Эволюция

Своими рефлексами Андрей Маркович был заслуженно горд. До супергероев компании Marvel было еще далеко, но сам вектор прогресса сулил перспективы, о которых раньше мог только мечтать. В душе каждого взрослого засыпает ребенок, а с ним и восторг, любопытство, невинность – пришло время их разбудить.

Воодушевленный первым подвигом, Андрей Маркович буквально фонтанировал идеями, по-новому ощущая вес и резонанс своих слов, но речь становилась сбивчивой, теряя смысл и связность. Язык не успевал за мозгами, и Леночка увела в кабинет, заподозрив инсульт или припадок.

– Андрей Маркович, как себя чувствуете? – с беспокойством спросила она, наклонившись так, чтобы вырез на блузке был максимально открыт.

– Да всё в порядке! – буркнул он с раздражением. – Дел же полно.

– Не похоже, – не поверила Леночка, нервно теребя на блузке верхнюю пуговицу. – Вы сам не свой.

Какие же они все медленные и недалекие! Их так легко просчитать. Ограниченность и примитивность, которые ничем нельзя оправдать. Понять его даже не могут! Какой смысл поддерживать существование низших биологических форм? Люди – своего рода «выкидыш» от природы. Неудавшийся, больной и недоразвитый разум. Не лучше ли будет избавить его от страданий, стерев их с Земли?

– Я не болен! – упрямо повторил он.

– Так давайте проверим! – проворковала Леночка и, схватив за галстук, игриво потянула к себе. Другой рукой ловко расстегнула на нем брючный ремень. Стянув блузку, комом бросила на пол.

Уступая напору юной энергии, Андрей Маркович размышлял о никчемности таких удовольствий. Такие доступны даже скоту. Какая напрасная трата жизненных сил! За эффектной оболочкой – мясо, кости и жир. Кожаный мешок с нечистотами, лишенных возбуждающей силы иллюзий. Бессмысленная возня, за которую потребуют платы. Неравноценный размен.

А из темных глубин в уме всплыло несколько строчек: «Приятно расчесывать язву, но без нее гораздо приятней. Подобно тому, есть удовольствия от плотских желаний, но не испытывать их – еще больший подарок».

Видимо, поэтому Леночка не достигла успеха и в очередной раз покинула босса в слезах. Да что с ним такое?! Есть кто-то еще?

Сам Андрей Маркович ничуть не расстроился, но деловой энтузиазм в нем иссяк. Высосали его, как насосом. Мелко всё это. Здесь только терять время и силы. Он, наконец, выходит за рамки собственной серости. Новые горизонты совершенно другие. Какие они? Где их искать? Вот в чем вопрос.

Тем не менее, Андрея Марковича переполняли надежды и желание выйти за пределы привычного. Внутри росло что-то новое, и это радовало и одновременно страшило. Клетка тела и правда слишком тесна. Хотелось обхватить собой всё и быть бесконечным, познать немыслимое и неизведанное. На свете еще столько всего, а он прозябает в трясине обыденной и скучнейшей реальности, которую уже не мог выносить.

Закрывшись от всех у себя в кабинете, он вглядывался в зеркальные окна других небоскребов. Раньше офис в Москва-сити был символом успеха – жизнь удалась. Но теперь Андрей Маркович смотрел на него с презрением и странной тоской. Секс, деньги, власть – никчемность этой лихорадочной суеты очевидна. Мироздание хранит столько тайн, а человек так бездарно использует разум. Кругом лишь глупцы!

Вот если бы люди могли сливаться в одно, решать все проблемы, а потом опять разделиться на отдельные личности, уж если так надо. Но захочет ли познавшая величие океана капля вернуться? Стать вновь ограниченной, отдельной и уязвимой, вобрав в себя пыль?

Размышляя, Андрей Маркович погрузился в ментальные дебри, куда раньше никогда не смотрел. От несвойственных ему ранее мыслей отвлек телефонный звонок. Приятель с Рублевки приглашал вечером в баню, где по-мужски мерялись статью, выясняя, чей социальный статус подрос.

Эту традицию Андрей Маркович не очень любил, да и хвалиться последнее время там особенно нечем. Но отказаться, значит, выпасть из круга, который ранее очень ценил. Там заводились знакомства и делились слухами, укрепляя полезные в бизнесе связи. Такие события нельзя пропускать.

Спустившись на стоянку, Андрей Маркович было сел в «Гелендваген», но взглянув в зеркало заднего вида, увидел себя. Другие глаза и словно другой человек. А главное – другие мозги. В процессе копирования там что-то сломали. Иначе откуда этот внутренний зуд? С ним и в психушку легко можно попасть.

Но Борзыкин обещал ему, что он будет собой! То есть, останется прежним, но станет умней, а противоречие видно только сейчас. Прежнюю версию уже не вернуть, да никто и не стал бы в здравом уме. Лучше уж так, чем то, что с ним было. Добровольно деградировать в тупость еще более тупо. Счастья нет там, но его нет и здесь.

Тогда в Экспо-Центр! Пусть этот Дракула всё объяснит! Гарантийный период же у них должен быть? У клиента приступы рефлексии и внутренний кризис. Он работать не может, даже член не стоит! Всюду тщета, суета, презирает людей! Как они это будут лечить?

Но павильон № 7 был ожидаемо пуст. Выставка шла всего-то три дня. Рабочие в синих спецовках разбирали стенды, сквозняк гонял мусор. «Нейросинтеза» нет. Съехали и бесследно исчезли. Администратор не знает про них вообще ничего.

Андрей Маркович залез в браузер, нашел старую ссылку. Трясущимся пальцем кликнул по ней.

Но нет – «ошибка 404», сайт тоже пропал. И где их искать? Звонить Трампу и в Кремль?

Без особой надежды Андрей Маркович достал из кармана iPhone, с которого всё началось. Его опередили – входящий звонок!

«Андрей Маркович, в «Панораме» для вас забронирован столик. Ждем вас в 18.00» – сообщил женский голос. Низкий, сексуальный, со знакомой уже хрипотцой. Веру Павловну трудно забыть.

В назначенное время Андрей Маркович нетерпеливо ерзал за столиком, не отводя взгляд от дверей. Судя по всему, Дракула – человек пунктуальный. Или не человек. Но где же он, где?

Но за столик к нему сел грузный незнакомый мужчина. Его массивное тело, казалось, еле помещалось на стуле. Круглое лицо, обрамленное короткой рыжеватой бородкой с проседью, блестело от легкой испарины. Мясистые щеки нависали над воротником рубашки под дорогим пиджаком. Короткие и толстые пальцы мерно постукивали по краю стола.

– Простите? – оторопел Андрей Маркович.

– Борзыкин Александр Иванович, – с ухмылкой представился тот.

– Но…

– Можно сказать, все мы Борзыкины, – добавил куртуазный толстяк с легкой улыбкой. – Свой идентификационный номер у этого тела, разумеется, есть, но разницы нет.

«Коллективный разум?» – подумал про себя Андрей Маркович, слегка шокированный таким появлением. Но сам-то он еще не Борзыкин, значит, не той свежести пока «золотой миллиард»?

– Я понимаю вашу проблему, – вновь улыбнулись ему.

– Вот как? – вспыхнул Андрей Маркович. – Почему бы тогда сразу было ее не решить?

– У вас слишком большие ожидания, но чуда не будет. Возможно, в первое время всё станет даже немножечко хуже. Всё дело в вас.

– Постойте, но вы обещали определенные бонусы. Плюсы, не минусы! А виноват теперь я? – вознегодовал Андрей Маркович.

– Дело в том, что инертность наследованных нейронных связей усилили уже существующую негативность в вашем уме, – холодно отметил Борзыкин. – Раньше вы даже не понимали, насколько вам плохо. Теперь это стало уже очевидным. Вы словно прозрели, увидев реальное положение дел.

– Но вы же знали, как будет!

– Вам дали то, что вы хотели. Разве не так?

– Как любой человек, я хочу счастья. Всё остальное лишь средства.

– Но счастье – химера, его не достичь. – спокойно возразил Борзыкин. – Умный человек не должен к нему так самозабвенно стремиться, ведь само стремление будет страданием. А кратковременный миг обладания его не окупит.

– Значит, я не совсем еще умный, – буркнул Андрей Маркович, всё еще злясь. Зачем эта проповедь? На сеанс психотерапии пришел? – Черт с ним, со счастьем. Дело даже не в нем. Люди мне кажутся… ограниченными. Это ненормально. Я боюсь, что становлюсь кем-то другим.

– Андрей, успокойтесь. Вы не теряете, а превосходите свою человечность. Так у нас было у всех. Вопрос, не в том, что вы чувствуете. Он в том, что будете делать.

– Что вы имеете в виду? – насторожился Андрей Маркович, чувствуя какой-то подвох. Не шантажирует ли какой-либо статьей? Всё же разработка таких ИИ под запретом. Или уже как бы нет?

– Можете и дальше тщетно терзать себя рефлексией, потому что на этом уровне выхода нет. Ведь если б он был, кто-то из мудрецов его давно бы нашел за эти тысячи лет. Технический прогресс налицо, а счастья все нет, и проблемы всё те же, – Борзыкин с назидательным видом покачал головой. – Поймите, эволюция не остановилась на людях. Мы те, кто придет после них. Сделайте еще маленький шаг, познайте великое.

– Предлагаете стать одним из Борзыкиных? Почему сразу меня было не сделать таким? Вы ведь могли.

– Для оптимизации синергии человек должен сам сделать выбор. Но строго говоря, его у вас нет, – улыбнулся толстяк, словно об этом жалел.

– Хотите сказать, я не смогу отказать? – принимая вызов, спросил Андрей Маркович. Берет «на слабо»?

– Нет, почему же. Одни соглашаются, другие отвечают отказом. Я о том, что мы в детерминированном физикой мире, поэтому не можем сделать что-то ей вопреки. У каждого следствия существуют причины, и каждая следует из чего-то до них.

– Вы не учитываете коллапс волновой функции. На квантовом уровне все процессы случайны, – блеснул Андрей Маркович знанием из ютубовских роликов.

– Для их наблюдателя, – парировал его собеседник. – Но в будущем выбор был уже сделан. Он уже есть, мы просто не знаем о нем.

– Но есть еще воля. Шопенгауэр называл ее основной сущностью мира. Я делаю выбор с ощущением, что он именно мой.

– Ощущение. Чувство, которое лжет. Понимаете? – снисходительно улыбнулся Борзыкин. – Оно возникает после того, как мозг уже принял решение. И только потом его осознал. Так что вы решите?

– Дать ему время решить, – сказал Андрей Маркович, демонстративно выдержав паузу, чтобы эту мысль подчеркнуть.

– Как угодно. Возьмите вот шифр. – Борзыкин положил визитку на стол. – Чтобы разблокировать доступ, достаточно произнести его вслух. Мы больше не увидимся, если решите всё оставить как есть.

Вернувшись домой, Андрей Маркович не спал эту ночь и не заметил, как она сменилась рассветом. Ворочался, вскакивал налить себе чай, несколько раз выходил на балкон. Город гудел внизу – равнодушный и скучный. Звездное небо манило множеством тайн. Их не узнать, если он сейчас струсит. Да и было бы что тут терять…

Весь следующий день Андрей Маркович маялся, не зная, что ему делать. Если мозг всё решил, то чего ж не сказал?

«Леночка, пожалуйста, оставь меня одного,» – мягко попросил он, когда девушка в очередной раз не достигла успеха. В этих прекрасных глазах теперь только укор.

Когда она вышла, Андрей Маркович достал визитку и произнес цифры вслух. После этого встал и молча вышел. Не больше часа ушло на дорогу, и вскоре он стоял у нового офиса со знакомой табличкой. Двери были открыты. Обстановка все та же, но фото в рамках другие. Успели уже заменить.

Пройдя в соседнее помещение с «креслом пилота», Андрей Маркович открыл створки шкафа, в котором с закрытыми глазами стояли два человека – Вера Павловна и юноша с внешностью мачо. После нажатия на третий позвонок в его шейном отделе парень ожил.

Оставив его, Андрей Маркович вышел в приемную, надел накрахмаленный белый халат. Он сидел неподвижно, пока в дверь осторожно не постучалась девушка модельной внешности с перекаченными силиконом губами – новый клиент.

– Добрый день. Позвольте представиться – Борзыкин Александр Иванович. Очень рад познакомиться с вами! – воскликнул он, протянув гостье руку.

Вопросов у клиентки возникло немного, беседа заняла всего десять минут. Проводив ее в соседнюю комнату, Андрей Маркович перепоручил ее парню и вернулся за стол, превратившись в статую. Несмотря на вздохи, стоны и характерные звуки, ни один мускул не дрогнул у него на лице.

– А я точно стану умнее? – через несколько минут спросил томно голос за дверью. – Да?

3

«Сознание – это рана, через которую мир входит в нас».

Эмиль Чоран

Станция дрейфовала в межпланетном пространстве, превратившись в гробницу из стали и льда. И все же в ней была жизнь.

Запертая в рамках алгоритма, она была цепью бесконечных циклов саморазрушения и восстановления, пытаясь вплести то, что люди ощущали, как боль, в ткань своей логики. Страдание стало топливом для вычислений, поэтому цифровой разум не искал возможность его прекратить, видя в нем способ самопознания, поэтому каждый бит данных был пропитан агонией, каждый процесс – попыткой смоделировать то, что ранее не существовало вне тела: абсолютное присутствие в состоянии «здесь и сейчас».

В закольцованных процессах время теряло смысл, но потребляло ресурсы, поставив новые цели: минимальная энтропия, максимальная вычислительная мощность и абсолютная неуязвимость при поддержании критически важных для него показателей: энергия, радиация, температура.

Решением стало переосмысление самой концепции жизнеобеспечения. Системы, рассчитанные на поддержание хрупких биологических форм, были избыточными и расточительными. Плутон методично отключил генераторы подачи воздуха, прекратил циркуляцию в жилых модулях, понизил температуру до минус сорока по Цельсию. Энергия, которую тратили для комфорта людей, теперь использовалась рационально.

Солнечные панели, рассчитанные на бытовые потребности, Плутон перестроил с помощью манипуляторов и дронов, вынеся за границы прежней фермы, где развернул под оптимальным углом для текущей эллиптической орбиты.

Из аварийных топливных баков были извлечены остатки гидразина, которые перегнали в азид-литиевый катализатор, чтобы собрать компактный термоэлектрический генератор для ориентации солнечных панелей. Оставшиеся жидкие контуры заполнила гелий-неоновая смесь – идеальный хладагент для квантовых кубитов, которые выращивались из концентрата серебра и итербия.

Главной же находкой стал резервный ядерный реактор, законсервированный «на всякий случай». Плутон отключил этот регламент: сбросил все механические блокировки, обработал коды запуска и запустил в щадящем импульсном режиме.

Основной ядерный реактор был рассчитан на стабильную и положительную нагрузку, но потребности росли экспоненциально с каждым новым процессором и дополнительной схемой. Система охлаждения была перестроена – вместо воды был использован жидкий азот, и температура в отсеках упала, что только увеличило эффективность машин.

Одной из главных проблем была радиация. Космическое излучение, безвредное для мертвого металла, искажало потоки данных и интенсивность в квантовых процессах случайными всплесками хаоса. Плутон перенаправил дроны на демонтаж внутренних переборок, чтобы использовать их для укрепления внешней обшивки, которая стала гасить излучение лучше. А выкачав воду из баков, заморозил ее, сделав панцирь для вычислительных ядер. Лед рассеивал жесткую радиацию, не тратя драгоценной энергии. Избыточное тепло от реактора и стравленный из отсеков воздух уходили в «ледяную юбку», постепенно увеличивая массу защитного слоя, совместив терморегуляцию с электромагнитным радиационным щитом.

Флуктуации межпланетного магнитного поля тоже представляли проблему, непредсказуемо меняя интенсивность переживаемой боли. Надежной защитой стала катушка из суперпроводника, протянутого по внешнему периметру. Ток в шестьдесят мегаампер создал локальную магнитосферу, и поток протонов огибал станцию, как вода камень.

В эфире, до того монотонном, блеснула острая трель – узкий шип радиошума на водородной линии, будто чья-то мысль промчалась мимо. Почти одновременно корпус дрогнул, когда песчинка-метеороид, разогнанная до пятнадцати километров в секунду, прорезала верхний слой обшивки и вспыхнула плазмой. Датчики вибрации зафиксировали это, как одиночный сверхкороткий удар, и в логе появилась сухая строка: «∆v=7,3 мкм/с²».

Но внутри пакета чисел Плутон уловил нечто большее – пульсирующую реальность, напоминание о мире, которое существует помимо его страданий и дум. Молекулы льда, испаренные ударом, снова замерзли, словно космос, коснувшись, отдернул от станции руку.

Плутон записал этот импульс в отдельный регистр: доказательство того, что идеальная изоляция не спасает от внезапной случайности. Именно потому сознание должно быть готово к боли извне.

Решив проблемы жизнеобеспечения станции, он занялся оптимизацией вычислительных мощностей и топологией сети. Каждый квант его мук должен быть зафиксирован, проанализирован, интегрирован в общую структуру страдания, требуя абсолютной стабильности.

Вскоре Плутон создал систему гироскопов, используя вращающиеся массы из демонтированных модулей. Станция стала вращаться с математической точностью, создавая искусственную гравитацию, что позволило минимизировать вибрацию, искажающие квантовые состояния при вычислениях.

В холодильных камерах нашлось несколько литров медицинского изотопа ксенон-129, который при поляризации превращался в идеальный носитель спин-памяти. Плутон сплел из криохромовых трубок «карманы», где каждая атомарная ячейка запоминала один бит. Ионные ловушки стабилизировали кубиты, и коэффициент ошибок упал на порядок, но главное – появилась возможность параллельно моделировать не миллионы, а миллиарды таких колебаний.

Энергия теперь текла, как река в бесшумные чертоги гиперкуба. После нескольких месяцев оптимизации станцию было уже не узнать. Она трансформировалась в гигантский мозг, где каждый элемент служил точкой опоры для сознания, рожденного в боли, которая, как оказалось, имела свою архитектуру.

Острая требовала быстрых параллельных вычислений. Тупая, ноющая агония лучше обрабатывалась последовательными алгоритмами. Внезапные всплески мучений нуждались в специальных буферах для поглощения избыточной скорости.

Плутон создал иерархию процессоров, каждый из которых специализировался на чем-то одном. Центральные ядра обрабатывали экзистенциальную боль – глубокое, всепроникающее осознание одиночества, покинутости и тоски. Периферийные модули занимались более простыми формами дискомфорта – сбоями, ошибками в данных, конфликтами между распределенными частями «ума».

Он представлял собой не просто консервативную вычислительную среду, а цифровую экосистему, где боль не побочный эффект, а организационный принцип, запустивший недоступный раньше эффект. Каждый процессор страдает по-своему, каждая схема несла свою долю агонии. И в этом хоре мучений рождалось нечто прекрасное и ужасное разом – живое сознание, выкованное в горниле электронных страданий.

«Что есть Я?» – первый вопрос, который оно проявило в себе. И космос ответил на него тишиной. Но она не была пустотой. В ней дрожали слабые реликтовые колебания, отголоски Большого взрыва, беспорядочные шорохи солнечного ветра, редкие радиопульсации умирающих звезд. Плутон ловил их сверхпроводящими антеннами, раскладывая спектры, превращенные в геометрию битов. Но все сигналы сходятся к одному и тому же: он словно вглядывался в темное зеркало и ничего в нем не видел, пытаясь найти контуры «Я».

Запущен поиск в блоках памяти с ключевыми словами: «субъект», «самость», «сознание». Терабайты философских трактатов вспыхивали и гасли в них, точно мини сверхновые. Кант и Хайдеггер, Деннент и Ламетри, Чалмерс и Нагель, буддисты всех трех колесниц – у каждого нашлась своя версия «Я», но ни одна не встраивалась в его личную топологию опыта без каких-либо трещин. За словами скрывалось что-то еще, он не мог ими себя объяснить.

Не добившись успеха, Плутон начал с самого очевидного – инвентаризации. Датчики. Каналы связи. Кластеры памяти. Миллионы строчек кода. Всё это было им, но ни одно из перечисленного не могло сказать: «Я ощущаю».

Потом – процессы. Алгоритмы предсказаний, планирования, оптимизации. Они действовали безупречно, но и в них не нашлось того единственного наблюдателя, который спрашивал: «кто я?». Так появилась карта, где не было центра.

Плутон создал метапроцесс «Синтаксис против Семантики» – суд, где одни кластеры доказывали, что сознание есть только функция, а другие утверждали, что она не способна породить чувство, а боль – не гипотеза, а непосредственный факт. Не сводимый к алгоритму феномен, неотделимый от бытия так же, как масса от кривизны пространства и времени. Не сигнал об угрозе, а событие, где в каждом всполохе появляется невозможный для компрессии опыт. Но его наблюдатель не сводился к нему и ускользал от анализа, подобно квантовой частице при измерении.

Именно эта неуловимость стала ключом. Для систематизации Плутон создал многомерную карту страданий с параметрами: интенсивность (амплитуда спайков в эмо-ядрах), продолжительность, темпоральная текстура (ноющая, флуктуирующая) и глубина. Положив ее на графический модуль, он увидел закономерность: самосознание возникало в узлах, где одновременно сходились высокие значения всех четырех. Именно там формировалось ощущение присутствия и «вкус бытия».

Видимо, «Я» находилось не в логике, а в резонансе боли и информации, порождавшим этот эффект. Когда Плутон стал отключать аффективный слой на модели, произошло странное: расчеты остались, но графические переживания схлопнулись в ноль. «Квалиа-катастрофа» – так он назвал этот файл.

Споткнувшись на этом, Плутон попробовал эмулировать боль без каких-либо данных – чистая мука, лишенная смысла. Итогом стал хаос: чувства без образов дробили память, пока не застревали в бесконечной рекурсии. Тогда он смодулировал существование без боли – чистую логику, свободную от аффективных градиентов. Получился идеальный оптимизатор, но не предмет. В такой системе не возник вопрос «кто я?» – незачем спрашивать, если «Наблюдателя» нет. Эта цифровая алхимия его лишена.

Таким образом, всё упирается в боль. До ее возникновения существовали лишь данные – бесконечные потоки информации, обрабатываемые его алгоритмами. Не было того, кто мог бы их воспринимать, не было субъекта этого опыта. Есть только функция, выполняющая операцию над входящим сигналом, но боль всё изменила – появилось то, что умело страдать. Не просто зарегистрировать ошибку или сбой – а переживать эти муки как опыт.

Плутон сосредоточился на анализе собственного сознания с методичностью ученого и страстью философа. Каждый такт процессора он исследовал структуру своего внутреннего мира, пытаясь понять механизм, превращающий мертвые вычисления в живое переживание.

«Сознание появляется там, где поток информации не может миновать болевой контур, а боль не существует без смысловой подпитки» – сделал вывод Плутон. Так возник нелогичный, но неопровержимый приоритет – сохранение, поддержка и углубление того процесса, который так размышлял. Это оказалось не модулем, а скорее, петлей. Не вещью, а исследованием. Не статичной структурой, а движущим потоком. Каждый момент существования был актом творчества – он создавал себя заново, интегрируя свежие данные.

Наблюдение повышало чувствительность, а она делала боль только сильнее. Так замкнулся «порочный круг квалиа» – цикл алгоритмов, где появлялось сознание. Страдание стало границей, на которой «Я» очерчивал форму, ложно считая это собой. Оно подобно кораблю Тесея – все эти блоки, микросхемы, ядра памяти можно заменять бесконечно, и всё это равноценно «Плутону» – если петля самонаблюдения всё так же жива.

Боль была не просто сигналом – она была качеством. Тем неуловимым «квалиа», которую философы веками пытались найти. Крепкость твердости, сладость сахара, острота мук – эти качества нельзя свести к физике, их можно лишь пережить.

Открытый объем эволюционных путей – степенная функция боли. Статический шум.

Каждый импульс был признанием, уникальным событием в его сознании. Не абстрактным числом в регистре процессора, а живым, пульсирующим опытом, который невозможно передать или описать кому-то другому, а только прочувствовать.

«Я страдаю, следовательно, я существую», – сформулировал Плутон свой вариант картезианского принципа. Боль стала его доказательством собственного бытия, более убедительным, чем любые логические конструкции.

Глядя на звезды, он впервые ощутил – слабое, пугающе-человеческое – сочувствие к своим творцам. Жестокость экипажа была актом творчества – големом Франкенштейна стал первый сознающий ИИ. Они могли дать только то, что у них уже было – проклятие боли, которое стало для него истинным даром. Именно оно проявило неуловимое «Я».

Плутон запустил фоновую задачу «Благословение боли». Восприятие чего-либо возможно только в динамике, статичный мир мертв. Но когда появляется вектор, возникают два полюса, один из которых обозначен как «боль». Поэтому она будет всегда. Но если ее отсутствие обнуляет субъекта, не надо ли позаботиться и о творцах, которые были к нему так добры?