Там, где кончается карта: Путешествие Миклухо-Маклая

Глава 3. Точка невозврата

20 сентября 1871 года. Залив Астролябия, Новая Гвинея.

Когда грохот якорной цепи, срывающейся в воду, разорвал утреннюю тишину, Николай почувствовал не страх, а глубокое, почти благоговейное удовлетворение. Он был на месте. Десять месяцев плавания, тысячи пройденных миль, бесконечные споры в петербургских кабинетах – всё это сжалось в одну-единственную точку времени и пространства. Он стоял на юте корвета "Витязь" и смотрел на землю, ради которой проделал этот путь, и она была еще более чужой, величественной и пугающей, чем он мог себе представить.

Воздух, густой и влажный, был насыщен запахами, для которых у него не было названий. Это была сложная, пьянящая смесь ароматов гигантских, восковых цветов, источавших приторную сладость, тяжёлого духа гниющей листвы и влажной, чёрной земли, которая, казалось, дышала, как живое существо. Этот воздух цеплялся за кожу липкой плёнкой, лез в лёгкие, и казалось, что он сам по себе является пищей. Стена джунглей, начинавшаяся у самой кромки белого песчаного пляжа, была не просто зелёной – она переливалась сотнями оттенков, от тёмного, почти чёрного цвета старых листьев до ядовито-салатового цвета молодой поросли. И эта стена не была безмолвной. Она гудела, стрекотала, ухала, визжала и выла на тысячи голосов. Отдельные звуки – пронзительный крик какой-то птицы, похожий на скрип немазаной телеги, низкое, утробное рычание, доносившееся из чащи, сухое стрекотание цикад – сливались в единый, непрекращающийся гул. Этот гул был не фоном, он был сущностью этого места, он давил на уши, проникал под кожу и действовал на нервы, заставляя сердце биться чаще.

"Нужно всё записать, – подумал Николай, доставая из кармана записную книжку и карандаш. – Классифицировать звуки. Попытаться определить высоту, тональность. Возможно, в этом хаосе есть своя система, свой язык". Он стоял, прислушиваясь, и его тренированный ум учёного уже начал свою работу, пытаясь разложить первобытную реальность на составляющие, наложить на неё строгую сетку научного анализа.

Папуасы в пирогах, как он и ожидал, появились почти сразу, выскользнув из-за поросшего мангровыми деревьями мыса. Их было несколько десятков. Они держались на почтительном расстоянии, и их гортанные, резкие крики были скорее ритуальным предупреждением и демонстрацией силы, чем реальной угрозой. Николай навёл на них свой превосходный цейсовский бинокль. Он видел их лица, раскрашенные белой и красной глиной, их мощные, мускулистые тела, их оружие. Но он заставлял себя смотреть дальше, подмечать детали. Он зарисовывал узоры, вырезанные на бортах их лодок, форму вёсел, способ, которым были закреплены перья в их причёсках. "Орнамент несёт информацию, – бормотал он себе под нос. – Это не просто украшение, это знаковая система. Нужно понять её ключ".

– Дикари шумят, господин Маклай, – раздался за его спиной спокойный голос капитана Назимова. – Надеюсь, вы не передумали? Ещё есть время вернуться в мир, где люди общаются с помощью слов, а не боевых кличей. – Напротив, Павел Николаевич, – ответил Николай, не отрываясь от бинокля. – Они показывают, что эта земля не пуста. Что здесь есть жизнь, есть общество. Моя работа только начинается.

Вскоре после завтрака на воду была спущена большая шлюпка. Но в неё сели не только Маклай и его слуги, Ульсон и Бой. Первым по трапу спустился капитан Назимов, суровый и сосредоточенный, с револьвером на поясе. За ним – десяток вооружённых до зубов матросов с новенькими, блестящими на солнце винтовками Бердана. Их лица были напряжены. – Порядок есть порядок, Николай Николаевич, – сказал капитан, пока шлюпка шла к берегу. – Прежде чем оставить вас в этом раю, я должен лично убедиться, что он не кишит змеями, как в прямом, так и в переносном смысле. Мы проведём рекогносцировку, выберем место для дома и выставим охранение. Вы будете в центре, рядом со мной. И, будьте любезны, не трогайте каждую гусеницу, которую увидите. У нас мало времени.

Их высадка на берег была актом цивилизации, вторгающейся в дикий мир: чёткие команды, блеск штыков, слаженные движения гребцов. Когда киль лодки заскрежетал по песку, двое матросов выпрыгнули в воду и вытащили её на берег, а остальные заняли круговую оборону, держа винтовки наизготовку. Папуасы в пирогах, увидев такое количество вооружённых людей, предпочли отступить и скрылись за мысом, их крики стихли.

Николай ступил на землю Новой Гвинеи. Ощущение было невероятным. Горячий, мягкий песок под сапогами, влажный, тяжёлый воздух, оглушительный гул джунглей – всё было настоящим, осязаемым. Они несколько часов шли вдоль кромки леса. Отряд двигался медленно и осторожно. Назимов был воплощением предусмотрительности. Он высылал вперёд дозорных, постоянно осматривал чащу. Матросы шли молча, их юные лица были серьёзны. Они то и дело вздрагивали от резких криков птиц, принимая их за сигналы дикарей.

Николай, несмотря на предупреждение капитана, постоянно отвлекался. Он наклонялся, чтобы рассмотреть гигантского жука, переливающегося всеми цветами радуги, срывал лист незнакомого растения и растирал его в пальцах, вдыхая пряный аромат, делал быстрые зарисовки в своём альбоме. – Маклай, в строй! – рыкнул на него Назимов, когда учёный в очередной раз отстал от группы, увлёкшись наблюдением за колонией гигантских муравьёв. – Ваша ботаника подождёт. Сейчас главное – найти безопасное место. – Безопасность – понятие относительное, капитан, – пробормотал Николай, но подчинился.

Он понимал правоту Назимова, но ничего не мог с собой поделать. Его мозг жадно впитывал информацию. Он был учёным до мозга костей, и этот мир был для него гигантской, неизученной лабораторией.

Наконец, они нашли место, устроившее обоих. Небольшая поляна у ручья на мысе, который позже Маклай назовёт мысом Гарагаси. Место было удобным: оно хорошо просматривалось с моря, что облегчило бы эвакуацию или подачу сигнала, ручей с пресной водой был всего в нескольких шагах, а с трёх сторон поляну прикрывал густой лес, который, впрочем, Назимов рассматривал скорее как угрозу, чем как защиту. – Здесь, – решил капитан. – Место открытое, с моря вас будет видно. Ручей рядом. Начнём обустраиваться.

В тот же день с "Витязя" на берег начали перевозить вещи и инструменты. Работа закипела. Под руководством корабельного плотника, пожилого, неразговорчивого мужика по фамилии Давыдов, матросы расчищали площадку, рубили деревья для свай и каркаса. Николай, Ульсон и Бой работали вместе с ними. Маклай, несмотря на протесты Назимова, взялся за топор, желая с первого же дня лично участвовать в строительстве своего будущего дома. Он понимал: матросы скоро уйдут, а ему здесь жить. Нужно было привыкать к труду.

Вечером они вернулись на корабль. Первая ночь прошла не у пугающего костра на берегу, а в безопасности своей каюты на "Витязе". Но Николай почти не спал. Он стоял у иллюминатора и смотрел на тёмный, безмолвный берег. Он был так близко, но всё ещё отделён от него тонкой преградой корабельной обшивки. Это было странное чувство – находиться на пороге своей мечты, но всё ещё оставаться гостем, туристом под защитой пушек корвета. Он чувствовал нетерпение. Ему хотелось, чтобы этот этап поскорее закончился, чтобы он остался один на один с этим миром, чтобы начался настоящий эксперимент.

Глава 4. Первый дом

21-27 сентября 1871 года. Порт Константин.

Следующие шесть дней превратились в монотонный, изнурительный труд, подчинённый строгому распорядку. Каждое утро после побудки и завтрака на "Витязе", шлюпки перевозили с корвета на берег "рабочую партию": Маклая, его слуг и команду из десяти матросов во главе с плотником Давыдовым. И каждый день, с рассвета до заката, они строили. Хижина росла медленно, но основательно. Это была не просто времянка, а продуманное до мелочей сооружение, маленький бастион цивилизации.

Давыдов, корабельный плотник, оказался настоящим мастером. Он не говорил лишних слов, но каждое его движение было выверено. Он научил Николая, как выбирать деревья, как правильно рубить их, чтобы они падали в нужную сторону, как обтёсывать брёвна и делать прочные врубки "в чашу". Для Маклая это была не менее важная наука, чем антропология. Он с удивлением обнаружил, что физический труд не только изматывает, но и проясняет мысли. Когда он тащил тяжёлое бревно, обливаясь потом и отмахиваясь от назойливых мошек, в голове не оставалось места для философских сомнений и страхов. Была лишь простая, ясная цель – донести бревно до места.

Они работали под палящим солнцем, в воздухе, густом и влажном, как в парной. Пот лился ручьями, разъедая глаза и оставляя на тёмной одежде белые соляные разводы. Иногда с гор спускался короткий, но яростный тропический ливень. Небо внезапно темнело, и на них обрушивались потоки тёплой воды, превращая поляну в грязное месиво. Они прятались под наспех сооружённым навесом, а через полчаса снова светило солнце, и от земли поднимался густой пар.

Папуасы не показывались. Но их невидимое присутствие ощущалось постоянно. Они были здесь, прячась в густой листве, и наблюдали. Иногда в лесу раздавался резкий крик, служивший, очевидно, сигналом. Ульсон, обладавший зорким глазом охотника, находил на тропинках, ведущих к ручью, свежие следы босых ног. Однажды Бой, отойдя в сторону, нашёл воткнутую в землю стрелу с костяным наконечником – явное предупреждение, обозначение границы, которую не следовало переходить.

Николай понимал, что первый шаг должен сделать он. Просто ждать, пока они осмелеют, было нельзя. Страх и недоверие могли легко перерасти в открытую враждебность. На третий день он решился. Он взял с корабля несколько веток с нанизанными на них яркими бусинами и кусок алой материи – кумача. Он знал от других путешественников, что красный цвет ценится у многих племён. Отойдя от места строительства, он нашёл хорошо заметную тропинку, ведущую в глубь леса. Там он воткнул в землю ветку, развесив на ней свои дары, и быстро ушёл, не оглядываясь.

Весь день он с волнением поглядывал в сторону тропинки. Ничего не происходило. Но на следующее утро, придя на место, он увидел, что подарки исчезли. А на их месте на ветке висела связка бананов и несколько плодов хлебного дерева. Это была победа! Маленькая, но невероятно важная. Состоялся безмолвный диалог. Они не просто приняли дар, они ответили на него. Это был уже не просто страх и наблюдение, а начало обмена.

С каждым днём хижина всё больше походила на дом. В ней появились нары, стол, полки для книг и инструментов. Николай лично обустраивал свой рабочий угол, раскладывая микроскоп, банки для коллекций, бумагу для рисования. Он чувствовал, как это место постепенно становится его.

Наконец, наступил седьмой день. Утром 27 сентября работа была закончена. На берегу стоял крепкий, надёжный дом. Матросы погрузили в шлюпку свои инструменты и попрощались. Прощание было немногословным. За эту неделю совместной работы они прониклись к странному учёному некоторым уважением. Он не чурался тяжёлого труда и делил с ними все тяготы.

Николай, Ульсон и Бой стояли на пороге своего нового дома и смотрели, как последняя шлюпка отходит к "Витязю". Вот теперь всё было по-настояшему. Он пожал руки своим спутникам. – Ну что ж, – сказал он. – Теперь мы дома.

На "Витязе" раздалась команда, и матросы, как муравьи, полезли на реи. Медленно, один за другим, начали подниматься паруса. Раздался протяжный, тоскливый гудок – прощальный салют, который эхом прокатился по горам. Николай смотрел, как корабль, его последний оплот, его связь с прошлым, медленно разворачивается и направляется к выходу из бухты. Он становился всё меньше, пока, наконец, не превратился в точку и не скрылся за мысом.

Всё. Тишина, наступившая после, была оглушительной. Гудение джунглей, крики птиц, шелест прибоя – всё это лишь подчёркивало их абсолютное, вселенское одиночество. Теперь их трое. И целый мир, который лишь начал приоткрывать им свои тайны. Они стояли на пороге своего дома, построенного посреди этого мира, и смотрели на пустой горизонт. Настоящий эксперимент только начинался.

Глава 5. Осада тишиной

Конец сентября – начало октября 1871 года. Порт Константин.

Когда последний отблеск парусов "Витязя" растворился в мареве горизонта, наступила тишина. Это была не просто тишина – отсутствие звуков корабля, команд, скрипа снастей. Это была оглушительная пустота. Вакуум, который мгновенно заполнился гулом джунглей, теперь казавшимся в сто крат громче и враждебнее. Пока корвет стоял в бухте, он был якорем, связывавшим их с привычным миром. Его громада была молчаливым обещанием спасения, символом порядка и силы. Теперь якоря не было. Их маленький, только что построенный дом казался нелепой щепкой, затерянной на краю безграничного, равнодушного океана зелени.

Первым нарушил оцепенение Ульсон. Он молча, с какой-то механической methodicalностью, проверил затвор своей винтовки, протёр ствол и дослал патрон в патронник. Этот сухой, резкий щелчок прозвучал в новой тишине как выстрел. Бой, стоявший рядом, посмотрел на шведа, затем на бескрайний лес, и его рука легла на рукоять длинного ножа на поясе. Эти двое, человек Севера и человек Юга, без слов понимали друг друга. Их мир сузился до единственной задачи – выжить.

Николай же, напротив, заставил себя не поддаваться первобытному инстинкту. Он медленно, словно совершая ритуал, достал из кармана записную книжку и карандаш. "27 сентября. 14:30 по местному времени. Корвет "Витязь" скрылся за мысом. Эксперимент начался". Он записал это сухими, протокольными словами, пытаясь наложить на хаос реальности строгую сетку научного наблюдения. Но рука его слегка дрожала. Он чувствовал себя анатомом, который собирается препарировать самого себя.

Первые их действия были продиктованы страхом. Они занесли в хижину все оставшиеся на берегу припасы, создав внутри баррикады из ящиков и бочек. Ульсон с Давыдовым, корабельным плотником, соорудили массивный засов для двери – толстое бревно, вставлявшееся в выдолбленные в косяках пазы. Теперь их дом стал маленькой крепостью. Когда солнце начало стремительно падать к горизонту, они наглухо закрыли ставни на узких окнах-бойницах и задвинули засов. Внутри наступила почти полная темнота, разгоняемая лишь светом сальной свечи.

Их первая трапеза в полном одиночестве была гнетущей. Они сидели на ящиках вокруг импровизированного стола. Солонина, которую они ели, казалась безвкусной, корабельные галеты – каменными. Тишина давила. Снаружи, из темноты, уже подступала ночная симфония джунглей – хор цикад, уханье, визги, шорохи. Каждый звук заставлял их вздрагивать. – Они придут сегодня, – глухо сказал Ульсон, не поднимая головы. Это было не предположение, а констатация факта. – Теперь, когда корабль ушёл, они знают, что мы одни. – Может, да. Может, нет, – ответил Бой, спокойно пережёвывая галету. – Они будут смотреть. Долго. – А мы будем готовы, – подытожил Николай, хотя его собственная уверенность была напускной.

В ту ночь никто из них толком не спал. Они установили дежурство, но даже в свои часы отдыха каждый лежал на нарах с открытыми глазами, прислушиваясь к каждому шороху. Хижина, их убежище, превратилась в резонатор, усиливавший все звуки ночи. Казалось, кто-то царапается в стену, кто-то ходит на сваях под полом, кто-то шепчется прямо за дверью. Николай понимал, что большинство этих звуков – плод их воображения, игра натянутых до предела нервов. Но от этого было не легче. Он лежал, и в его мозгу проносились картины: лица папуасов, раскрашенные глиной, блеск костяных наконечников копий, рассказы о каннибализме. Его научный гуманизм сейчас проходил жестокую проверку первобытным страхом.

Ночь прошла, и ничего не случилось. Рассвет, пробившийся тонкими полосками света сквозь щели в ставнях, был встречен ими как избавление. Они выжили.

Чтобы не сойти с ума от страха и бездействия, Николай на следующий же день ввёл строжайший распорядок, почти военную дисциплину. Жизнь их превратилась в ритуал, где каждый час был расписан. Подъём с первыми лучами солнца. Ульсон разжигал очаг, Бой шёл с котелками за водой к ручью, Николай проводил метеорологические наблюдения: снимал показания барометра, термометра, гигрометра, записывая всё в специальный журнал. Затем – завтрак. После завтрака начиналась работа. Они укрепляли хижину, рыли вокруг неё неглубокую канаву, расчищали поляну от кустарника, создавая открытое, простреливаемое пространство. Ульсон делал это с мрачным удовлетворением – он создавал сектор обстрела. Николай же видел в этом создание "буферной зоны", пространства для будущего диалога.

В самые жаркие часы, когда солнце стояло в зените и воздух плавился от зноя, они прятались в относительно прохладной хижине. Николай в это время занимался наукой: разбирал гербарии, приводил в порядок коллекции насекомых, пойманных у ручья, делал зарисовки. Он заставлял себя работать, погружаться в мир систематики и латинских названий, потому что этот мир был упорядочен и логичен, в отличие от мира за стенами их дома.

Вечером, после скудного ужина, наступало самое тяжёлое время. Время ожидания. Они сидели на пороге своей хижины, глядя, как быстро сгущается тьма. Разговоры не клеились. Каждый думал о своём. Ульсон – о далёкой Швеции. Бой – о своём острове, который был похож и одновременно совсем не похож на этот берег. Николай – о своей миссии, которая казалась сейчас почти невыполнимой. Затем они запирались в хижине, и снова начиналась долгая, тревожная ночь.

Дни шли, а папуасы не появлялись. Но их присутствие было постоянным и почти осязаемым. Они оставляли следы. Однажды утром Ульсон обнаружил, что оставленный им у порога топор исчез. Просто испарился. Никто ничего не слышал. Через два дня на том же месте, где лежал топор, они нашли искусно сплетённую из пальмовых листьев сумку, наполненную съедобными корнями, похожими на ямс. – Они вернули долг, – сказал Николай, с научным интересом рассматривая плетение. – Это не просто воровство. Это сложная система отношений. Они взяли то, что им было нужно, и дали что-то взамен. – Или они просто хотят нас отравить, – проворчал Ульсон, с подозрением глядя на корни. Но Бой, понюхав и отломив маленький кусочек, уверенно сказал, что корни хорошие.

Иногда из глубины джунглей до них доносились странные звуки. Однажды вечером они долго слышали глухой, ритмичный бой барабана. Звук то приближался, то удалялся, действуя на нервы. Что это было? Праздник? Военный сбор? Похоронный ритуал? Неизвестность была хуже любой угрозы.

Николай понимал, что должен перехватить инициативу. Он начал свои собственные, одиночные вылазки. Сначала он уходил недалеко, лишь на несколько сотен шагов вдоль побережья. Ульсон умолял его не делать этого. – Они убьют вас, господин Маклай! Вы даже не успеете крикнуть! – Если я буду сидеть в этой хижине, как в тюрьме, Ульсон, то весь мой приезд сюда не имеет смысла, – отвечал Николай. – Я должен показать им, что не боюсь. И что я один.

Он никогда не брал с собой ружья. Только записную книжку, энтомологический сачок для бабочек, который выглядел совершенно безобидно, и несколько подарков в карманах – гвоздей, рыболовных крючков, красных лент. Он шёл медленно, открыто, часто останавливался, чтобы рассмотреть растение или сделать зарисовку. Он чувствовал на себе десятки взглядов, но ни разу никого не увидел. Он находил их следы: остатки кострищ, брошенные плетёные корзины, пустые раковины. Он собирал эти артефакты, как драгоценности, и по вечерам пытался реконструировать по ним быт и нравы невидимого народа.

Однажды он зашёл дальше обычного и наткнулся на небольшую, покинутую деревушку из нескольких хижин. Он долго стоял, не решаясь войти. Затем, преодолев страх, вошёл в одну из них. Внутри было пусто, лишь зола в очаге и несколько черепков глиняной посуды. Он сделал несколько зарисовок и быстро ушёл, оставив на пороге подарок – большой гвоздь, который здесь, в каменном веке, должен был цениться дороже золота.

Возвращаясь в тот день, он впервые услышал голос. Из чащи, совсем рядом, кто-то крикнул. Это было не угрожающе, а скорее вопросительно. "А-у-у! Ко-ко!". Николай замер. Сердце заколотилось. Он глубоко вздохнул и ответил так же громко, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и дружелюбно: "А-у-у! Я-я!". Несколько минут они так перекликались, ведя этот странный, бессмысленный, но невероятно важный диалог. Затем голос в лесу замолчал. В тот вечер Николай вернулся в лагерь окрылённый. Он записал в дневнике: "Сегодня я впервые говорил с туземцами. Мы не поняли друг друга, но мы слышали друг друга. Лёд тронулся".

Прошло почти три недели с момента ухода "Витязя". Они привыкли к своей жизни, к тяжёлому труду, к постоянному напряжению. Но именно тогда, когда бдительность начала притупляться, случилась беда. Николай заболел. Это была малярия. Болезнь началась с дикого озноба, его трясло так, что нары ходили ходуном. Затем озноб сменился невыносимым жаром. Он потерял счёт времени, проваливаясь в липкий, кошмарный бред. Ему казалось, что он снова в Петербурге, в кабинете Семёнова, а потом – что он тонет в холодном Магеллановом проливе.

Ульсон и Бой ухаживали за ним, как могли. Ульсон, следуя инструкциям, которые Николай оставил на такой случай, отпаивал его хинином, разводя горький порошок в тёплой воде. Бой обтирал его тело мокрыми тряпками, пытаясь сбить жар. Два его спутника, такие разные, сплотились перед общей бедой. Если Маклай умрёт, они останутся одни, и их шансы на выживание будут равны нулю.

Кризис миновал через несколько дней. Жар спал, сознание прояснилось. Но он был невероятно слаб. Он не мог ходить и целыми днями лежал на нарах или сидел на пороге хижины, закутавшись в одеяло, несмотря на жару. Именно в один из таких дней, когда он сидел, слабый и беззащитный, на пороге своего дома, это и произошло.

Из леса вышел человек. Он появился не внезапно, а вышел медленно, открыто, словно показывая, что не прячется. Он был один и безоружен – в руках у него не было ни копья, ни лука. Он остановился на краю поляны и посмотрел на хижину. Ульсон, находившийся внутри, тут же схватил ружьё, но Николай слабым движением руки остановил его. – Не надо, Ульсон. Стой там. Не выходи.

Папуас был высоким, стройным, с гордой осанкой. Его лицо не было раскрашено, и Николай впервые увидел живую, выразительную мимику. На лице туземца было не любопытство, а скорее настороженная решимость. Он, очевидно, видел, что предводитель чужаков болен и слаб, и поэтому счёл момент подходящим для первого визита.

Несколько минут они просто смотрели друг на друга через всю поляну. Затем Николай сделал то, что единственное мог в своём положении – он улыбнулся и чуть кивнул, приглашая подойти ближе. Туземец понял жест. Он медленно, очень медленно, пошёл вперёд. Подойдя на несколько шагов, он остановился. Он указал пальцем на хижину и что-то спросил на своём гортанном языке. Николай, всё так же сидя, указал на хижину и сказал по-русски: "Дом". Папуас указал на топор, лежавший у стены. "Топор", – сказал Николай. Потом он указал на свою белую, бледную после болезни руку. "Рука", – произнёс Николай.

Они не понимали слов друг друга, но они понимали суть происходящего. Это был урок. Обмен названиями. Папуас вдруг рассмеялся – открыто, по-детски, показав ряд белых, крепких зубов. Затем он сделал то, что окончательно сломало лёд. Он решительно подошёл к порогу, указал пальцем себе в грудь и отчётливо произнёс: "Туи".

Он ждал ответа. Николай, собравшись с силами, тоже указал на себя. – Маклай, – сказал он. И добавил, чтобы звучало похоже: – Маклай.

Туи несколько раз повторил это слово, коверкая его на свой лад: "Мак-лай, Мак-лай". Он кивнул, словно запоминая. Затем, так же внезапно, он развернулся и, не оглядываясь, ушёл обратно в лес.

Когда он скрылся, Ульсон выбежал из хижины. – Он ушёл! Слава Богу! Кто это был? – Это был наш первый друг, Ульсон, – ответил Николай, чувствуя, как от пережитого волнения у него кружится голова. – Его зовут Туи. Он сидел на пороге своего дома, обессиленный болезнью, но абсолютно счастливый. Осада тишиной закончилась. У невидимого народа появилось имя и лицо. Мост был переброшен.

Глава 6. Уроки молчания

Октябрь 1871 года. Порт Константин.

После первого визита Туи наступила новая эра. Осадное положение, когда каждый шорох в ночи казался прелюдией к нападению, сменилось осадой иного рода – осадой тишиной. Угроза не исчезла, она просто изменила свою форму, превратившись из острого, животного страха в долгое, изматывающее психологическое напряжение. Они больше не были одни. Каждое утро, вскоре после рассвета, на противоположном краю поляны, там, где тень от гигантских деревьев всё ещё лежала на земле, появлялись они.

Сначала приходил Туи. Он выходил из леса не таясь, садился на землю, скрестив ноги, и клал поперёк колен свою тяжёлую палицу. Он не был вооружён для боя – ни лука, ни копья при нём не было. Палица была скорее символом статуса, знаком воина, находящегося при исполнении, но не на тропе войны. Вскоре к нему присоединялись другие. Двое, трое, иногда до десятка мужчин. Они рассаживались полукругом и начинали своё бесконечное, молчаливое наблюдение. Они не разговаривали между собой, не жестикулировали. Они просто сидели и смотрели. Их чёрные, непроницаемые глаза следили за каждым движением трёх пришельцев. Это было похоже на театр, где зрители и актёры поменялись местами, и никто не понимал сюжета пьесы.