Пепел забытых имен

Ночью, когда я легла на циновку, тело моё было тяжёлым от усталости, но в голове продолжала звучать мелодия, и я не могла её выгнать, и в груди моей было чувство, будто я стою на границе между временем, которое принадлежало моим предкам, и временем, в котором жила я, и что оба эти потока теперь сошлись, и мне нужно было выбрать, в какой идти дальше, но я не могла выбрать, потому что чувствовала, что они неразделимы, что один существует только ради другого, и что песнь рыб не спрашивает согласия, а просто входит в кровь.

И тогда мне вспомнился сон детства, в котором я шла по воде, и рыбы подплывали ко мне и открывали рты, и оттуда вылетали не слова, а огненные искры, которые обжигали мне ладони, и мать тогда сказала, что это просто сон, но теперь я знала, что это было предчувствие, и что река хранит память глубже любой земли, и что её голос всегда будет возвращаться, пока есть те, кто готов слушать.И в ту ночь я поняла, что предки не умерли, что они дышат через воду, поют через рыбу, и что их язык – это не слова, а сама ткань времени, которую мы носим в себе, даже если не знаем её звуков, и что песнь эта будет звучать, пока дом стоит на своём месте, и пока хоть один человек в этой деревне готов слушать её сквозь шум дождя и дыхание ночи.

Глава 4. Женщина, что родила тень

В тот день, когда небо висело низко и тяжело, словно в нём скопились все дожди мира и вот-вот должны были пролиться на наши крыши, в деревню вошла женщина, и никто не знал, откуда она пришла, потому что её шаги не оставили следов на мокрой дороге, её волосы, густые и чёрные, не были намокшими, а платье, сшитое из ткани, которую никто прежде не видел, не имело ни единого пятна от грязи, и её глаза отражали серое небо так, будто в них спала глубина океана, и все замолчали, даже куры перестали кудахтать, даже дети не закричали, потому что в её облике было что-то такое, что не позволяло относиться к ней как к обычной страннице, и старики переглянулись, потому что сразу узнали знаки в её походке, в её молчании, в том, как воздух вокруг неё стал плотнее, чем был минуту назад.

Она пришла в наш дом так же спокойно, как если бы всегда жила здесь, и кувшин с сиянием, стоявший в углу, засветился ярче, чем обычно, его свет колыхнулся, будто приветствуя её, и тогда все поняли, что она не чужая, что в её появлении есть нечто давно предсказанное, и именно она должна была войти в этот дом, потому что свет узнаёт только тех, кто связан с ним, и он не обманулся, он дрогнул и наполнил комнату золотистым дыханием, и это дыхание было похоже на песнь, но бессловесную, и каждый, кто был там, почувствовал её внутри себя.

Воздух наполнился запахами: пряной влаги, что срывалась с её волос, сладковатой смолы, будто от смоляных свечей, которые давно не горели, и ещё запахом крови, свежей, тёплой, но скрытой, и все ощутили его, хотя вокруг не было ни пореза, ни раны, и этот запах не отталкивал, он был знаком, древним знаком того, что сейчас случится что-то, чего никто не видел прежде. Я сидела на циновке и чувствовала, как тело моё напряглось, как кожа покрылась мурашками, будто я ожидала удара, хотя никакого удара не последовало, и сердце билось так громко, что я слышала его в ушах, и при этом внутри меня рождалось странное ощущение близости, будто эта женщина знала меня лучше, чем я сама, будто в её взгляде отражались не только мои глаза, но и вся моя жизнь.

Она молчала, и тишина эта была тяжелее грозового неба, и вдруг, когда ветер распахнул ставни и в дом ворвался поток влажного воздуха, она опустилась на пол, и тело её затрепетало, и никто не подошёл, потому что все замерли, понимая, что начинается то, что должно было начаться, и я видела, как её живот дрогнул, как будто в нём шевелилось что-то чужое, и в то же время родное, и её лицо побледнело, и по вискам скатилась испарина, и она издала звук, похожий на стон, но в нём не было боли, в нём было больше музыки, чем в плаче, и тогда воздух в доме сгустился до такой степени, что дышать стало тяжело.

И вдруг на полу, прямо возле кувшина, появилась тень, сначала едва заметная, как лёгкая дымка, потом всё плотнее и чётче, и вскоре она обрела форму – человеческую, но не совсем, потому что её очертания дрожали, переливались, то исчезая, то возвращаясь, и все мы видели, как эта тень шевелилась сама по себе, не следуя за женщиной, а рождаясь отдельно, и старики зашептали молитвы, а дети заплакали, и женщины прижали их к себе, потому что такого не случалось никогда, чтобы кто-то рожал не ребёнка, а тень, и это было страшнее и прекраснее всего, что мы знали.

Моё тело дрожало, и я не могла оторвать глаз от этой сцены, я чувствовала, что внутри меня тоже что-то рождается, что каждая клетка откликается на её крик и на появление этой тени, и сердце моё сжалось так, что я думала, оно разорвётся, и в голове моей вспыхнули воспоминания: как в детстве я боялась собственной тени, потому что она жила отдельно от меня, потому что в снах она вставала и уходила, а я оставалась пустой, и мать тогда говорила, что тени – это души, которые не успевают отдохнуть, и что они всегда ищут тело, чтобы вернуться, и теперь я понимала, что её слова были не сказкой, а истиной.

Тень, родившаяся у женщины, поднялась, вытянулась, и её лицо дрогнуло, и хотя оно не имело чётких черт, я узнала в нём что-то знакомое, что-то из прошлого, может быть, лицо бабки, может быть, отражение самой женщины, а может быть, моё собственное, и это узнавание было страшнее всего, потому что оно рвало меня изнутри, лишая дыхания, и я ощутила, как холод прошёл по позвоночнику, как пальцы сжались в кулаки, и всё тело моё стало чужим, потому что в нём поселилась дрожь этой тени.

Старики сказали потом, что в каждом поколении рождается одна тень, что это знак, что она приходит, чтобы напомнить людям об их забвении, и что та женщина была лишь сосудом, через который древняя память вернулась к нам, и что теперь деревня не сможет жить как прежде, потому что тень всегда будет ходить между нами, требуя признания, и если её не услышать, она принесёт с собой молчаливую беду.

Женщина, родив тень, поднялась с пола, её глаза были усталыми и глубокими, и она больше не улыбнулась, она только посмотрела на нас так, будто знала, что мы не поймём, и, не сказав ни слова, вышла из дома в дождь, и её платье на этот раз промокло мгновенно, и волосы прилипли к лицу, и никто не осмелился остановить её, потому что мы знали: её путь завершён, и она не принадлежит ни дому, ни деревне, ни времени, и только тень осталась с нами, села в углу, рядом с кувшином, и смотрела на нас пустыми глазами, в которых было больше смысла, чем во всех словах мира.

И с той ночи в каждом сне я вижу её – женщину, что родила тень, и тень, что смотрит на меня, и я знаю, что этот образ останется со мной навсегда, как знак того, что рождение может быть не только плотью и кровью, но и темнотой, и что в этой темноте живёт память, которую невозможно изгнать, потому что она – наше собственное продолжение.

Глава 5. Песочные часы из костей

Дом в тот сезон был наполнен запахом сырой земли и перегретых трав, потому что дожди чередовались с внезапным зноем, и стены, напитанные влагой, не успевали высохнуть, а затем снова темнели от плесени, и воздух становился тяжёлым, будто его можно было трогать пальцами, и именно в эту липкую, влажную пору в дом принесли странную вещь, найденную на берегу реки, когда вода отступила и оголила слой камней и ила, и мальчишка, игравший в песке, выкопал её, думая, что это игрушка, потому что она имела форму часов, но не стеклянных, а сделанных из белых костей, тонко выструганных и переливавшихся в свете так, будто они принадлежали не животному, а существу, о котором никто никогда не слышал.

Песочные часы были размером с ладонь взрослого человека, и когда их переворачивали, сквозь тонкий костяной перешеек текла не песчинка за песчинкой, а мелкий серый прах, похожий на пепел, и этот пепел не оседал на дне, а исчезал, растворялся в воздухе, и это исчезновение было тревожнее любого звука, потому что оно напоминало, что время не копится, не складывается, а уходит безвозвратно, и чем дольше смотришь на эти часы, тем сильнее чувствуешь, как тяжелеет тело, словно каждая кость в нём вспоминает, что однажды тоже превратится в пепел.

Воздух в доме изменился с их появлением: запахи кукурузной муки и жареных бананов больше не чувствовались так сладко, дым от костра казался горьким, а вода в глиняных кувшинах имела вкус железа, и даже птицы, которые всегда щебетали в кронах, теперь замолкли, и в этой тишине часы звучали беззвучно, и каждый, кто проходил мимо, задерживал дыхание, потому что казалось, что их тикание слышно внутри себя, в груди, в крови, где сердце билось неровно.

Я долго сидела рядом с ними, смотрела, как прах переливается, и ощущала странное: не страх, не восторг, а смирение, будто они напоминали мне о чём-то, что я всегда знала, но старалась не замечать, и тело моё отзывалось на их присутствие дрожью, лёгким ознобом, как бывает, когда стоишь вблизи могилы и вдруг ощущаешь на коже дыхание тех, кто давно ушёл, и внутри поднималась не тоска, а тихое узнавание, что всё, что есть во мне, когда-нибудь станет частью этого пепла, и в то же время в этом было что-то успокаивающее, как в колыбельной, которую поют на ночь.

Старики говорили, что эти часы появились не впервые, что их приносит река раз в несколько поколений, и всегда после этого происходят события, о которых потом рассказывают ещё десятки лет, и что кости, из которых сделаны часы, принадлежат существам, жившим до нас, и они не были людьми, но знали язык времени лучше, чем мы, и что прах внутри – это их дыхание, которое возвращается к нам, чтобы мы помнили, что мы – лишь продолжение их, и никто не смеялся над этими словами, потому что каждый, взглянув на часы, видел, как глаза его отражаются в костяной поверхности, и в отражении лицо становилось старше.

Я вспомнила, как в детстве играла с песком, пересыпая его из ладони в ладонь, и мать тогда сказала, что нельзя бросать песчинки, потому что у каждой есть душа, и что, если выронить слишком много, можно потерять часть себя, и теперь, глядя на серый прах, я понимала, что она говорила не в шутку, что этот прах и есть те самые души, растерянные временем, и что он исчезает не просто так, а уходит туда, где никто из нас уже не сможет его достать.

С тех пор в доме стало труднее спать, потому что каждый сон прерывался ощущением, будто кто-то переворачивает часы, и во сне я видела, как тьма течёт сквозь кости и исчезает, а вместе с ней исчезаю и я, и просыпалась в холодном поту, и волосы мои липли к щекам, и дыхание сбивалось, и я не могла понять, где граница между сном и явью, потому что даже проснувшись, я чувствовала, что часы продолжают течь во мне.Однажды ночью, когда гроза трясла стены и дождь гремел по крыше, я услышала, как тень, рождённая женщиной, двинулась из угла и подошла к часам, и её очертания дрожали в их свете, и я увидела, что она протянула руку, и тогда часы впервые замерли, пепел перестал течь, и воздух застыл, и мне показалось, что мир остановился вместе с ними, и я не знала, сколько длилась эта пауза, но сердце моё билось так медленно, что я боялась, оно вовсе не ударит снова, и потом тень убрала руку, и часы продолжили своё молчаливое течение, но я знала: теперь они связаны, и что в будущем тень вернётся к ним.

С тех пор мы боялись их переворачивать, но они всё равно иногда меняли положение сами, и тогда в доме происходили странности: молоко прокисало за ночь, одежда плесневела, даже если была сухой, голоса детей становились чужими, и в их словах слышался эхом тот язык, что пели рыбы, и всё это складывалось в единый узор, который никто не мог объяснить, но каждый чувствовал его в теле, в костях, в дыхании, как нечто предначертанное.

И теперь, когда я думаю о тех днях, я понимаю, что часы были не вещью, а вратами, такими же, как двери, появившиеся в нашем доме, только они вели не наружу, а внутрь времени, туда, где встречаются живые и мёртвые, прошлое и будущее, и что мы не выбирали их, они выбрали нас, и с того момента никто из нас уже не был тем, кем был прежде, потому что каждый носил в себе звук их безмолвного течения, и этот звук будет жить во мне всегда, пока мои собственные кости не станут частью того же праха.

Глава 6. Зеркало с лицами мёртвых

В те дни, когда жара и влага сливались воедино так, что одежда липла к коже уже с утра и дышать становилось тяжело, словно воздух был не воздухом, а вязкой жижей, в дом принесли зеркало, и никто не знал, кто его нашёл, кто поднял его из земли или вынес из воды, потому что оно просто появилось в углу, где прежде стояла корзина с маисом, и все решили, что оно само выбрало время, чтобы войти в дом, и сразу стало ясно, что это не простое зеркало, потому что его поверхность не отражала тех, кто смотрелся в него, а показывала чужие лица, и эти лица не были выдуманными, потому что каждый, кто заглядывал, узнавал кого-то, кого давно похоронил, кого давно оплакивал, и потому от зеркала исходил не блеск, а холод, от которого по спине бежали мурашки, и даже свет кувшина рядом с ним казался тусклее.

Комната, где оно стояло, наполнилась особым запахом, в котором смешивалось всё: прелые цветы, принесённые на могилы, свечная копоть, сырая глина, влажная земля, которую выкапывают ночью на кладбище, и этот запах был настолько явным, что каждый, переступая порог, чувствовал во рту горечь, словно проглотил комок пепла, и даже самые крепкие мужчины выходили оттуда с бледными лицами, и только старики оставались, потому что они давно жили рядом со смертью и знали её дыхание.

Я подошла к зеркалу в тот вечер, когда дождь стучал в крыши и окна дрожали от ветра, и в отражении не увидела себя, хотя знала, что стою прямо перед ним, вместо этого поверхность задрожала, как вода, и из глубины поднялось лицо, и это было лицо моей бабки, которую я помнила лишь смутно, по рассказам матери, и от этого узнавания у меня пересохло в горле, и сердце билось неровно, будто кто-то сжимал его невидимой рукой, и бабка смотрела на меня не глазами, а тенью глаз, и я знала, что она зовёт меня не к себе, а внутрь того, что мы всегда пытались забыть.

Тело моё дрожало, и я чувствовала, как по ногам поднимается слабость, как в висках звенит, и в то же время я не могла отвести взгляд, потому что её образ был слишком живым, он не принадлежал прошлому, он был здесь, в комнате, и мне казалось, что если я протяну руку, то коснусь её, и эта мысль пугала меня больше всего, потому что я понимала: если коснусь, то граница исчезнет, и тогда уже не будет разницы между теми, кто ушёл, и теми, кто остался.

Старики, увидев зеркало, сказали, что оно не приносит новых лиц, оно хранит только тех, кто связан с домом, и что, если смотреть в него долго, можно услышать слова, потому что мёртвые не молчат, они всегда говорят, только мы не умеем их слышать, и тогда я поняла, что отражения в нём – не иллюзия, а память, которую дом вытянул наружу, и эта память не давала покоя, потому что она жила в каждом из нас.

Я вспоминала детство, как боялась смотреть в тёмные окна ночью, потому что там всегда мерещились чужие глаза, и мать тогда говорила, что это только отражение моё собственное, и что я сама пугаю себя, но теперь я знала: это не было отражением, это была память, и зеркало лишь сделало её явной, и я дрожала от этой мысли, потому что она означала, что мы никогда не одни, что всегда рядом с нами стоят те, кого мы хоронили, и что они ждут момента, чтобы показать нам свои лица.

Однажды ночью, когда все уже спали, я снова подошла к зеркалу, и на этот раз в нём было не одно лицо, а десятки, сотни, они сменяли друг друга, как волны, и каждый миг я видела то старика, то женщину, то ребёнка, и все они смотрели на меня так, будто ждали ответа, и я чувствовала, как грудь моя наполняется тяжестью, и слёзы катились по щекам сами собой, и я понимала, что это не мои слёзы, что это их плач, прорывающийся сквозь меня, и в тот момент я впервые ощутила, что моя жизнь – это лишь продолжение их жизни, что я не отдельна, а только одна из нитей, тянущихся из глубины.

И потом, в снах, я снова и снова видела эти лица, они приходили ко мне не молчанием, а словами, но слова были шёпотом, который я не могла разобрать, и только сердце отзывалось на них, бьясь то слишком быстро, то слишком медленно, и я просыпалась в холодном поту, и в темноте комнаты мне казалось, что зеркало светится, хотя никто не зажигал свечей.

С тех пор зеркало стало частью дома, его не убрали, не вынесли, потому что все знали: оно пришло не для того, чтобы уйти, оно осталось, чтобы напоминать нам, что мёртвые рядом, и что их лица живут в нас, и что каждый раз, когда мы смотрим в отражение, мы видим не только себя, но и тех, кто был до нас, и что однажды наши собственные лица тоже останутся в нём, чтобы смотреть на тех, кто придёт после.

И теперь я знаю, что зеркало не страшное, оно просто правдивое, оно не врёт, оно показывает то, что всегда было, и в его глубине я нахожу не только ужас, но и утешение, потому что, глядя на лица мёртвых, я понимаю, что я никогда не одна, что за моей спиной всегда стоит тьма, полная глаз, и что эта тьма – не конец, а продолжение, и что дом хранит её, как хранит всё, что мы пытались забыть, и что в этой памяти – наша собственная жизнь.

Глава 7. Тень в форме полумесяца

В те недели, когда луна росла слишком быстро и её свет становился таким густым, что казалось, он наполняет небо до краёв и стекает вниз серебряными потоками, во дворе дома появилась тень, и никто не видел, как она возникла, но однажды утром, когда петухи уже прокричали и женщины вышли встряхнуть ковры, она лежала на земле в форме полумесяца, словно сама луна спустилась с небес и оставила на утрамбованной глине свой знак, и эта тень была темнее любой другой, потому что даже при солнечном свете она не бледнела, не растворялась, а жила сама по себе, и всё вокруг неё менялось, как если бы она дышала и влияла на дыхание всего двора.

Воздух вокруг был переполнен запахами: гнилых фруктов, упавших ночью с деревьев и распавшихся на влажной земле, горячего молока, скисшего в кувшине, дымной остроты перца, сушившегося на нитях под навесом, и этот ароматный хаос смешивался с чем-то новым, сладковато-горьким, напоминающим о крови и железе, и каждый, кто проходил мимо, ощущал его в горле, и начинал кашлять, словно сам воздух был не предназначен для лёгких живых людей, а принадлежал только этой тени, и тело моё сразу отзывалось на него дрожью, будто внутренности чувствовали угрозу, хотя глаза не видели ничего, кроме тёмного полумесяца на земле.

Я стояла над ней и чувствовала, как ноги становятся ватными, как сердце бьётся не в груди, а где-то в висках, и этот стук отдавался эхом, будто сам дом повторял его ритм, и мне казалось, что если я задержусь рядом, то тень поднимется и вобьётся в моё тело, и тогда я уже никогда не буду прежней, и страх этот был сладок, потому что он манил к себе, обещая что-то большее, чем обычная жизнь, и я тянулась взглядом к этой форме, как тянутся к бездне, зная, что падение неизбежно.

Старики говорили, что тени в форме полумесяца появляются лишь тогда, когда в деревне начинают забывать имена мёртвых, и что это знак, что мёртвые требуют памяти, иначе они уйдут окончательно, и мир лишится их поддержки, и одна старуха шептала, что в её детстве была такая же тень, и тогда целый месяц люди видели во сне одни и те же картины – пустую площадь, где шаги не звучат, и реку, в которой не было воды, и после этого настал голод, потому что поля перестали давать урожай, и её слова звучали как предостережение, но никто не знал, что делать, потому что тень нельзя было стереть ни водой, ни огнём, ни словами молитв.

Внутри меня эта история оживала, и я вспоминала ночи, когда в детстве мне казалось, что за моей спиной ходит что-то, что я не вижу, и когда я поворачивалась, видела на стене свою тень, но она всегда была толще, чем должна, и шевелилась медленнее, и мать тогда говорила, что это просто лунный свет играет, но я знала, что это не игра, что тень всегда имеет свою жизнь, и теперь, глядя на полумесяц во дворе, я понимала, что это та самая тень, выросшая из моего страха, что она жила всё это время, ожидая, когда я вырасту, чтобы вернуться ко мне.

Дом изменился с её появлением: кувшин сиял тусклее, зеркало в углу запотело, будто кто-то дышал на него изнутри, песочные часы из костей замедлили своё безмолвное течение, и даже двери, чьи очертания давно исчезли, снова обозначились на полу тонкими линиями, и это всё происходило не одновременно, а постепенно, так, чтобы мы привыкали, чтобы мы не заметили, как наш дом перестал быть домом и превратился в узел, в котором сходились все времена и все воспоминания, и тень полумесяца была его печатью.

Иногда ночью я выходила во двор и садилась рядом с тенью, и мне казалось, что она меня слушает, что она ждёт от меня слов, и я начинала говорить – не громко, а шёпотом, о своей жизни, о том, что я помню, о том, что забыла, и тень не отвечала, но воздух вокруг становился плотнее, и сердце моё билось ровнее, и я знала, что она принимает мои слова, и это было похоже на исповедь, но не Богу, а тем, кто жил до меня, тем, кто оставил мне жизнь, и мне было легче после этого, потому что я чувствовала, что несу в себе не только свою судьбу, но и их дыхание.

Но в одну ночь, когда луна была особенно полна и её свет был таким ярким, что стены домов казались прозрачными, тень дрогнула, поднялась, и я увидела, что она стала выше меня, и её форма была не только полумесяцем, но и телом, вытянутым, колышущимся, и она двинулась ко мне, и я не убежала, я стояла, не в силах пошевелиться, и она скользнула ко мне и легла на меня, как одеяло, и я почувствовала, как холод вошёл в мои кости, как дыхание стало тяжёлым, как будто я утонула в чёрной воде, и в тот миг мне вспомнились все сны детства, когда я задыхалась во сне и просыпалась с криком, и теперь я поняла, что это была она, что она всегда приходила ко мне, и теперь вернулась окончательно.

Когда я очнулась, рассвет уже наступал, петухи кричали, и тень снова лежала на земле, неподвижная, как прежде, но я знала, что теперь она во мне, что часть её вошла в мою кровь, и я не чувствовала страха, только усталость, и сердце билось медленно, будто училось новому ритму, и я знала, что с этого дня я уже никогда не буду прежней, потому что тень в форме полумесяца выбрала меня, и её дыхание будет жить во мне до конца, и, может быть, именно поэтому я теперь вижу всё яснее, чем раньше: лица мёртвых, песни предков, сияние кувшина и безмолвие костяных часов, потому что всё это – одно и то же дыхание, одна и та же память, и тень лишь вернула мне то, что всегда принадлежало моему роду.

Глава 8. Голоса в ветвях старого дерева

Старое дерево росло на краю деревни, у самой реки, где земля всегда была влажной, где трава вырастала выше пояса, а воздух даже в самую сухую жару оставался прохладным и тягучим, и никто не помнил, когда его посадили, потому что оно всегда стояло на своём месте, словно само выбралось из земли и решило пустить корни там, где вода и ветер встречались в бесконечном споре, и его ствол был таким широким, что четыре взрослых мужчины не могли обхватить его руками, а кора, потрескавшаяся и тёмная, источала запах сырости и смолы, в котором чувствовалось нечто древнее, тяжёлое, и когда я подходила к нему, у меня всегда кружилась голова, как будто само дерево вытягивало из меня дыхание.

Ветви его тянулись так высоко, что иногда казалось, будто они упираются в облака, и в густой листве постоянно жили птицы, чьи крики будили деревню раньше любого петуха, и летучие мыши, выпархивавшие по ночам целыми тучами, но главной тайной были не они, а голоса, которые начинали звучать, когда наступал вечер, когда небо наливалось синим светом, а туман поднимался от реки и ложился на землю, как тяжёлое покрывало, и в это время в ветвях дерева кто-то начинал говорить, тихо, но настойчиво, словно издалека, и эти голоса не принадлежали никому из живых, потому что они звали нас по именам, которых никто давно не носил.

Запах вечеров у этого дерева был особым: в нём смешивалась влага реки, острое дыхание мха, приторная сладость спелых фруктов, падавших к его корням и сгнивавших в траве, и терпкая горечь дыма от костров, которые разжигали пастухи неподалёку, и всё это сливалось в густой аромат, который впитывался в кожу, в волосы, в дыхание, и когда мы возвращались домой, этот запах ещё долго держался в одежде, и вместе с ним – ощущение чужого присутствия, будто кто-то невидимый шёл за нами.

Я впервые услышала голоса однажды ночью, когда не могла уснуть и вышла к реке, и там, у корней, ветер был неподвижным, а листья почти не шевелились, и всё же в ветвях звучал тихий говор, словно десятки людей переговаривались друг с другом, и я остановилась, и сердце моё забилось быстрее, потому что я знала – это не птицы и не звери, это были слова, и чем дольше я слушала, тем яснее понимала, что они обращены ко мне, что они знают меня, зовут по имени, но не тому, что дали мне при рождении, а по другому, старому, которого я никогда не слышала, и от этого имя отзывалось в груди тягучей болью, как будто оно было истинным.