Секс после детей

Секс после детей

Кристин Эванс

© Кристин Эванс, 2025

ISBN 978-5-0067-9899-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Кристин Эванс

Секс после детей

Глава 1: Тишина после бури

Воздух в спальне был теплым и сладким, пропахшим детской присыпкой и молоком. В его густой, уютной тяжести плавали солнечные пылинки, танцующие в луче света, пробивавшемся сквозь щель в шторах. Они кружились, словно крошечные феи, освещая край колыбели, где спала София.

Анна стояла на пороге, прислонившись к косяку, и смотрела на дочь. В эти мгновения мир сужался до размеров этой комнаты, до ровного, безмятежного дыхания младенца, и в груди распускался такой огромный, такой всепоглощающий цветок любви, что ей казалось – вот оно, настоящее, единственно возможное счастье. Совершенное и хрупкое, как яйцо райской птицы.

Шесть недель. Всего шесть недель назад ее жизнь раскололась на «до» и «после», и в трещину хлынул новый, ослепительный свет. Свет по имени София.

– Уснула? – Тихий, заботливый голос Алекса прозвучал прямо у ее уха. Он подошел неслышно, обнял ее за талию и притянул к себе, положив подбородок на макушку. Его дыхание щекотало волосы, а знакомый, родной запах – легкий парфюм, смешанный с чистотой хлопковой рубашки – вызвал волну ностальгической нежности. Таким – сильным, надежным, ее – он был всегда.

– Уснула, – прошептала Анна, боясь спугнуть тишину. Она прикрыла глаза, растворяясь в этом мгновении: его объятия, их спящая дочь, солнечный свет. Идиллия. Картинка из глянцевого журнала о материнстве. «Счастливая молодая семья».

Они простояли так несколько минут, слившись воедино, слушая, как тикают ходики на каминной полке – подарок ее матери, старомодный и уютный. Алекс поцеловал ее в висок, его губы были теплыми и мягкими.

– Она прекрасна, – сказал он, и в его голосе звучало благоговение. – Совершенно прекрасна. И ты тоже.

Его рука скользнула с ее талии чуть ниже, ладонь легла на живот, все еще мягкий и незнакомый ей после родов. Прикосновение было нежным, любящим, но Анна невольно напряглась. Ее тело, еще не оправившееся от колоссального труда и перестройки, отозвалось не трепетом, а смутной, едва уловимой тревогой. Оно словно говорило: «Я еще не мое. Я принадлежу ей. Мне нужен покой».

– Спасибо, – тихо ответила она, накрыв его руку своей, пытаясь замаскировать свою реакцию под ответную ласку.

Алекс, казалось, ничего не заметил. Он еще раз посмотрел на спящую дочь и мягко развернул Анну к себе.

– Пошли в гостиную? Я налил тебе чаю. Ромашковый, ты говорила, он помогает.

Она кивнула, позволив ему вести себя за руку, как слепую. В гостиной царил уютный хаос нового материнства: на диване лежала сложенная стопка свежих пеленок, на журнальном столике стояла ее огромная кружка с подтекающим дном, рядом валялась погремушка в виде жирафа. Алекс усадил ее на диван, укрыл пледом, словно она была хрупкой фарфоровой куклой, и вручил чашку. Пар щекотал нос, пах ромашкой и медом.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, усаживаясь рядом и внимательно глядя на нее. Его глаза, такие ясные и любимые, выражали лишь заботу.

– Устала, – честно призналась Анна, делая глоток горячего чая. – Она сегодня плохо спала. Капризничала.

– Я знаю. Я слышал. Ты – героиня. Самая лучшая на свете мама.

Он говорил правильные слова, те самые, которые она, казалось, должна была хотеть услышать. «Лучшая мама». Но почему-то именно эта фраза отозвалась в ней странной пустотой. Она была Аней. Просто Аней. Женой Алекса. А теперь – мамой Софии. Но где же та Анна, что заливисто смеялась, гоняла с ним на мотоцикле за город и могла заснуть в его объятиях после страстной, долгой ночи? Та женщина, чье тело было инструментом наслаждения, а не молочной фермой и укачивающим аппаратом?

Она отогнала эти мысли, чувствуя себя неблагодарной и чуть ли не предательницей. Конечно, она счастлива. Это просто усталость. Гормоны. Все так бывает.

– Спасибо, – снова сказала она, уже машинально. – А как у тебя на работе? Тот проект, с кинетическими скульптурами для парка, как продвигается?

Она видела, как в его глазах вспыхнул привычный азарт. Он любил свою работу архитектора, мог говорить о ней часами. И Анна раньше любила слушать, задавать вопросы, вдохновляться его идеями. Сейчас же она ловила себя на том, что следит только за интонацией его голоса, за движением губ, но сами слова доносились до нее как сквозь вату. Ее мозг был слишком занят составлением бесконечного списка дел: стерилизовать бутылочки, проверить подгузники, не забыть записаться к педиатру…

– …и муниципальный совет, представь, снова тянет с утверждением! – закончил он, вздохнув. Потом улыбнулся. – Но это не важно. Сейчас важно только ты и она.

Он обнял ее, притянул к себе. Анна прижалась щекой к его груди, слушая ровный, сильный стук его сердца. Так она засыпала раньше, под этот стук. Теперь это был ее самый надежный и любимый звук на свете.

Но сегодня что-то было не так.

Его рука лежала на ее плече, большой палец нежно поглаживал кожу у ключицы. Движение было ласковым, привычным. Но вместо ответного тепла Анна чувствовала нарастающую тяжесть. Неловкость. Его прикосновение, всегда бывшее для нее и долгожданным, и утешительным, и возбуждающим, сейчас требовало от нее чего-то. Какого-то ответа. Энергии, которой у нее не было. Эмоции, которую она не могла извлечь из опустошенных закромов своей души.

Она застыла, стараясь дышать ровно, притворяясь расслабленной. Внутри же все сжималось в комок предчувствия.

Алекс наклонился и поцеловал ее в шею, чуть ниже мочки уха. Его поцелуй был теплым, влажным, полным нежности и намека на что-то большее. В нем была память о тысяче других таких поцелуев, которые заканчивались смехом, спутанными простынями и блаженной усталостью.

Тело Анны ответило ей мгновенно и недвусмысленно. Не трепетом, не волной желания. Холодной, липкой волной паники. Внутри все сжалось, скукожилось, пытаясь стать меньше, незаметнее. Мысли понеслись вскачь: «Нет. Только не сейчас. Я не могу. Я устала. У меня все болит. Он ждет. Он хочет. А я… я не хочу. Не хочу ничего, кроме как спать. Я не могу ему этого дать. Почему я не могу? Что со мной не так?»

Она не оттолкнула его. Не могла. Это был бы слишком жестокий, слишком прямой отказ. Вместо этого она сделала то, что стало ее автоматической защитой за последние недели. Она притворно, преувеличенно сладко зевнула и прижалась к нему еще сильнее, как бы ища не страсти, а уюта.

– Ой, прости, – прошептала она, притворяясь, что ее глаза сами слипаются. – Я, кажется, отключаюсь. Это ромашка на меня так действует.

Она почувствовала, как его тело на мгновение замерло. Рука на плече перестала двигаться. Он отстранился всего на сантиметр, но это расстояние показалось ей пропастью. Он посмотрел на нее, и в его глазах она прочитала мгновенную вспышку разочарования, тут же тщательно спрятанную под маской понимания.

– Конечно, прости меня, дурака, – сказал он, и его голос прозвучал чуть хриплее обычного. Он погладил ее по волосам, уже по-отечески, по-дружески. – Иди спать, солнышко. Я еще посижу, поработаю немного.

– Ты не против?

– Ни капли. Спи.

Он поцеловал ее в лоб. Длинный, нежный, прощальный поцелуй. Поцелуй, который ставил точку. Не на их любви. На возможности чего-то еще сегодня вечером.

Анна поднялась с дивана, чувствуя себя одновременно виноватой и невероятно облегченной. Она уклонилась от бури, которую сама же и навлекла. Она избежала испытания, к которому была совершенно не готова.

– Спокойной ночи, Алекс.

– Спокойной ночи, Анечка. Я тебя люблю.

– И я тебя.

Она быстро прошла в спальню, к Софии. Девочка посапывала во сне, ее крошечные кулачки были сжаты. Анна села в кресло для кормления рядом с колыбелью, не включая свет, и просто смотрела на нее. Здесь было безопасно. Здесь все было просто и понятно. Люби. Корми. Защищай. Требуй ничего взамен, кроме улыбки.

Через полчаса она услышала, как Алекс осторожно зашел в спальню, прошел в ванную, умылся. Потом лег на свою сторону кровати. Матрас прогнулся под его весом. Он тяжело вздохнул, один раз, и затих.

Анна ждала. Ждала, когда его дыхание станет ровным и глубоким. Только тогда она осмелилась подняться и лечь рядом. Она лежала на спине, глядя в потолок, на котором играли отсветы фонарей с улицы. Между ними лежал целый метр пустого пространства. Раньше они засыпали, переплетаясь ногами и руками. Теперь каждый был на своем островке.

Она повернулась на бок, спиной к нему, и подтянула одеяло к подбородку. В горле стоял комок. Предательские слезы жгли веки. Она сжалась в темноте, пытаясь стать маленькой-маленькой, чтобы это грызущее чувство вины не заметило ее и не съело заживо.

«Он ждал, – стучало в висках. – Он хотел тебя. А ты… ты обманула его. Ты притворилась, что спишь. Ты отвергла его. Ты – плохая жена».

А потом, сквозь усталость и самобичевание, прорвалась другая, страшная и честная мысль, от которой стало еще холоднее:

«Но я же не притворялась. Мое тело… оно действительно его не хочет. Оно ничего не хочет. Оно просто хочет, чтобы его оставили в покое».

И этот простой, физиологичный, невыносимо горький факт повис в сладком молочном воздухе комнаты, где спали ее ребенок и ее муж. Первая трещина. Неглубокая, почти невидимая. Но Анна уже чувствовала, как холодный ветер будущих бурь забирается через нее прямо к сердцу.

Она закрыла глаза и стала ждать утра.

Глава 2: Первая трещина

Недели текли медленно и быстро одновременно, сливаясь в череду бесконечных кормлений, смены подгузников и коротких, тревожных перерывов на сон. Каждый день был похож на предыдущий, отмеряемый не часами, а ритмом жизни их дочери. Анна погрузилась в этот ритм с головой, позволяя ему убаюкивать свою тревогу, стирать границы между «когда-то» и «теперь».

Алекс старался помочь. Он вставал ночью, чтобы принести ей Софию на кормление, мыл бутылочки, гулял с коляской в парке, гордо отвечая на улыбки случайных прохожих. Он был идеальным отцом. Таким, о котором она читала в книгах и которому завидовали ее подруги. И Анна ловила себя на том, что смотрела на него со стороны, с почти что материнской нежностью и гордостью. «Какой он у меня молодец». Но это была гордость матери, а не жены. Жена в ней молчала, затаившись где-то глубоко, под слоем усталости и новых, непривычных ролей.

Однажды вечером выпала редкая возможность. София, накормленная и убаюканная, заснула глубоким, предсказуемым сном, который, по всем законам жанра, должен был продлиться хотя бы пару часов. В квартире воцарилась непривычная тишина. Даже старые ходики на камине, казалось, перестали свое мерное тиканье, чтобы не нарушать хрупкий мир.

Алекс поймал ее взгляд. Он сидел напротив на диване, отложив в сторону планшет с рабочими чертежами.

– Наконец-то, – выдохнул он с улыбкой, в которой была и усталость, и облегчение, и что-то еще. Что-то, отчего у Анны екнуло внутри. – Кажется, у нас появилось немного времени только для нас.

– Да, – согласилась она, стараясь, чтобы в голосе звучала такая же радость. – Целых два часа, если нам повезет.

– Чем займемся? – Его взгляд скользнул по ней, теплый, заинтересованный. Таким взглядом он смотрел на нее раньше, до рождения ребенка, и он сулил обычно что-то очень приятное.

Анна почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Не от предвкушения. От страха.

– Я не знаю. Может, посмотрим кино? Или просто поболтаем?

– Кино – это здорово, – легко согласился он, но не двинулся с места. Он смотрел на нее, и в его глазах плескалось нетерпение, долго сдерживаемое и теперь готовое выплеснуться наружу. – Но сначала я просто хочу посидеть с тобой. Вот так. Без всего.

Он пересел рядом, и диван прогнулся. Его бедро коснулось ее бедра. От этого простого прикосновения по телу Анны пронеслась сухая, холодная гроза. Она замерла, как заяц в свете фар.

Алекс обнял ее за плечи, притянул к себе. Она позволила голове упасть ему на грудь, снова притворяясь, что ищет уюта, а не страсти. Она вдыхала его запах, пытаясь разжечь в себе хоть искру того старого, дикого чувства, что раньше вспыхивало между ними от малейшего дуновения. Но ее тело молчало. Оно было глухо и немо, как камень.

– Я так по тебе скучаю, Анечка, – прошептал он, и его губы коснулись ее виска. – Мне кажется, я уже забыл, как пахнет твоя кожа вот здесь, на шее.

Его пальцы осторожно отодвинули прядь волос, и он прильнул губами к тому месту, что знал так хорошо. Его поцелуй был горячим, влажным, настойчивым. В нем не было ничего грубого, лишь долгое ожидание и тоска. Но Анна вздрогнула, как от удара. Ее нервная система, измотанная недосыпом и постоянной тревогой, среагировала на ласку как на вторжение.

Он почувствовал ее напряжение.

– Что такое? – тихо спросил он, не отпуская ее.

– Ничего. Все хорошо, – она попыталась расслабиться, сделать глубокий вдох, но ее мышцы не слушались.

– Тебе неприятно? – в его голосе прозвучала нотка растерянности, почти обиды.

– Нет! Нет, конечно, нет, – она затараторила, пытаясь заглушить панику. – Просто… я вся в делах, в заботах. Голова кругом. Мне трудно переключиться.

Он отстранился, чтобы посмотреть ей в лицо. Его глаза искали правду в ее глазах.

– Я понимаю. Но давай попробуем. Давай просто забудем обо всем на свете. Хотя бы ненадолго.

Его рука скользнула под ее просторную, немодную домашнюю футболку – ту самую, в которой она чувствовала себя защищенной и невидимой. Его ладонь, теплая и широкая, легла на ее обнаженную спину. Когда-то его прикосновения заставляли ее кожу гореть. Сейчас она ощущала лишь чужую, слишком тяжелую руку. Руку, которая требовала от нее ответа, которого у нее не было.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в губы. Настоящим, долгим, глубоким поцелуем. Поцелуем влюбленного мужа, который хочет свою жену.

И тут в Анне что-то надломилось. Ее тело среагировало раньше сознания. Она резко, почти судорожно, отвела голову в сторону. Его губы коснулись лишь ее щеки.

В комнате повисла гробовая тишина. Даже за окном, казалось, затихли все звуки. Алекс замер. Он не отдернул руку, но она застыла на ее спине, тяжелая и недвижимая. Анна видела, как медленно, словно в замедленной съемке, меняется выражение его лица. Нежность и нетерпение в его глазах угасли, сменившись сначала полным недоумением, а потом – щемящей, обидной ясностью.

Он отнял руку. Медленно, словно боясь спугнуть тишину еще больше.

– Анна? – произнес он тихо, и в этом одном слове была целая вселенная вопросов, боли и непонятого отчаяния.

Она не смотрела на него. Она смотрела куда-то в пространство перед собой, на стену, где висела их старая фотография – они смеющиеся, загорелые, с ветром в волосах, на фоне моря. Та Анна смотрела на нее с вызовом и удивлением: «Что с тобой случилось?»

– Прости, – выдохнула она, и ее голос прозвучал хрипло и чуждо. – Я… я не могу. Прости.

– Ты не можешь? – он повторил за ней, и теперь в его голосе зазвучали нотки чего-то твердого, холодного. Не гнева еще. Скорее, ледяного изумления. – Что значит «не можешь»? Я тебе противен?

Этот вопрос прозвучал как удар хлыста. Прямой, грубый, вырванный из самой глубины его мужского самолюбия.

– Нет! – воскликнула она, наконец поворачиваясь к нему. Она увидела его лицо – помолодевшее от боли, с плотно сжатыми губами и глазами, в которых плескалось настоящее отчаяние. – Алекс, нет, никогда! Как ты можешь такое думать?

– А что мне думать? – его голос сорвался на крик, и он тут же осекся, бросив взгляд на дверь спальни. Он понизил голос до шепота, но от этого его слова стали еще острее, еще ядовитее. – Я пытаюсь прикоснуться к своей жене, а она отшатывается от меня, как от прокаженного! Ты не даешь мне поцеловать себя уже несколько недель! Ты спишь, отвернувшись к стене, и вздрагиваешь, когда я просто кладу на тебя руку! Что я должен думать, Анна? Скажи мне!

Она смотрела на него, и слезы, наконец, хлынули из ее глаз без спроса, безудержно и горько. Они текли по щекам и капали на ее руки, сжатые в кулаки.

– Я не знаю… – рыдала она. – Я не знаю, что со мной! Я просто не могу! Мое тело… оно не мое! Оно не хочет! Оно устало! Оно все время принадлежит ей! Мне кажется, если ты прикоснешься ко мне, я рассыплюсь на тысячу кусочков, потому что внутри у меня одна большая, открытая рана!

Она говорила сбивчиво, почти истерично, выплевывая слова, которые копились неделями и на которые не было ни названия, ни объяснения. Она ждала, что он поймет. Обнимет. Скажет: «Все хорошо, я с тобой, мы вместе это переживем».

Но Алекс сидел, откинувшись на спинку дивана, и смотрел на нее непонимающим, почти чужим взглядом. Ее слова, ее слезы не доходили до него. Они разбивались о его собственную боль, его уязвленное мужское эго, его потребность в простом и понятном физическом подтверждении того, что его все еще любят и хотят.

– Ты говоришь, как будто я насильник, – произнес он наконец, и его голос был плоским, пустым. – Как будто мое прикосновение оскверняет тебя.

– Нет! – закричала она уже почти в голос, и тут же схватилась за рот, боясь разбудить дочь. – Нет, Алекс, это не так… это…

Она не знала, как объяснить. Как описать эту всепоглощающую, физиологическую апатию? Это отсутствие не любви к нему, а желания как такового? Это ощущение, что все ее ресурсы, вся энергия, вся плоть и нервы работают только на одного человека – на их ребенка. И для него, для мужа, уже просто не осталось ничего. Ни капли.

– Я просто устала, – прошептала она, сдаваясь. Это было единственное, что он мог понять. – Я так сильно устала.

Он молча смотрел на нее еще несколько секунд. Потом медленно поднялся с дивана. Он выглядел вдруг постаревшим и очень далеким.

– Ладно, – сказал он без эмоций. – Я понял. Ложись спать, Анна. Ты устала.

Он повернулся и вышел из гостиной. Она слышала, как он зашел на кухню, как открыл холодильник, налил себе воды. Потом его шаги затихли в коридоре.

Анна сидела, сгорбившись, и всхлипывала в подушку, пытаясь заглушить звук собственных рыданий. Она чувствовала себя самой ужасной женщиной на свете. Плохой женой. Эгоисткой. Он предлагал ей любовь, близость, а она отшвырнула его подарок, облив грязью.

Прошло может полчаса. Она успокоилась, ее слезы высохли, оставив после себя лишь тяжесть и пустоту. Она побрела в спальню. София спала. Алекс лежал на своей стороне кровати, отвернувшись к стене. Он не шевелился, но по напряжению его спины она поняла, что он не спит.

Она осторожно легла на свой край, стараясь не коснуться его. Между ними лежала целая вселенная молчания, боли и невысказанных обид. Она лежала на спине и смотрела в потолок, слушая, как бьется ее собственное сердце. Оно стучало неровно, тревожно, словно предупреждая о надвигающейся буре.

Он не сказал ей «спокойной ночи». Впервые за все годы их брака.

Анна повернулась на бок, спиной к его спине, и подтянула колени к животу, принимая позу эмбриона. Она была так одинока в этой тишине, что казалось, еще немного – и она исчезнет, растворится в ней без следа.

Трещина между ними была уже не тонкой ниточкой. Это была настоящая пропасть. И она, Анна, только что сама прорыла ее еще глубже. Она не знала, есть ли у них мост, чтобы через нее перебраться. И есть ли у нее силы, чтобы его построить.

Глава 3: Чужая в зеркале

Тишина после той ночи была самого худшего сорта – густая, тягучая, нездоровая. Она не была мирной; она была заговорщической, полной невысказанных упреков и приглушенных вздохов. Они двигались по квартире как два призрака, отмеривающих свои вечные круги, старательно избегая столкновений. Алекс уходил на работу раньше, возвращался позже. Анна погрузилась в материнство с еще большим, почти исступленным рвением, как в единственную гавань, где ее не ждал суд и не звучали немые вопросы.

Прошла неделя. Однажды утром, уложив Софию на первый дневной сон, Анна побрела в ванную. Воздух там был влажным и парным после недавнего душа Алекса, пахло его гелем – свежим, хвойным, мужским. Она механически взяла свою зубную щетку, и взгляд упал на большое зеркало над раковиной, запотевшее от пара.

Она провела ладонью по холодной, мокрой поверхности, расчищая себе обзор. И замерла.

Из зеркала на нее смотрела незнакомка.

Это была она – тот же разрез глаз, те же губы, тот же овал лица. Но все это было словно смято, перекроено невидимым и не слишком умелым портным. Лицо осунулось, под глазами лежали фиолетовые, почти синюшные тени. Кожа, всегда сиявшая здоровьем, казалась блеклой и полупрозрачной. Волосы, некогда ее гордость – густые, блестящие, пахнущие дорогим шампунем, – были собраны в неопрятный пучок, из которого торчали отдельные пряди. Они выглядели безжизненными, тусклыми.

Но хуже всего было тело. Она не смотрела на себя в полный рост уже несколько недель, инстинктивно избегая зеркал, одеваясь в полумраке спальни. Теперь же, сама того не желая, она увидела все.

Ее плечи были ссутулены под тяжестью невидимого груза. Грудь, увеличенная от кормления, тяжело и некрасиво отвисала. Живот… она медленно провела рукой по его мягкому, дряблому валику, который никак не хотел уходить. Белые, перламутровые растяжки, как шрамы какой-то битвы, расходились лучами от пупка. Они были на бедрах, на груди. Карта новой, чужой территории, которую она не узнавала за своим именем.

Это тело не было плохим. Оно было сильным. Оно выносило и родило человека. Оно сейчас кормило его. Оно было чудом, если думать об этом рационально. Но в тот момент, глядя в глаза незнакомке в зеркале, Анна не чувствовала ни силы, ни чуда. Она чувствовала лишь отчуждение и тихий, непреходящий ужас.

Куда делась та женщина? Та, с упругим, подтянутым телом, которое с удовольствием загорало на пляже, носило обтягивающие платья и с наслаждением откликалось на ласки мужа? Та, что смеялась, подставляя солнцу лицо, не думая о кругах под глазами? Та, чья сексуальность была такой же естественной частью ее, как дыхание?

Она умерла. Ее стерло, растворило в бессонных ночах, в бесконечных кормлениях, в тревогах, в молоке и детской присыпке. Осталась только эта – усталая, обвисшая, чужая. Женщина, чье тело принадлежало не ей, а функции. Функции материнства.

Она сжала пальцами складку на животе, пытаясь втянуть его, сделать таким, как было. Бесполезно. Кожа, как предатель, тут же возвращалась на место, мягкая и послушная, напоминая о том, что обратного пути нет.

Слезы подступили к горлу, горькие и беспомощные. Она ненавидела себя в этот момент. Ненавидела за эти мысли, за эту неблагодарность, за это отвращение к себе самой. Разве оно не совершило подвиг? Разве оно не подарило ей Софию? Но разум отказывался слушать голос рассудка. Эмоции были сильнее. Сильнее была боль от потери себя.

Она отвернулась от зеркала, не в силах больше видеть это отражение. Ее взгляд упал на полку, где в корзине лежали ее вещи – расчески, заколки, косметика. Косметика… пудра, тушь, помады. Все это казалось теперь артефактами из другой жизни, музейными экспонатами. Зачем они ей? Чтобы красить это изможденное лицо? Чтобы пытаться оживить взгляд, в котором горели только усталость и пустота?

Она потянулась к флакону с тональным кремом, словно пытаясь схватиться за соломинку, за часть прошлого «я». Флакон выскользнул из дрожащих пальцев и упал на кафельный пол. Крышка отлетела, и густая бежевая масса бесформенным пятном расползлась по чистой, блестящей плитке.

Это была последняя капля. Какая-то нелепая, дурацкая мелочь, которая переполнила чашу терпения. Анна не стала ее вытирать. Она просто опустилась на корточки посреди ванной, обхватила колени руками и тихо, безнадежно заплакала. Она плакала о себе. О той Анне, которую потеряла. О своем теле, которое стало общественным достоянием – его могли разглядывать врачи, медсестры, оно кормило ребенка, оно требовало ухода, но не для нее, а для выполнения своих обязанностей. Оно перестало быть источником удовольствия, стало инструментом службы.

Она не знала, сколько просидела так, на холодном кафеле, пока слезы не иссякли сами собой, оставив после лишь опустошение и головную боль. Поднявшись, она избегала смотреть и на пятно на полу, и на свое отражение. Она умылась ледяной водой, надеясь, что это вернет ее к реальности, но реальность была именно такой – разбитой и неудобной.

Выйдя из ванной, она почти машинально начала наводить порядок в спальне, перекладывая с места на место стопки детских вещей, стараясь занять себя хоть чем-то, лишь бы не думать. Она потянулась, чтобы поправить рамку с фотографией на тумбочке с его стороны – их общая свадебная фотография. И задела другую, стоявшую позади.