще не подвела.

Она взяла Софию на руки, прижала к груди, чувствуя, как тепло маленького тельца растекается по ее ледяной коже. Девочка успокоилась почти мгновенно, уткнувшись носиком в ее шею.

Анна стояла посреди темной спальни, качая ребенка, и смотрела в окно, в черное, непроглядное зеркало ночи, в котором отражались ее заплаканное лицо и одинокая фигура. Дождь стучал в стекло, словно умоляя впустить его внутрь, разделить с ней ее одиночество.

Она была совсем одна. И впервые за все время материнства ее объятия не могли согреть никого, кроме самого ребенка. Сама она замерзала изнутри, и слышала, как где-то глубоко, в самом основании ее мира, с грохотом рушится еще одна опора.

Глава 5: Маска благополучия

Щелчок замка за Алексом отозвался в Анне оглушительным эхом, которое, казалось, будет звучать в ней вечно. Ночь, проведенная в одиночестве, была самой длинной в ее жизни. Она не сомкнула глаз, прислушиваясь к каждому шороху за окном, к скрипу лифта в подъезде, безнадежно надеясь, что вот сейчас дверь откроется и он вернется. Но дверь оставалась немой, как и ее телефон, на который она в отчаянии отправила ему одно-единственное сообщение: «Прости. Пожалуйста, вернись».

Ответа не было.

Под утро, измотанная до предела, она все же провалилась в короткий, тревожный сон, полный обрывков кошмаров, где она бежала за ним по бесконечному коридору, но не могла догнать, а ее голос пропадал в горле, не в силах издать ни звука.

Ее разбудил настойчивый плач Софии. Сердце, привыкшее за эти недели биться в ритме потребностей дочери, заставило ее подняться, несмотря на свинцовую тяжесть в конечностях и пустоту в душе. Механически, на автопилоте, она накормила ребенка, переодела, убралась в квартире, смывая с кафеля следы вчерашнего чая – немой свидетель ее срыва. Каждое движение было отрепетированным, лишенным смысла. Она была манекеном, исполняющим роль счастливой матери и жены.

Роль жены… От этой мысли сжалось горло. Где он? Спит ли? Так же ли несчастен?

Около полудня раздался звонок в дверь. Сердце Анны прыгнуло в горло, и она, забыв обо всем, бросилась открывать, уже готовясь броситься ему на шею, рыдать и просить прощения.

Но за дверью стояли не он.

– Сюрприз! – радостно выкрикнула Катя, ее лучшая подруга, протягивая букет ярких осенних хризантем. Рядом с ней стоял ее молодой человек, Денис, с бутылкой дорогого вина в руке.

– Мы решили нагрянуть без предупреждения! Проведать нашу крестницу и вас, новоиспеченных родителей! – Катя, сияющая, ухоженная, в стильном пальто и с идеальным макияжем, уже протягивала руки за Софией.

Анна застыла в дверном проеме, чувствуя, как на нее накатывает волна паники. Они не должны были видеть ее такой. Не должны были видеть эту пустую квартиру, ее заплаканные глаза, ее одиночество.

– Входите, – выдавила она наконец, отступая и натягивая на лицо слабую, натянутую улыбку. – Как неожиданно… и приятно.

Она взяла цветы, судорожно думая, куда их поставить. Руки дрожали.

– А где Алекс? На работе? – осведомился Денис, проходя в гостиную и оглядываясь с одобрением. – Чистота, уют. Респект, Ань. Не ожидал, что с малышкой будет такой порядок.

– Да… на работе, – солгала Анна, и ей показалось, что от этой лжи по коже побегут мурашки. – Завал. Новый проект.

– Ну, конечно, – Катя уже усаживалась на диван, укачивая на руках заинтересованную Софию. – Теперь папочке приходится вкалывать за троих! А ты как? Выглядишь… уставшей.

В последнем слове прозвучала легкая, замаскированная под заботу критика. Катя всегда была эталоном, с которым Анна невольно себя сравнивала. И всегда проигрывала.

– Недосып, – отмахнулась Анна, спеша на кухню, чтобы спрятаться, собраться с мыслями, придумать, как играть эту роль дальше. – Это нормально. Чай? Кофе?

– Кофе, конечно! – крикнула Катя. – Ты же знаешь, я без него никуда.

Анна стала готовить кофе, слушая, как из гостиной доносится смех Дениса и щебет Кати. Они были идеальной парой. Молодые, красивые, свободные. Они спали допоздна, ходили на концерты, путешествовали в последнюю минуту. Их любовь была легкой, ничем не обремененной. Они могли позволить себе страсть.

Через несколько минут к ней на кухню зашел Денис.

– Нужна помощь?

– Нет-нет, все готово.

Он прислонился к косяку, наблюдая за ней. Его взгляд был теплым, дружеским.

– Вы молодцы. Серьезно. Я смотрю на вас и даже представить не могу, как это – быть родителями. Кажется, это полностью меняет жизнь.

Анна фальшиво рассмеялась.

– Ну, не полностью. Просто добавляются новые… краски.

Она почувствовала, как краснеет под его взглядом. Ей казалось, он видит сквозь нее. Видит ее ложь, ее отчаяние.

– Краски – это хорошо, – улыбнулся он. Потом его взгляд упал на ее руку, которая нервно теребила край фартука. – Ты в порядке, Анна? Выглядишь бледной.

Его внезапная, искренняя забота едва не добила ее. Еще одно такое слово – и она разрыдается у него на плече, выложит всю правду про ушедшего мужа, про свое одиночество, про тело, которое ненавидит.

– Все хорошо, – снова сказала она, отворачиваясь к кофемашине. – Просто мало сплю.

Когда они вернулись в гостиную с подносом, Катя уже вовсю играла с Софией, щекоча ее и вызывая счастливый детский смех. Картина была идиллической. Гости улыбались, ребенок смеялся. Нужно было только, чтобы на сцене появился отсутствующий главный актер.

– О, смотри, как она тебе улыбается! – восторгалась Катя. – Она просто твоя копия, Ань! Алекс, наверное, без ума от нее?

– Да, – снова солгала Анна, и горький привкус лжи наполнил ее рот. – Очень гордится.

Она поймала на себе взгляд Дениса. Он смотрел на нее задумчиво, чуть прищурившись, как бы изучая. Она поспешно отвела глаза.

Вдруг Катя подняла на нее сияющий взгляд.

– А знаешь, что мы придумали? Мы хотим взять вас с собой в Италию весной! Мы уже смотрели виллы в Тоскане. Представляешь? Солнце, вино, оливковые рощи… Вы сможете оторваться? Оставить Софию с твоей мамой на недельку?

Анна представила эту картинку. Она и Алекс. Закаты. Вино. Общая кровать. Его руки на ее коже под итальянским солнцем. Раньше это вызвало бы у нее взрыв восторга. Сейчас – лишь ледяную волну паники. Остаться с ним наедине. Без спасительной ширмы быта и ребенка. Целую неделю.

– Я… я не знаю, – растерянно пробормотала она. – Это так далеко… София еще маленькая…

– Ну, к весне уже подрастет! – не сдавалась Катя. – Вам это просто необходимо! Один только секс после такого отпуска будет атомным! – она игриво подмигнула Денису, и тот смущенно хмыкнул, но глаза его блестели.

Анна почувствовала, как по ее спине пробежали мурашки. Секс. Они говорили об этом так легко, так непринужденно, как о чем-то само собой разумеющемся. Как о вкусной еде или хорошем вине. Для них это и было именно так. Для нее же это слово сейчас звучало как приговор.

– Да, нам бы не помешало… – она пыталась подобрать слова, не выдав себя, – …немного сменить обстановку.

В этот момент ее телефон на столе завибрировал. Все трое непроизвольно посмотрели на экран.

Светилось имя «Алекс».

Анна схватила телефон, как утопающий соломинку, с облегчением и страхом одновременно. Он написал! Он жив. Что он напишет? «Я подаю на развод»? «Я не вернусь»?

– Ой, простите, – она вскочила с дивана и выбежала на балкон, захлопнув за собой дверь.

Сердце бешено колотилось. Она разблокировала телефон.

«Забыл зарядник. Буду вечером, заберу. Не жди».

Сообщение было сухим, безличным, как записка швейцару. Ни одного лишнего слова. Ни «привет», ни «как вы». Просто констатация факта. Он придет не к ней. Он придет за зарядником.

Ее руки задрожали так, что она едва не уронила телефон. Она прислонилась лбом к холодному стеклу балконной двери, пытаясь подавить подступающие слезы. Он будет вечером. Ненадолго. Как чужой.

Сделав глубокий вдох и снова натянув маску благополучия, она вернулась в гостиную.

– Все хорошо? – спросила Катя, с любопытством разглядывая ее.

– Да, – Анна заставила себя улыбнуться. – Работает. Сказал, что заедет вечером ненадолго. Скучает по дочке.

Она произнесла это с такой нежностью в голосе, что сама почти поверила в эту сказку. Смотрите, какой он у меня заботливый отец. Как он скучает. Как мы все друг друга любим.

Катя удовлетворенно улыбнулась.

– Милый. Ну, мы ненадолго. Не хотим вам мешать.

Они допили кофе, еще немного потискали Софию, наполнили квартиру смехом и легкой, беззаботной болтовней о путешествиях, общих знакомых, планах на будущее. Анна автоматически поддерживала разговор, кивала, улыбалась. Она была идеальной хозяйкой. Идеальной матерью. Идеальной актрисой.

Наконец, они собрались уходить. Катя обняла ее на прощание.

– Держись, солнышко. Ты прекрасно справляешься. И помни про Италию!

Денис пожал ей руку. Его рукопожатие было твердым и теплым.

– Береги себя, Анна. И передай привет Алексу.

Она закрыла за ними дверь и прислонилась к ней спиной. Тишина, нахлынувшая после их ухода, была оглушительной. Маска мгновенно сползла с ее лица, обнажив усталость, боль и опустошение. Она медленно сползла на пол в прихожей и сидела так, обхватив колени, глядя в пустоту.

Эхо их смеха еще витало в воздухе, смешиваясь с запахом дорогих духов Кати. Они унесли с собой кусочек той легкой, беззаботной жизни, которая когда-то была и у нее. Они пришли из мира страсти, путешествий и атомного секса, ненадолго вторглись в ее мир пеленок, молока и одиночества, и ушли, оставив после себя горькое послевкусие несостоятельности.

Она вспомнила, как Алекс смотрел на нее, когда Катя передавала ему Софию. В его взгляде была такая нежность, такая гордость. Он смотрел на нее как на мать его ребенка. Это было прекрасно. Это было умилительно.

Но это был взгляд не мужчины на женщину. Это был взгляд отца на мать. Он любил в ней мать Софии. Но перестал видеть в ней Анну. Ту самую Анну, которую мог бы захотеть обнять под тосканским солнцем.

Она сидела на холодном полу прихожей и понимала, что ее самая большая потеря – это не временное отсутствие мужа в квартире. Это его постоянное отсутствие рядом с той женщиной, которой она была когда-то. И самой страшной была мысль, что та женщина, возможно, исчезла навсегда. И Италия, и атомный секс, и страстные взгляды остались в другом измерении, дверь в которое захлопнулась с того дня, как на тесте появились две полоски.

И самое ужасное было то, что, глядя на спящую дочь, она не могла сказать, что пожалела бы об этом, даже зная, какой ценой это далось. Эта мысль делала ее вину перед мужем еще невыносимее.

Глава 6: Не тот выход

День тянулся бесконечно, как плохо затянутая кинолента, заевшая на одном и том же кадре. Анна металась по квартире, не в силах найти себе место. Мысли о предстоящем вечернем визите Алекса сводили ее с ума. Он придет. Увидит ее. Что она скажет ему? Как будет выглядеть? Сможет ли снова натянуть маску благополучия, как это было с гостями?

Но с гостями было проще. Их можно было обмануть улыбкой, чаем и разговорами о пустяках. Его не обманешь. Он видел ее насквозь. Он чувствовал ее фальшь за версту.

Слова его сообщения – «Не жди» – жгли ей душу. Они звучали как приговор. Как окончательный разрыв. Он не хотел, чтобы она его ждала. Он приходил не к ней. Он приходил за вещью. Зарядник. Предмет. Вещь была важнее ее ожидания.

К вечеру ее нервы были натянуты до предела. Она была готова расплакаться или закричать от одного неверного звука. София, чувствуя ее напряжение, капризничала и плохо засыпала. Укачивая ее, Анна сама едва не засыпала на ходу от усталости и эмоционального истощения.