Проклятие ворона: ледяной остров

– Ты здесь не гость, Светлоокая. Твой свет – факел против тьмы, что пожирает эту землю.

Его взгляд, острый как клинок, скользнул по ней, задержавшись на упрямом изгибе губ, на гордой линии шеи.

– Он нужен. Чтобы остановить то, что предначертано.

Ярна выпрямилась во весь свой невысокий рост. Ее свет, подавленный, тусклый, но еще живой, слабо пульсировал вокруг нее, отталкивая сгущающийся мрак. Она обвела взглядом: Илву-идол, Эйстейна-тень, Гейра-проклятие.

– Мой свет? Чтобы освятить алтарь твоей матери? Чтобы согреть руки похитителям? – Она плюнула к его ногам. Слюна ударилась о черный камень и мгновенно превратилась в крошечную ледяную жемчужину. – Чтоб вам пусто было в вашей вечной мерзлоте! Мой свет гаснет для таких, как вы! Для вашего проклятого рода!

Гейр смотрел на нее. По-настоящему смотрел. Он привык к страху, к слезам, к животному ужасу в глазах пленников. Здесь же… здесь бушевал шторм. Жизнь. Не только тот странный, теплый свет, что бился в ней слабым пульсом. Ее дыхание было частым, яростным, грудь высоко вздымалась под грубой тканью, глаза горели – не страхом, а яростью сопротивления. Упрямство, не сломленное ни дорогой, ни страхом, ни этим каменным чревом, ни ледяным взором Илвы. Она была как первый росток после долгой зимы – хрупкий, но невероятно упорный, пробивающийся сквозь мерзлоту. Мысль ударила его, неудобная и острая:

– Слишком живая для этой могилы. Слишком живая для ритуала матери. Слишком живая… для моей тени.

Он ощущал ее силу духа не с холодным любопытством охотника, а с внезапным, сокрушительным осознанием пропасти. Пропасти между ее яростным, неукротимым пламенем и мертвенным холодом его мира, его судьбы. Где-то глубоко внутри, под толщей вечного льда, что-то едва дрогнуло. Запретное. Теплое. Кровь побежала быстрее.

Он резко отвернулся, не в силах выдержать этот невыносимый контраст – ее пылающую жизнь на фоне всеобщей обреченности. Его голос прогремел, как обвал, рубящий все сомнения, все назойливые мысли:

– Отвести ее! В мой дом. Никто не смеет прикоснуться. Она принадлежит мне. И ритуалу.

Слова «мне» и «ритуалу» прозвучали с одинаковой, неумолимой тяжестью, сливаясь в приговор.

Воины схватили Ярну под локти. Она вырвалась одним резким движением, бросив последний взгляд. Сначала на Илву – взгляд, полный немого обещания: я вижу тебя, паучиха. Потом на Гейра – взрыв чистейшего, беспощадного презрения и вызова.

– Ритуал? Ха! Гляди, Ворон! Гляди, как твоя голубка выклюет глаза вам!

Ее увели по тропе, вверх, к темным очертаниям зала на скале. Ее рыжие волосы, слабо светящиеся изнутри, как последний уголь в пепле, мелькнули и исчезли в сгущающихся сумерках.

Гейр стоял неподвижно. Мысль – слишком живая – стучала в висках навязчивым, тревожным ритмом, громче шепота ледяного ветра, несущего с моря запах грядущей гибели, громче тяжелого вздоха Эйстейна. Он чувствовал на спине взгляд матери – тяжелый, оценивающий, напоминающий о цене неповиновения. И впервые за долгие, мертвые годы, лед в его груди треснул. Не тонкой нитью. Щелью. Зияющей и опасной.

Глава 6

Ледяной воробей упал на порог длинного дома конунга Эйстейна. Замерзший комочек перьев, хрупкий, как надежда. Гейр Вальхёрр перешагнул через него, не глядя. Его тень, стелющаяся по снегу, заставила лед на пороге треснуть с тихим звоном. Внутри, несмотря на треск гигантских очагов и гул сотен глоток, витал не пир, а предсмертный хрип. Воздух был густ от тушеной оленины с можжевельником, кислого дыма и человеческого отчаяния, пропитавшегося сквозь бревна и шкуры в эти стены. Пир отчаяния под низко нависшими, как погребальные своды, балками.

Гейр занял место рядом с дядей-конунгом. Каменное лицо херсира было лишь маской. Каждое «Слава Железному Ворону!», каждый рог, поднятый в его честь, били молотом по натянутым нервам.

– Слава похитителю, – язвил внутренний голос, звучавший подозрительно похоже на ее, Ярны, сдавленный шепот сопротивления.

– Привез птицу! Ту самую, что вёльва предрекла! Свет во тьме! – рявкнул седой ярл, чей сын стал жертвой драугра на прошлой луне. Его глаза, мутные от меда и горя, искали в Гейре спасителя.

– Голубка наша! – пронеслось из дальнего угла. Гоготание смолкло, срезанное ледяным взглядом Гейра.

– Голубка в когтях Ворона, – подумал он с горечью. – И ключ к клетке.

Напротив, рядом с конунгом, восседала Илва. Ее серебристые косы сияли в полумраке, как иней на мертвых ветвях. Холодные глаза – зеркала Нифльхейма – скользнули по сыну. Уголки тонких губ дрогнули в подобии улыбки. Голос ее разрезал гул, чистый и острый, как кристалл льда:

– Сын мой исполнил Волю Богов. Принес Зарю. Свет, что разожжет темное пламя, которое освободит наш остров. Хвала его силе и преданности… народу.

Слова повисли в воздухе, обволакивая похвалой, холодной и неумолимой. Гейр почувствовал знакомый холодок по спине – предвестник бури. Мать хвалила. Это всегда означало, что он идеально вписался в ее узор.

Бьярни, сводный брат, сын Эйстейна и Илвы, отхлебнул меда из рога. Его лицо, обычно приветливое для выгоды, было темно от злости. Он поднял рог с грохотом, привлекая внимание.

– Птичка и правда редкой красоты, брат, – начал он, и сладость в голосе звенела фальшью.

– И живет, говорят, у тебя в доме? Странно. Напротив моей опочивальни – светлица. Сухая, теплая… Или боишься, что мы, простые воины, спугнем твою голубку?

Он окинул зал ищущим взглядом. Несколько голов согласно закивали.

– Поделись, брат. Или она не для наших глаз?

Гейр медленно повернул голову. Его взгляд был тяжел, как мельничный жернов, готовый вот-вот сорваться. Он всегда ждал подвоха от Бьярни, этого змеиного отпрыска. Хочет ее. Хочет прикоснуться к свету, который ему не принадлежит.

– Тебе рабынь в наложницы мало, Бьярни? – устало, но резко оборвал его конунг Эйстейн. Лицо правителя было изборождено морщинами глубже фьордов, груз вины тяготил его.

– Оставь Гейра и его… добычу в покое. Дело не в красоте. Илва права.

Жрица плавно подняла руку, замораживая ропот. Ее голос снова прорезал тишину:

– Отец мудр. Дева или жертва – тело лишь сосуд, Бьярни. Важен ее свет. Чистый. Животворящий. Он – ключ к нашей клетке. А ключ должен храниться у того, кто умеет им пользоваться.

Ее взгляд, пронзительный и всезнающий, впился в Гейра.

– У Ворона. Он знает, что с ней делать. До ритуала.

Слова «сосуд», «ключ», «знает, что с ней делать» – вонзились в Гейра как острие гарпуна. Они упали на тлеющий уголь воспоминаний. Ярна у родника, ее дикий взгляд, запах полевых трав и чего-то неуловимо теплого, солнечного… Его пальцы сжали рукоять ножа так, что костяшки побелели. Он встал. Шум в зале стих. Его фигура в черной шерсти и стали бросала на пол длинную, неестественно черную и холодную тень.

– Последний раз, – его голос был низким, хриплым. отсекающим споры.

– Она – моя ноша. Моя вина. Моя добыча. До ритуала. Под моей крышей. Под моим взором. Потому что ее свет…

Он запнулся, не в силах выговорить «моя погибель» или «мой единственный шанс». Резко развернулся и вышел, оставив за спиной гробовую тишину, нарушаемую лишь треском дров и тяжелым вздохом Эйстейна.

Ледяной ветер впился в лицо иглами, но внутри Гейра бушевала буря сильнее. Он шел к своему дому, тяжело ступая по заиндевевшему насту. Картины пира – алчные глаза Бьярни, ледяная улыбка матери, надежда в глазах дяди – смешивались с видением Ярны в полумраке хижины: хрупкость плеч под грубой тканью, испуганные, но не сломленные глаза…

– Знает, что с ней делать…

Мысль о том, чтобы сломить это сопротивление, прижать к жесткому ложу, заставить принять его тяжесть, его проклятый холод, его неутолимую нуждув тепле, становилась навязчивой, пьянящей. Он почти чувствовал под пальцами ее кожу, слышал прерывистое дыхание… Он откроет дверь. И возьмет то, что принадлежит ему по праву сильного, проклятого и обреченного. До ритуала. До смерти.

В доме Гейра Ярна не спала. Грубое одеяло было слабой защитой от холода, сочившегося из самых стен, из земли, пропитанной страхом и тенью Ворона. Она лежала, впитывая глазами очертания потолка, искала путь к бегству в узорах древесных колец.

– Чур меня… Чур… – мысленно шептала она славянские обереги, но холод острова глушил их силу. Здесь властвовали иные боги. Или нечисть.

Шаги. Тяжелые, неровные. Дверь скрипнула, впустив волну ледяного воздуха, запах перебродившего меда и дикой, необузданной мужской силы. Гейр. Он вошел не как хозяин, а как раненый зверь, загнанный в ловушку собственного проклятия и хмеля. Ярна замерла, притворилась спящей, но вся напряглась до предела. Он не лег – рухнул на топчан всем весом. Доски взвыли. Тяжелое тело упало нанее, придавив бедром. Грубая рука в темноте нащупала ее руку, плечо, потянула к себе. Другая полезла под одеяло, сжав грудь через тонкую рубаху, пальцы грубо искали сосок сквозь ткань.

– Не тронь! – вырвалось у нее хрипло, раньше мысли. Она дернулась, пытаясь вывернуться, оттолкнуть эту гору плоти и стали. Но пьяная сила сделала его хватку нечеловеческой. Его запах – мед, пот, сталь – ударил в голову.

Гейр глухо застонал, горячее дыхание обожгло ее щеку. Рука скользнула вниз, по животу, цепко схватила за бедро, пытаясь раздвинуть ноги. Пальцы впились в мягкую плоть внутренней стороны бедра, тянули с животной настойчивостью.

– Ты… моя! – прохрипел он, голос хриплый от хмеля и неконтролируемого желания. – С родника… На корабле… Изнывал! – Слова сползали в бормотание. Рука упорно лезла под подол рубахи. – Хочу… и возьму! Сейчас… здесь!

Ярна извивалась, отбивалась кулаками, ногтями царапала его руку.

– Зачем?! – крикнула она, голос сорвался на визг отчаяния и ярости. – Отстань! Не смей! Я не вещь твоя! Чур меня, отпусти!

Она повторяла это, как заклинание против тьмы:

– Не надо! Не так! Отпусти!

Каждое слово – острый камень, брошенный в пьяное безумие. Ее сопротивление, яростное и отчаянное, казалось, на миг пронзило хмельную пелену. Он замер, тяжело дыша. Рука ослабила хватку на бедре. Голова его бессильно упала рядом с ее лицом.

– Утро… оно мудренее… Не уйдешь… Никуда не уйдешь, Ярна моя…– Молчи… Ярна… – прошипел он, и в голосе была не досада, а пьяная, всепоглощающая усталость. – Отпускаю… Сегодня… Хмель… чертов хмель…– Он с громким стоном перевернулся на спину, освобождая ее. Но прежде чем погрузиться в пучину сна, добавил:

Дыхание его стало хриплым и прерывистым. Пьяное забытье сомкнуло веки.

Ярна лежала неподвижно, дрожа мелкой дрожью, как в лихорадке. Его слова звенели в ушах ледяными колоколами. Холодный ужас сжимал горло. Она чувствовала на коже ожог его прикосновений, грубость рук, впившихся в ее тело. Вспоминала его пальцы, рвущиеся под рубаху, пьяное бормотание о желании. И обещание утра. Обещание продолжения.

В тусклом свете угасающих углей его лицо казалось высеченным из серого камня – сильное, жестокое, с глубоким шрамом через бровь, о происхождении которого она боялась думать, ее отметиной на щеке. Горло его было открыто. Беззащитно. Страх, кипевший в ней, внезапно кристаллизовался. Остро. Решительно. Беспощадно.

– Сейчас. Или никогда. Сейчас или утром… и дальше… до ритуала, до смерти.

Она медленно, с кошачьей осторожностью, отодвинула одеяло. Скользнула с ложа, босая, бесшумная. Оружие. Пальцы нащупали край дубового сундука у стены. Откинула тяжелую крышку. Сердце колотилось так, что заглушало все звуки. Внутри – грубые шкуры, одежда. И там, внизу, под плащом – холодное прикосновение металла. Короткий боевой кинжал, с роговой рукоятью. Ее пальцы сжали его. Знакомый, смертоносный вес. За плен. За страх. За отнятый дом. За эти руки. За обещание утра. За все.

Она вернулась к ложу. Гейр лежал на спине, горло – уязвимая мишень в лунном свете, пробивающимся сквозь щель в крыше. Подняла руку. Сердце гнало кровь в виски, рука дрожала, но не от страха. Только ярость. Чистая, сжигающая. Сила гнева и отчаяния, сжатая в кулак вокруг рукояти кинжала. Она занесла оружие. Острие нацелилось в яремную вену, где под кожей пульсировала жизнь. За все!

Бей!

Рука Гейра метнулась вверх со змеиной быстротой. Железные пальцы сомкнулись на ее запястье. Заряна вскрикнула от неожиданной боли. Кинжал со звоном упал на шкуры. В его глазах, внезапно открывшихся, не было ни сонливости, ни пьяного тумана. Только абсолютная, леденящая ясность хищника. Он дернул – Ярна с криком полетела вперед, перевернувшись через него. Он встал на колени, одним движением закинув ее на живот, прижав лицом к шкурам на топчане. Колено врезалось ей в поясницу, ладонь пригвоздила затылок. Вес его был невыносимо тяжелым.

– Ты думала, голубка, что запах убийства не разбудит Ворона? – Его голос был низким, хриплым, но каждое слово падало четко, как удар топора по плахе. Дыхание, пахнущее медом и холодной сталью, обожгло ее ухо. – Убить хозяина в его логове? Смело. Глупо.

– Убью! – выдохнула она, задыхаясь, ярость смешивалась со слезами бессилия. – Убью тебя! Или себя! Но не стану твоей игрушкой! Не дамся! Не дождешься!

Он наклонился ниже. Губы почти коснулись уха. Шепот был страшнее крика, проникая прямо в мозг:

– И не надо. Умрешь. Скоро. Когда луна станет круглой, как серебряная гривна. Это твоя судьба, прими. Единственная причина, почему ты дышишь здесь, а не кормишь червей в земле своих предков.

Он отпустил ее так же внезапно, как схватил. Спустился с постели, поднял кинжал, взвесил на ладони с видом знатока, затем швырнул в самый темный угол хижины. Без слов. Без взгляда. Просто ушел, оставив ее лежать на холодных шкурах, дрожащую от унижения, леденящего страха и невысказанного вопроса, застрявшего в горле комом льда. Умрешь… При луне… Сосуд… И где-то в глубине, под страхом, шевельнулось другое чувство – яростное, обжигающее обещание самой себе: не стану. Ни Сосудом. Ни жертвой. Ничьей.

Глава 7

Утро не наступило – оно пролезло в длинный дом, цепляясь копотью за балки, серое и безнадежное. Ярна сидела у очага