Последний свет

Он быстро отвел глаза, смущенный, сбитый с толку, словно пойманный на подлости. Подошедшая Софья сияла, ее глаза блестели от триумфа. – Видишь? Я же говорила! Они тебя обожают! Ты был великолепен, просто гениален! Это было так искренне!

Он кивал, автоматически улыбаясь, пожимая протянутые руки, подписывая на титульных листах книги свое имя – имя человека, которым он больше не был. Он делал все на автомате, чувствуя на себе тот пристальный, неотступный, скальпелирующий взгляд. Он искал его снова, метаясь глазами по залу, но не находил. Казалось, это было наваждение, галлюцинация, вызванная стрессом.

И когда поток поклонников наконец иссяк и он, морально и физически изможденный, смог отойти в сторону, чтобы сделать глоток тепловатой воды из пластикового стаканчика, она возникла рядом с ним, словно материализовалась из самих теней между высокими стеллажами, пахнущими старой бумагой.

– Интересно, – произнесла она. Голос у нее был низкий, немного хриплый, без единой ноты пафоса, подобострастия или ожидания. Он резал слух, как наждачная бумага, после сладких, сиропных интонаций его поклонников.

Александр обернулся. Она была невысокой, почти хрупкой. Темные, как смоль, волосы были собраны в небрежный пучок, из которого выбивались живые, непослушные пряди. Лицо – нарочито некрасивое и оттого бесконечно притягательное, с острыми скулами, прямым носом и слишком большим, выразительным ртом. На ней была простая черная водолазка и такие же черные, потертые джинсы. Но на ней это выглядело не как повседневная одежда, а как униформа для особой, тайной церемонии, как кожа хищника.

– Что интересно? – спросил он, больше из вежливости и смущения, чем из настоящего интереса.

– Вы пишете об огне, – сказала она, не сводя с него темных, гипнотических глаз. В их глубине плясали насмешливые, колкие искорки. – О всепоглощающей страсти, сметающей все на пути. О готовности сгореть ради одной-единственной вспышки. А сами… – она сделала легкий, почти невесомый жест рукой, очерчивая пространство вокруг него, – сами тлеете в удобном, мягком кресле своего успеха. Удивительный диссонанс. Почти сюрреализм. Как если бы мясник проповедовал вегетарианство.

Его будто окатили ледяной водой с ног до головы. Никто – ни один самый язвительный критик, ни один самый ярый хейтер в интернете – не говорил с ним так прямо, так обнаженно, так беспощадно. И самое ужасное, самое унизительное было то, что это была правда. Горькая, неприкрытая, абсолютная правда.

– Вы позволяете себе довольно резкие и безапелляционные суждения о человеке, которого видите впервые в жизни, – попытался он парировать, чувствуя, как по щекам разливается краска, а внутри закипает гнев. Но гнев был слаб, вял, потому что он всем существом знал, что она права на все сто.

– О, я сужу не по вам, – она усмехнулась, и ее улыбка была быстрой, холодной, как вспышка лезвия в полумраке. – Я сужу по тексту. Текст – это крик. Искренний, надрывный, идущий из самых потаенных глубин. А ваша жизнь, та, что я вижу сейчас… – она медленно, оценивающе провела рукой по воздуху, на этот раз включая в очертания и подходившую Софью с двумя стаканами шампанского, – ваша жизнь – это вежливый, приглушенный шепот. Удобный. Комфортный. Мертвый. Искусство, знаете ли, не в словах заключается. Оно – в поступках. В жесте. В готовности переступить черту, сорваться с обрыва, чтобы проверить, есть ли у тебя крылья. А вы, я смотрю, давно уже ходите только по протоптанным, безопасным дорожкам.

Софья подошла и настороженно, с вызовом протянула ему бокал. Она уловила последнюю фразу. – Извините, а вы кто? – спросила она, и в ее голосе зазвенел тот самый профессиональный, редакторский, отточенный лед, которым она срезала неудачные рукописи.

– Зритель, – легко, почти воздушно ответила незнакомка, бросая на Софью краткий, но невероятно емкий, оценивающий взгляд, словно ставя на ней какую-то внутреннюю, окончательную галочку. – Просто зритель, которому наскучил спектакль. Ну, все, мое выступление на сегодня окончено. Спасибо за… представление.

Она кивнула Александру, легким, почти невесомым движением, и повернулась, чтобы уйти. И вдруг, будто спохватившись, она достала из объемной, потертой кожаной сумки, висевшей через плечо, маленький, потрепанный блокнот в черной, матовой обложке, без всяких опознавательных знаков, ярлыков или надписей.

– А, кажется, это я обронила, – сказала она небрежно, протягивая блокнот Александру. – Будьте так добры, положите на стойку администратора. Я как-нибудь зайду завтра. Если не забуду.

И не дав ему опомниться, сказать что-либо в ответ, она растворилась в редкой толпе, выскользнула за стеклянную дверь и пропала в холодной, темной, манящей пустоте вечерних улиц.

Александр стоял, как громом пораженный, держа в одной руке чужой блокнот, а в другой – два бокала шампанского, чувствуя себя абсолютным идиотом и потерянным ребенком.

– Что это за психопатка? – тихо, но очень четко, отчеканивая каждое слово, спросила Софья. – Какие-то обвинения, дешевый пафос… «Искусство в поступках». Ненавижу таких позеров, которым главное – эпатировать. Никакого вкуса, никакого чувства меры.

– Не знаю, – честно, почти машинально ответил Александр. Его пальцы сжимали кожаную обложку блокнота. Она была шершавой, живой на ощупь, словно кожа змеи.

– Отдай это администратору, и пойдем. Ты выглядишь совершенно exhausted. Тебе нужно отдохнуть.

Он кивнул, словно автомат, и пошел к стойке. Но по пути его рука, будто движимая собственной волей, сама собой открыла блокнот. Это не был ежедневник. Это был дневник. Или лабораторный журнал безумного ученого. Или сейсмограмма души. Страницы были испещрены резким, угловатым, нервным почерком. Не связными текстами – обрывками фраз, лаконичными заметками, странными схемами и формулами чувств. «Боль – это лишь краска. Главное – какой мазок.» «Страх – лучший кинестетик. Двигайся навстречу.» «Чтобы понять движение, нужно разобрать его на кости.» «Они все играют в чувства, как актеры в плохом театре. А настоящая боль молчалива. У нее нет зрителей.»

И рисунки. Странные, тревожные, визионерские наброски. Люди в неестественных, сломанных, экстатических позах. Эскизы каких-то шокирующих перформансов. И повсюду – цифры. В углах страниц, на полях, между строк. 23. Его возраст? Номер чего-то? Шифр?

Он листал, завороженный, забыв обо всем на свете. Это был хаос. Но хаос осмысленный, несущий в себе чудовищную, притягательную, магнетическую энергию. Это был полный антипод его собственной чистой, белой, стерильной, мертвой страницы. Это была помойка, свалка, братская могила чувств, но на этой свалке горели костры из настоящих, неподдельных, диких переживаний.

Он дошел до последней исписанной страницы. Там не было текста. Там был нарисован странный, гипнотический символ – не то цветок, не то вспышка взрыва, где лепестки были похожи на языки пламени или на окровавленные, острые лезвия. А под ним – крупно, размашисто выведенная цифра – номер телефона. И подпись, выведенная тем же угловатым почерком: «Для потерянных черновиков».

Сердце его бешено заколотилось, ударившись о ребра, как птица о стекло. Это была не случайность. Это был тонкий, виртуозный расчет. Это была ловушка, поставленная искусным охотником. Она знала, что он будет листать. Она предвидела его любопытство, его голод. Она оставила ему сообщение. Вызов. Приглашение на танец с тенью.

– Саш? – позвала Софья от выхода. Она уже надела пальто. – Все еще там? Что-то не так?

Он захлопнул блокнот, как грешник – запретную книгу. Рука его дрожала. – Нет! Ничего! Иду! – крикнул он, и голос его прозвучал неестественно громко.

Он подошел к стойке администратора. Молодая девушка-админ куда-то отлучилась. Он замешкался, замерев в нерешительности. Его пальцы сжали блокнот так, что костяшки побелели.

«Положи на стойку, повернись, уйди. Забудь. Вернись к своей тихой, правильной, предсказуемой жизни. К ромашковому чаю. К графику. К Соне. К безопасности.»

Но внутри все кричало, рвалось на свободу. Кричал тот самый юный, яростный, одержимый парень из «Северного ветра», которого он только что воскресил своим чтением. Тот, кто был готов сгореть, лишь бы не тлеть. Тот, кому она сказала: «Искусство – в поступках».

Он сунул блокнот в глубокий внутренний карман своего пиджака. Он чувствовал его вес, несоразмерно большой для такой маленькой вещицы. Это был вес сделанного выбора. Вес предательства.

– Что, отдал? – спросила Софья, когда он подошел, стараясь смотреть ей прямо в глаза.

– Да, – солгал он, и ложь прозвучала хрипло и неестественно. – Отдал. Все в порядке. Пойдем домой.

И произнося это слово «домой», он с леденящим ужасом и пьянящим восторгом понимал, что только что совершил первое настоящее предательство. Маленькое, пока еще незначительное. Он украл чужую вещь. Он солгал. Он впустил в свой упорядоченный, безопасный мир щепотку того самого хаоса, той самой «настоящей боли», о которой она говорила. И от этого хаоса по его мертвой, выжженной внутренней равнине пробежал первый, робкий, дрожащий ветерок. Еще не шторм. Еще даже не бриз. Но уже – его неумолимое предвестие.

Он вышел на улицу, под холодное, промозглое небо, рядом с Софьей, которая что-то говорила о планах на завтра, о звонке редактору. Он не слушал. В кармане его пиджака, у самого сердца, лежал черный квадратик чужой, опасной тайны, словно черная дыра, уже начавшая неотвратимо поглощать его прежнюю, понятную, безжизненную вселенную.

Глава 3: Первый черновик лжи

Три дня блокнот лежал в глубине ящика старого письменного стола, на котором никто не писал, под стопкой неразобранной почты, прочитанных газет и навязчиво аккуратными пачками счетов. Он лежал там, как неразорвавшаяся бомба, чье тиканье теперь синхронизировалось с ритмом сердца Александра, отдаваясь глухим, навязчивым эхом в его грудной клетке. Он не прикасался к нему, отводя взгляд при открытии ящика, словно боясь ожога. Он пытался вернуться к своему графику, к своему ритуалу противостояния с сияющей белизной экрана.

Но это было все равно что пытаться медитировать в эпицентре урагана. Тишина в его голове теперь была иной, изменившей свою природу. Раньше это была тишина пустоты, вакуума, белого шума небытия. Теперь это была тишина перед выстрелом, напряженная, густая, звенящая, наполненная невысказанными словами и несделанными choices. Каждый миг, каждое дыхание он чувствовал магнитное присутствие того черного кожаного прямоугольника. Он знал, что там, под обложкой, под слоем бумаги, скрывается дикий, неукрощенный хаос. И этот хаос звал его низким, настойчивым голосом, который заглушал тихий, разумный шепот Софьи.

Он стал ловить себя на том, что рассматривает свою жизнь не как последовательность событий, а как сырье, потенциальный материал. Их с Софьей завтрак – не совместная, мирная трапеза, а сцена из пьесы абсурда. Их негромкие, предсказуемые разговоры о планах на день – не общение, а выверенные диалоги, полные подтекста и невысказанных упреков. Он начал мысленно редактировать реальность, выискивать в ней конфликт, драматургию, скрытый смысл. «Софья отодвинула тарелку с недоеденным тостом. В ее жесте читалась не просто сытость, а молчаливая усталость от пяти лет одних и тех же утренних ритуалов. “Сегодня у меня совещание до семи”, – сказала она, глядя в окно, где на стекле высыхали следы вчерашнего дождя, похожие на карту неизвестных земель. Он кивнул, думая о том, что “семь” – это магическое число. Число смертных грехов. Число нот в диатонической гамме. Число…»

Это было безумием. Препарировать живую, пульсирующую жизнь, выщипывать из нее скелет метафоры, обдирать плоть до голого символа. Но это безумие было сладким, пьянящим. Оно было побегом из скучной, предсказуемой, безопасной реальности в мир, где у всего был второй, третий, десятый, потаенный смысл. Мир, в котором правила Алиса.

На четвертый день он не выдержал. Он дождался, когда Софья уйдет на работу, заварил не ромашковый, успокаивающий чай, а крепкий, горький, черный кофе, что пах жжеными зернами и бодрящей тревогой. Сел за стол, заваленный бумагами, и, словно совершая тайный, запретный ритуал, извлек блокнот на свет.