Пепел забытых имен

Оливия Кросс

Пепел забытых имен

Пролог.

Дом, где звезда поёт во сне

В тропическом воздухе, насыщенном солью и прелым дыханием мангровых рощ, стоял дом, что был построен так давно, что никто уже не помнил имени мастера, соорудившего его стены из кораллового камня, впитавшего в себя столько влаги и ветров, что сам дом казался живым существом, с дыханием, с пульсом, с памятью, которую невозможно было стереть, и в его закопчённых углах, там, где тени прятались в складках, а свет казался размытым и усталым, жила мелодия, не имевшая слов, лишь протяжное, тонкое пение, которое все называли песнью звезды, хотя никто не знал, какая именно звезда спускалась по ночам к их крыше и засыпала дом своим дыханием.

Дом был полон запахов – тяжёлого, сладкого аромата спелых гуав, пронзительной горечи кофейных зёрен, сохнущих на глиняных плитах, и тёплого, влажного запаха разогретой дождём земли, которая никогда не успевала высохнуть до конца, потому что дождь здесь приходил без предупреждения, скатывался по склонам, срывался с пальм, и казалось, что сами облака, усталые и сонные, находят себе пристанище на чердаке, там, где под глиняной черепицей жили летучие мыши и невидимые пауки, прядшие свою незримую музыку.

Те, кто входил в этот дом, слышали тихое эхо, иное, чем в других домах: оно не повторяло голоса пришедших, а словно отвечало им, чуть приглушённым напевом, и если человек задерживался, если оставался на ночь, он мог различить сквозь сон, как между балками перекрытий разливается тонкая, серебристая вибрация, будто кто-то огромный и прозрачный проводил пальцами по струнам, натянутым через небеса, и эта музыка проникала под кожу, смешивалась с кровью, заставляла сердце биться неровно, и сны становились вязкими, долгими, наполненными светящимися предметами, которые нельзя было удержать.

Старики говорили, что дом был построен на месте, где упала звезда, и что внутри фундамента до сих пор хранится её пепел, поэтому стены иногда светятся изнутри, особенно в сезон полнолуний, когда ночное небо кажется низким, а луна, дрожащая в воде колодца, напоминает огромное око, следящее за всеми, кто осмеливается нарушить тишину. В детстве, когда я приходила туда с матерью, мне казалось, что каждая трещина в камне шепчет, что каждая доска помнит шаги давно умерших людей, и я боялась дотронуться до стен, чтобы не услышать чужих историй, но мать улыбалась и говорила, что дом любит меня, потому что я умею слушать.

По вечерам, когда жара уступала место влажному дыханию ночи, соседи собирались на крыльце, пили горький ром из деревянных кружек, и, щурясь, глядели на темнеющее небо, где над крышей дома то и дело вспыхивала одна и та же звезда, не самая яркая, но всегда чуть крупнее других, и она казалась живой, будто дышала, и когда её свет соскальзывал по обветренным стенам, дом начинал петь. Этот звук не слышали уши, он ощущался телом: в груди появлялась дрожь, как от приближения грозы, в руках тянуло жилы, словно в них переливалась серебристая жидкость, и даже самые молчаливые старухи не могли уснуть, пока песнь не стихала, а дети плакали или смеялись во сне, не понимая, что с ними происходит.

Однажды я проснулась от того, что сама пела во сне, и мать, сидевшая рядом, шептала, что это не мой голос, что это дом дал мне отголосок своей звезды, чтобы я никогда не забывала, откуда пришёл наш род. Она говорила, что все мы – дети пепла и света, что когда-то одна женщина увидела, как звезда упала на берег, и взяла её осколок в ладонь, и с тех пор в каждой дочери нашего рода живёт та песня, как незримый знак, и что дом хранит её для нас, чтобы мы не растворились в забвении.

Я помню тяжесть воздуха, в котором всё было слишком плотным: запах мокрой ткани, не высохшей за день, свист сверчков, бесконечно повторяющих одни и те же ноты, липкость волос, прилипших к вискам, и вместе с этим странное чувство, будто само время здесь течёт иначе, оно не разделяется на часы, оно ходит кругами, и иногда я видела, как во сне ко мне приходят женщины, давно умершие, но несущие в руках те же самые фрукты, что утром ставила на стол мать, и тогда я понимала, что в этом доме граница между живыми и мёртвыми не так прочна, что стены, напитанные пением звезды, не различают поколений.

Иногда мне казалось, что сама земля под домом шевелится, что из её глубины поднимаются звуки, похожие на дыхание, и в тусклом свете лампы я видела, как на стенах проступают узоры, напоминающие лица, и если долго смотреть, они начинали двигаться, и я отворачивалась, чтобы не видеть, как улыбаются те, кого никогда не знала, и в то же время знала всегда.

Прошли годы, я ушла далеко, я видела города, где небо было исчерчено проводами, где запахи были стерильны, где дома стояли в каменной тишине, но в каждом сне, в каждом воспоминании возвращался этот дом, и с ним – песнь звезды, которая входила в меня так же неотвратимо, как дыхание, и я понимала, что ни один путь не уведёт меня окончательно, потому что во мне живёт то, что началось задолго до меня, и будет звучать, когда меня уже не станет.

И теперь, когда я снова стою на крыльце, когда пальцы касаются того самого камня, тёплого и влажного, я чувствую, как из глубины поднимается мелодия, и дом, который казался пустым, оживает, и я слышу её – песнь, тонкую, пронзительную, бессловесную, ту самую, что никто не может объяснить, и понимаю, что всё, что случится дальше, всё, что растворится в пепле и звёздах, уже вплетено в это пение, и что вся история начинается именно здесь, в доме, где звезда поёт во сне.

Кувшин с сиянием

В те времена, когда ночи были длиннее, чем сами воспоминания, и дождь не уходил из воздуха даже в самые жаркие часы, в доме появился кувшин, который не принадлежал никому и в то же время был частью всех, потому что никто не помнил, чтобы его приносили или покупали, а стоял он в углу, возле стены, покрытой серыми пятнами сырости, словно вырос из земли вместе с камнями фундамента, и в его прозрачном теле жил свет, не похожий ни на солнечный, ни на лунный, он был мягким, но не теплым, холодным, но не мертвым, он переливался так, будто кто-то зачерпнул им кусок небес и запечатал, чтобы оно не убежало.

Утром, когда петухи кричали, растягивая горло до предела, и женщины выходили на крыльцо с корзинами, пахнущими влажной кукурузой, кувшин оставался молчаливым, и свет его едва угадывался, но стоило ночи упасть на крышу, стоило первому порыву ветра проскользнуть в окна, как он начинал светиться, и тогда в доме становилось не нужно зажигать свечи, потому что от кувшина исходила прозрачная дрожь, которая рассеивала тьму, не разрушая её, а делая мягче, словно сама ночь уступала ему, принимая его сияние как равное себе.

Запахи вечеров смешивались с этим светом: густой, сладковатый аромат манго, приторное дыхание спелых бананов, горькая нота табака, которую приносили мужчины, вернувшиеся с полей, и запах мокрых волос женщин, разложенных по спинам, как тяжёлые чёрные водоросли, и всё это плавало в воздухе, словно несло на себе невидимые нити кувшина, и казалось, что его сияние не только освещает пространство, но и впитывает запахи, превращая их в невидимые узоры, которые оседали на стенах, как тень будущих событий.

Внутри меня это сияние вызывало тошнотворную дрожь и в то же время странное облегчение, как если бы тело узнавало в нём что-то своё, забытое, но необходимое, и я ложилась на глиняный пол, чувствуя его холод, и закрывала глаза, чтобы свет кувшина проникал через веки, и тогда передо мной вставали картины, которых я не знала: женщины с длинными руками, перебирающие струи дождя, мужчины, вырезающие символы на костях рыб, дети, чьи глаза были полны ночного неба, и я понимала, что кувшин несёт не просто свет, а память, такую древнюю, что она существовала ещё до появления слов.

Старики, сидя на лавках, рассказывали, что кувшин достался дому от женщины, которая однажды вернулась из леса без имени, они не могли вспомнить, как её звали до того, потому что, когда она переступила порог, её лицо изменилось, оно стало прозрачным, и глаза её отражали луну так, будто это была вода, и она молча поставила кувшин на землю, а потом исчезла в темноте, оставив после себя только запах горелых трав и сладкой смолы, и с тех пор никто её не видел, но кувшин остался.

Иногда мне казалось, что сияние внутри не просто свет, а дыхание самой звезды, которая когда-то упала и разорвалась на куски, и этот кувшин сохранил её сердце, поэтому в его глубине иногда проступали тени, похожие на лица, и если смотреть слишком долго, можно было услышать шёпот, тихий и прерывистый, словно кто-то говорил сквозь воду, и этот шёпот заставлял сердце сжиматься, потому что он звучал так, будто называл твоё имя, но имя это не было твоим, оно приходило из тех времён, когда имена ещё не были разделены между людьми, а принадлежали всем сразу.

Память моя плотно переплеталась с этим кувшином: я вспоминала, как в детстве он был для меня страшнее любого привидения, потому что свет его не имел формы, он был живым, он шевелился, как если бы в нём плавали существа, которые знали обо мне больше, чем я сама, и я закрывала его тряпкой, чтобы не видеть, но тряпка всегда оказывалась сброшенной утром, будто чья-то рука убирала её ночью, чтобы кувшин мог дышать, и мать только смеялась, говорила, что дом не любит, когда его вещи прячут, потому что у каждой из них есть душа.

Я помню одну ночь, когда гроза затопила деревню, и люди бежали в наш дом, потому что его стены держали воду, и они сидели, мокрые, дрожащие, на полу, а кувшин светился так ярко, что лица их казались прозрачными, и в этот момент мне показалось, что все они сливаются во что-то единое, что их глаза наполняются одинаковыми отблесками, и что кувшин впитывает в себя их страх, чтобы потом хранить его, и когда гроза ушла, они благодарили дом, но никто не осмелился прикоснуться к кувшину, хотя свет его звал, хотя в нём была та сила, которая могла согреть каждого.

Теперь, когда я думаю о нём, я понимаю, что это был не предмет, а живая память, сосуд, в котором текла история, и когда я вижу его во сне, его свет всегда зовёт меня обратно, к тому, откуда я ушла, как зовут песни предков, когда ты заблудился в чужих городах, и, может быть, всё, что случилось позже, выросло именно из этого кувшина, потому что сияние его было не светом, а обещанием, которое никто из нас не понял до конца, и которое будет раскрываться снова и снова, пока в доме ещё стоит хоть одна стена и пока есть хоть один человек, способный услышать его дыхание.

Глава 1. Семь дверей, ведущие в разные времена

В тот год, когда в деревне всё чаще начали находить странные предметы, будто принесённые из прошлого или будущего ветром, в нашем доме открылись семь дверей, которых раньше никто не видел, и это не были новые проёмы в стенах, а скорее тени дверей, появлявшиеся по утрам на глиняном полу, словно свет, падая под другим углом, выявлял то, что всегда было здесь, просто мы не умели замечать, и каждая дверь отличалась от другой: одна была низкой и узкой, как для ребёнка, другая высокой и прямой, похожей на ворота, третья круглой, будто очертание луны, четвёртая двойной, словно сложенная из двух створок, пятая казалась всего лишь щелью в воздухе, шестая блестела, как зеркало, а седьмая была такой тёмной, что в её глубину невозможно было смотреть без дрожи в коленях.

Внешний план тех дней навсегда врезался в мою память: влажные стены, покрытые зелёными пятнами лишайников, тяжелый запах мокрой земли, в который вплетался аромат сушёной кукурузы, развешанной над очагом, мягкий дым, стелившийся по потолку и оставлявший на белёной поверхности желтоватые разводы, а ещё звон бамбуковых ставней, которые никогда не закрывались до конца и поэтому скрипели в такт ветру, и всё это вместе с внезапным появлением дверей создавалось ощущение, будто сам дом перестал принадлежать нашему времени, будто он разом раскрылся во все стороны, и через его трещины уже проникали чужие дыхания.

Внутри меня, как только я увидела эти очертания, родилось чувство, что они не угроза и не чудо, а неизбежность, как дыхание, которое нельзя задержать надолго, и что каждая из дверей ведёт не куда-то наружу, а внутрь – в те пласты жизни, которые мы носим в себе, но боимся открывать, и тело моё отзывалось странно: то бросало в жар, будто я стою под палящим солнцем, то пробирал холод, как от речной воды, а сердце билось слишком часто, словно в нём переплетались сразу все возможные ритмы, и я чувствовала, что однажды мне придётся выбрать хотя бы одну дверь, но я не знала, к чему готовиться – к радости или к исчезновению.

Соседи рассказывали, что ещё их деды знали о таких дверях, что они появляются в домах, где слишком долго хранились забытые истории, и что через них могут войти не только живые, но и тени умерших, и что если слушать внимательно, то за каждой дверью можно различить звук: за первой – смех ребёнка, за второй – гул колоколов, за третьей – плеск волн, за четвёртой – шорох страниц, за пятой – треск костра, за шестой – стук шагов по камню, за седьмой – тишину, которая была страшнее любого шума, и старики предупреждали, что если войти в такую дверь, то можно выйти уже другим, и никто не обещает, что вернёшься.

Моя память отзывалась на этот страх по-своему: я вспоминала, как в детстве, когда играла во дворе и ставила палки крест-накрест, притворяясь, что это ворота, я уже чувствовала, что есть в воздухе линии, которых не видно, но которые открываются, если смотреть достаточно долго, и иногда мне снилось, что я прохожу сквозь такие ворота и оказываюсь среди людей, лица которых я узнаю, но не могу назвать их имена, потому что они давно ушли из жизни, и, возможно, эти двери, явившиеся теперь, были теми же самыми линиями, только ставшими видимыми для всех.

В доме начались странности: вещи перемещались без рук, курицы перестали нести яйца, а однажды утром в колодце нашли рыбу с человеческими глазами, которая молча смотрела на всех, пока её не выбросили обратно в воду, и каждый связывал это с дверями, говорили, что они нарушили покой, что они впустили в дом и в деревню дыхание тех времён, которые не хотели возвращаться, и потому мстили.

Но я, несмотря на страх, испытывала к ним притяжение, я стояла ночами, вслушивалась, стараясь различить звуки, и казалось, что за ними бьётся не просто чужая жизнь, а отголосок моей собственной крови, и в такие минуты я вспоминала мать, её слова о том, что у каждого рода есть своя песня, и что однажды она возвращается, даже если её пытались забыть, и я понимала, что эти двери и есть та песня, что они открылись, потому что наш дом слишком долго хранил её внутри, и теперь она просилась наружу.

И всё же в тот первый месяц мы не решались ни войти, ни прикоснуться, мы лишь жили с их присутствием, как живут с тенью на стене, которая кажется чужой, хотя принадлежит тебе, и только дети, не знавшие страха, бегали между очертаниями, смеялись, но даже они, приближаясь к седьмой двери, замолкали, потому что её тьма тянула на себя взгляды и оставляла во рту привкус горечи, как от зелёной гуавы, и никто не мог объяснить, почему именно эта дверь была тяжелей остальных, и почему к ней нельзя было приблизиться без того, чтобы не почувствовать, как колени становятся ватными.

И всё же я знала, что придёт день, когда одна из этих дверей раскроется сама, и тогда уже нельзя будет закрыть её обратно, и этот день будет началом того, что нельзя остановить, потому что каждая песня, однажды зазвучав, должна быть допета до конца, даже если в ней есть слова, которых никто не готов услышать.

Глава 2. Тот, кто пришёл из ночи

В ту ночь, когда облака нависли над деревней так низко, что казалось, они вот-вот упрячут крыши домов под своё тяжёлое брюхо, и когда собаки выли дольше обычного, будто предчувствовали шаги чужака, во двор вошёл человек, и его появление было не столько событием, сколько продолжением той тайной жизни, что уже несколько месяцев текла в нашем доме после того, как в стенах обозначились семь дверей, потому что он не постучал и не крикнул, он просто оказался там, будто вышел не с улицы, а из самой ночи, и его силуэт был соткан из тени и влаги, из блеска мокрых волос и тёмного дыхания, и никто не решился спросить его имя, ведь было ясно, что оно у него есть, но оно принадлежало не нам.

Внешний мир в тот вечер дышал затхлостью, плотным запахом прелой листвы, которую дождь сбил с деревьев, ароматом мокрых кур, прятавшихся под крылечками, и дымом от костров, что не хотели гаснуть даже под тяжёлыми каплями, и всё вокруг было таким густым и влажным, что одежда липла к телу, волосы тянулись вниз, и каждый шаг отзывался хлюпаньем, и именно в этот вязкий, размытый воздух вошёл он, не оставив за собой ни звука, ни следа, и только вода, стекавшая по его плечам, блестела в свете кувшина, потому что в ту ночь кувшин сиял ярче, чем обычно, как будто узнал того, кто пришёл.

Внутри меня от его появления поднялась волна тревоги, не той тревоги, что пугает, а той, что раскачивает грудь, как шторм лодку, и вместе с этим я почувствовала необъяснимое узнавание, будто этот человек давно жил в моей памяти, и только сейчас решил выйти из неё, и моё тело реагировало странно: ладони вспотели, сердце заколотилось так, что я слышала его даже в висках, и ноги не слушались, словно я стояла не на полу, а на зыбкой поверхности воды, и голос застрял в горле, потому что любое слово казалось бы слишком грубым для того, что происходило.

Старики говорили потом, что в каждом поколении появляется тот, кто приходит из ночи, и никто не знает, откуда он, только известно, что он несёт с собой память, которой у других нет, и что он остаётся ровно на столько, сколько нужно, чтобы открыть что-то, спрятанное в доме или в людях, и потом уходит так же бесследно, как и пришёл, и рассказы эти звучали как сказка, но я видела его собственными глазами, и знала, что это не вымысел, потому что он был слишком осязаем, слишком настоящий, но в его взгляде отражалось что-то, что делало его непохожим на людей, которых я знала.

Он не говорил, не задавал вопросов, только сел на пороге, где ветер врывался в дом сквозь щели в ставнях, и смотрел на кувшин, в котором свет дрожал, словно от дыхания, и это молчание было таким тяжёлым, что никто из нас не смел нарушить его, и только младший мальчик, не понимая страха, подошёл к нему и протянул руку, и тогда чужак поднял глаза, и все мы увидели, что в них отражается не огонь, не свет, а тьма, глубокая, спокойная, как колодец, и что в этой тьме жили звёзды, крошечные и мерцающие, и от этого зрелища у женщин защемило в груди, а мужчины отвели взгляд, не в силах выдержать.

В ту ночь я не могла заснуть, я лежала, слушала, как дождь бьёт по крыше, как за стенами хлюпает грязь под ногами, и чувствовала, что он не спит, что он сидит и смотрит на двери, которых не должно быть, и что, может быть, именно для него они и открылись, и в груди моей жила смесь страха и восторга, как будто жизнь перестала быть только моей, как будто теперь в ней поселилось дыхание другого времени, и я боялась, что если усну, то проснусь уже в другой жизни, где всё будет иначе, и в то же время я жаждала этого, как жаждут дождя в самую сухую жару.

В памяти моей оживали рассказы матери о том, что в нашем роду всегда есть связующие, те, кто видит больше, чем остальные, и что они приходят не сами по себе, а их приводит ночь, и теперь я понимала, что она говорила не образно, а буквально, потому что этот человек не был странником, не был гостем, он был тем, кого принесла сама ночь, как приносит она тени на стены и голоса в ветвях, и что именно через него наш дом начнёт говорить громче, чем прежде.

К утру, когда дождь иссяк и над деревней поднялся густой, молочный туман, он встал, медленно, без слов, и подошёл к самой тёмной двери, к той, седьмой, что всегда тянула к себе взгляды и оставляла во рту горечь, и все мы, кто был в доме, замерли, потому что никто не смел подойти к ней ближе, чем на шаг, и только он протянул ладонь, и тьма колыхнулась, будто вдохнула его прикосновение, и в этот миг я почувствовала, что время вокруг остановилось, что даже петухи не кричали, и даже листья на деревьях не шевелились, и что всё живое слушало, затаив дыхание.

Но он не вошёл, он только коснулся, и дверь исчезла, растворилась в воздухе, и на полу не осталось её очертаний, и тогда я поняла, что он пришёл не для того, чтобы открыть, а для того, чтобы закрыть, и что именно так должна начаться наша история, с человека, пришедшего из ночи, который одним движением изменил течение всех будущих дней, и его глаза, в которых жили звёзды, навсегда остались во мне, как знак, что ночь умеет рождать не только тьму, но и свет, который сияет в самой глубине.

Глава 3. Рыбы, поющие на языке предков

В то утро, когда река разлилась так широко, что затопила огороды и затянула илом свежие всходы маниоки, жители деревни проснулись от странного звука, напоминавшего то ли детский плач, то ли протяжную песню, доносящуюся прямо из воды, и когда первые рыбаки, босые и уставшие от бесконечных дождей, подошли к берегу с сетями, они увидели, что поверхность колышется не только от течения, но и от дрожи, исходящей от самих рыб, потому что рыбы, застрявшие в мелкой воде, открывали рты и выпускали звуки, и эти звуки складывались в речь, которую старики узнали сразу, хотя давно не слышали, потому что это был язык предков, забытый, похороненный вместе с костями прабабок и прадедов, язык, на котором молились в первых хижинах, когда ещё не было ни каменных домов, ни церковных колоколов, и он вернулся через рыбий хор, странный и завораживающий, так что даже дети замолкли, слушая, как серебристые тела шевелятся, испуская слова.

Воздух в тот день был густым, насыщенным запахом прелых листьев и мокрого камыша, с примесью рыбой слизи и тухлого ила, и этот тяжёлый дух переплетался с мелодией, создавая ощущение, будто сама река дышит, будто она стала гигантским существом, и каждый её вдох выносил наружу слова из прошлого, которые не могли умереть, потому что их хранила вода. На берегу стояли женщины с распущенными, мокрыми волосами, которые липли к лицам, мужчины с голыми торсами, на которых блестели капли, и даже собаки перестали лаять, склонив морды к воде, и всё это было похоже на странное собрание, в котором участвовали не только люди, но и звери, и птицы, и даже сами деревья, чьи ветви наклонялись ниже, словно хотели расслышать каждое слово.

Я стояла среди них и чувствовала, как звук проходит через кожу, через кости, оседает внутри, и тело отзывалось на это так, будто каждая клетка вспоминала то, что давно было забыто, и у меня кружилась голова, потому что язык этот не был мне знаком, но я понимала его смысл, не словами, а всем существом, и это понимание было тяжёлым, как ноша, и сладким, как первая глотка вина, и я чувствовала, как глаза наполняются слезами, которых я не могла остановить, потому что они были не мои, а слёзы всех, кто когда-либо жил до меня, и они выходили через меня, как вода выходит из расщелины в скале.

Старики, качая головами, шептали, что это знак, что предки возвращаются, чтобы предупредить или напомнить, и один из них, самый древний, с телом, сухим как кора, сказал, что в его детстве мать рассказывала о ночи, когда рыбы уже пели однажды, и тогда началась великая засуха, и люди умирали от голода, потому что не смогли понять слов, и что теперь предки вернулись снова, чтобы дать последний шанс, и он плакал, потому что его собственные дети не знали ни одного слова из этой песни, и всё, что звучало из воды, для них было только шумом.

В моей памяти всплыли рассказы матери о бабке, которая утверждала, что её пуповина была закопана у самой реки, и что река всегда отзывалась на её голос, и я вдруг поняла, что то, что я слышала в детстве во сне – странные голоса, наполнявшие комнату, когда казалось, что стены тают, – это была та же самая песнь, просто я не умела её понять, и теперь она вернулась в полный голос, через рыб, которые дёргались в сетях и в то же время продолжали петь, как будто сама их жизнь и смерть не имели значения, потому что они были лишь проводниками памяти.

В доме, где сиял кувшин и где когда-то появился человек из ночи, мы долго обсуждали этот знак, и каждый видел в нём своё: одни – проклятие, другие – благословение, третьи – предупреждение о бедах, и в то время как взрослые спорили, дети продолжали ходить к реке и играть рядом с поющими рыбами, повторяя их звуки в насмешку, и странным образом их голоса тоже превращались в слова, и они начинали понимать друг друга без ошибок, даже самые маленькие, ещё не научившиеся говорить на нашем языке, вдруг произносили целые фразы, и это пугало и восхищало одновременно.