Путь доблестного воина Ахалвина. Часть II

Первые лучи утренней зари, бледные и обманчивые, только начали окрашивать слюдяное окошко, когда скрипнула калитка. Сердце Мокруши екнуло, она рванулась к двери, уже готовясь увидеть израненного, но живого Перуна с Судиславом на плече.

Но на пороге стоял не он.

В проеме, заслоняя собой бледное небо, высилась знакомая фигура, не сулившая хорошего. Велеслав. Отец ее покойного мужа. Его длинная, спутанная борода, похожая на мох, тронулась сединой, а в глазах, глубоко посаженных под нависшими бровями, плясали злые огоньки – отсветы колдовских чар и старческой алчности. Он опирался на резной посох с набалдашником в виде головы волка – тотемного зверя Велеса.

– Чего не спишь, сноха? – просипел он, и его голос звучал как скрип сухого дерева. – Аль постояльца поджидаешь? Того, что зовется Перуном, чтоб его леший в болото уволок.

Мокруша отшатнулась, инстинктивно прижимая к груди руки.

– Велеслав… Что тебе нужно в такой час?

– Чаc? – старик усмехнулся, переступая порог без спроса. – Самый что ни на есть подходящий час. Час, когда темные силы властвуют, а светлые дремлют. Час для правых дел.

Он окинул взглядом чистую, уютную горницу, и этот взгляд был полон презрения ко всему этому женскому уюту, к прялке в углу, к горшкам с целебными травами.

– Дело простое. Отдай отару. Отара – не вдовье дело. Овцы – души предков, они под крылом Велеса ходят. А я – голос Велеса в этом роду. И в дом ко мне перебирайся. Место вдовы – у очага свекра. Я и сам еще не одряхлел, – он сделал неожиданно резкое движение и грубо ухватил ее за ляжку, – силы во мне, сноха, поболе, чем в том заезжем бродяге, что ты к себе приняла. Он сегодня здесь, а завтра след простынет. А я – родня.

Мокруша, сгорая от стыда и гнева, оттолкнула его сухую, костлявую руку.

– Убирай свою длань, старик! Стыд ты свой растерял по дорогам да по кабакам! У меня сын есть, Судислав, наследник отца своего. Все мужино имущество останется при нем, когда возмужает. Мне твой очаг и твои лапы не нужны!

Лицо Велеслава исказилось злобой. Он с силой ткнул посохом в глиняный пол у очага.

– Сын? Мальчишка, который по полю за овечками бегает? Он не мужчина! А ты – тень мужа! Тени не держат стадо! Стадо – духи предков, оно принадлежит Велесу! А я – Велеслав! Я его голос! И по праву крови оно – мое!

Мокруша выпрямилась. Гнев придал ей силы. Она схватила веретено – простое, выточенное из березы, но в ее руке оно вдруг обрело вес и значимость жезла.

– Сын Велемысла еще жив! – голос ее зазвучал низко и сильно, почти как колокол. – И пока он дышит, Велес не заберет то, что сам дал! Я – Мокруша! Я молюсь Великой Матери, и она сплела нити так, что стадо останется с сыном! А ты забыл, старик, – прошептала она, и в шепоте этом слышалась сталь, – что сам Велес – сын Мокоши? Ты молишься ее сыну, и пытаешься попирать ее силу!

Велеслав замер. На мгновение в его глазах мелькнула неуверенность, древний суеверный страх перед прядящей судьбы богиней. Но тут же его злоба взяла верх.

– Брешешь, ведьма! Заговоры свои тут раскидываешь! Да и жив ли твой Судислав – одному Велесу ведомо! Может, волки уже косточки его обглодали!

И в этот момент Мокрушу осенило. Слишком уж вовремя он появился. Слишком уж уверен в пропаже.

– Откуда ты знаешь, что Судислав не вернулся? – в ее голосе послышался ледяной ужас. – Это ты! Это ты его украл! Верни моего сына, старческий выкидыш! Верни! Думаешь, за вдову некому заступиться? Вернется Перун… он тебе покажет, где раки зимуют!

Имя воина, произнесенное с такой верой и яростью, стало последней каплей. Лицо Велеслава исказилось гримасой бешенства. Он резко занес свой посох и с силой обрушил его на голову женщины. Мокруша беззвучно ахнула и рухнула на пол, как подкошенный колос. Сознание поглотила тьма.

Велеслав, тяжело дыша, постоял над ней. Потом, проворно для своих лет, взвалил ее бесчувственное тело на плечо, вышел во двор и бросил в телегу, прикрыв дерюгой. Взял вожжи, и тронул лошадь в сторону темного, молчаливого леса.

Тем временем на лесной поляне, где ночью гремела гроза и лилась кровь, царило сосредоточенное спокойствие. Четверо друзей – трое в человеческом облике и один в обличье пса – совещались. Воздух еще пахнет озоном и свежей кровью.

– Следы ведут вдоль ручья, – сказал Бьярки, самый старший и молчаливый из братьев. Его лицо, обветренное и жесткое, как дубовая кора, было непроницаемо. – Отару гнали намеренно. Аккуратно, не пугая.

– И слишком уж аккуратно, – добавил Фроди, чья богатырская стать выдавала в нем лося даже в человечьем виде. – Как на показ. Приманка.

Перун, обмывшись в ледяной воде ручья, мрачно кивнул.

– Мысль верная. Не всем нравятся новшества. Не все рады тому, что пашня теснит лес. Это ловушка. На меня. На нас.

Тори, в облике пса, ткнулся носом ему в руку и коротко взвизгнул, подтверждая догадку.

– Ладно, – поднялся Перун, с силой стряхнув воду. – Раз так, играем по их правилам. Но на своих условиях. Тори, веди.

Братья молча кивнули. Не было нужды в лишних словах. Они были охотниками и воинами, понимали друг друга с полуслова.

Двигаясь по следу, который с легкостью брал Тори, они вскоре вышли к небольшой пещере у подножия известковой скалы. Картина, открывшаяся им, была столь же очевидной, сколь и зловещей: вся отара, целая и невредимая, мирно паслась на заросшей травой поляне перед входом. Ни пастуха, ни стражей видно не было.

– Слишком просто, – пробурчал Перун, сжимая рукоять топора. – Тори, будь начеку. Фроди и Бьярки, остаетесь снаружи.

Пес издал глухое рычание. Они вошли во мрак пещеры.

Через несколько десятков шагов туннель расширился в небольшую камеру. И в свете слабого луча, пробивавшегося из расщелины в своде, они увидели пленников. Судислав и… Мокруша. Они лежали на холодном камне, связанные по рукам и ногам, с кляпами во рту. Глаза мальчика были широко раскрыты от ужаса, глаза женщины – закрыты, лицо мертвенно-бледно, с запекшейся кровью на виске.

Перун, забыв про осторожность, бросился к ним, выхватив нож, чтобы перерезать веревки. В тот же миг позади них с оглушительным грохотом рухнула часть свода. Глыбы известняка и земли с ревом обрушились, заваливая выход сплошной, казалось бы, непроходимой стеной.

Пыль стояла столбом. В полной темноте, прорезаемой лишь слабым лучом из рсщелины сверху, раздался старческий, хриплый смех. Он отражался от стен, превращаясь в демонический хор.

– Ха-ха-ха! Вот ты и попался, чужак! В капкан, который сам и обошел!

Перун вскочил на ноги, прикрывая телом Мокрушу и мальчика.

– Велеслав! – прогремел его голос. – Вылезай, трус! Покажись лицом!

– Зачем? – эхо донесло до них голос. – Чтобы ты меня своим топором? Нет уж. Любоваться на тебя отсюда, снаружи, куда приятнее. Я, Велеслав, свекор этой глупой бабы! Она как раз под стать тебе, дарю ее! И пацана в придачу! Теперь будете вместе. До конца дней. А дней этих у вас осталось – с гулькин нос.

Перун молча, с яростью, принялся разгребать завал. Камни поддавались с трудом, осыпаясь и намертво заклиниваясь. Судислав, освобожденный от пут, присоединился к нему, отбрасывая мелкие осколки.

– Никто вас тут не найдет! – продолжал голос. – Это склеп! Велесов склеп для недостойных! И знай, Мокруша, – он обратился к женщине, которая тихо стонала, приходя в себя, – это я сделал тебя вдовой! Я убил собственного сына, твоего Велемысла! Ты сделала его отступником! Он перестал чтить лес, перестал приносить жертвы Велесу, пошел на поводу у тебя и твоей проклятой богини с ее прялкой! Ты сплела ему смерть своими руками! А теперь прялки нет! И Мокошь тебя не услышит! Подыхайте тут в каменном мешке!

Голос затих, и лишь эхо долго еще разносило его последние слова. Мокруша медленно села, прижимая руку к ране на голове. Глаза ее были полны не болью, а холодной, бездонной скорбью. Но скорбь быстро сменилась концентрацией.

Снаружи доносились приглушенные удары и скрежет – это Бьярки и Фроди пытались разобрать завал с другой стороны. Но прогресс был ничтожным. Прошло несколько часов. Силы начали покидать даже Перуна. Воздуха становилось меньше.

Мокруша подняла голову. Ее взгляд упал на кожаный пояс Перуна, украшенный металлическими накладками.

– Перун, – сказала она тихо, но внятно. – Дай мне свой пояс.

Он уставился на нее, не понимая.

– Мокруша, тебе надо беречь силы…

– Дай мне пояс! – в ее голосе прозвучала та самая сила, что заставила когда-то усомниться самого Велеслава.

Он молча снял и подал ей тяжелый пояс. Мокруша принялась неторопливо, с невероятной для ее состояния ловкостью, расплетать кожаные ремни, свивая их в прочный, упругий шнурок. При этом напевала себе под нос, старую, забытую песню-заговор. Потом вырвала из своей головы прядь волос и вплела ее в шнур. Потом нашла на одежде Судислава клочок овечьей шерсти – и тоже вплела.

– Мокошь-матушка, – заговорила она, голос ее зазвучал как ветер в тростнике, – всесущая, всерожающая! Ты, что прядешь нити судеб, опускаешь их на землю, из которых растут травы, деревья и дети! Услышь меня, заточенную в каменное чрево! Дай силу этой нити – нити из пояса воина, волос матери и шерсти животного! Пусть она найдет путь к земле-кормилице!

И в ее руках простой шнурок начал… светиться. Тусклым, ровным, живым светом, словно светлячок, опутанный паутиной. Она привязала один конец к самому большому камню, преграждавшему путь, и бросила другой конец в узкую щель между глыбами.

И нить поползла.

Она извивалась, как змея, находя малейшие лазейки, просачиваясь сквозь груду камней. Свет ее пульсировал, она казалась живой. Бьярки и Фроди, с изумлением наблюдавшие за этим явлением снаружи, торопливо расчищали путь перед ней, следуя за мерцающим проводником.

Наконец, тонкий кончик светящейся нити выбрался наружу и коснулся влажной, плодородной почвы у входа в пещеру.

И произошло чудо. Нить не просто легла на землю. Она пустила корни. Тонкие, белые, почти невидимые корешки впились в грунт, жадно вбирая влагу и силу земли. Нить начала утолщаться. Из тонкого шнурка она превращалась в жилистую лозу, потом в мощный корень, потом в ствол молодого, но невероятно сильного дерева. Дерево росло не вверх, а в сторону завала, оплетая камни, проникая в трещины.

Кожа, волосы и шерсть стали плотью могучего растения. Раздался треск. Камни зашевелились. Мощный ствол, наполненный силой Матери-Земли, сдвинул с места огромную глыбу, заклинившую проход. За ней поползли другие. Каменная пробка медленно, с скрежетом, расступалась.

– Как нить на прялке разделяется на волокна, так и вы, камни, расступитесь перед силой земли! – прокричала Мокруша, и это было уже не просьбой, а приказом.

Когда проход стал достаточно широк, Перун первым вытащил на руках Судислава, потом помог выбраться Мокруше. Они стояли на свежем воздухе, вдыхая его полной грудью, а позади них, в проеме, зияла расщелина, оплетенная странным, светящимся растением, которое медленно угасало, превращаясь обратно в обычный кожаный пояс, лежащий на камнях.

Перун обернулся к Мокруше. В его глазах, привыкших к битвам и чудесам, светилось нечто новое – глубочайшее почтение.

– Ты спасла нас, Мокруша. Одна. Своей силой.

Она покачала головой, опираясь на его руку. Лицо ее было бледным, но спокойным.

– Нет, Перун. Изначальный завал был слишком мощен. Его расчистили ваши руки – твои и твоих родичей. Моя нить лишь указала путь и дала последний толчок. Это была победа всех нас. Сила воина, сила зверя и сила матери. А теперь, – ее голос стал твердым, —Время вершить суд.

Глава 4

Стояла золотая осень. Воздух был прозрачен и свеж, а от реки, могучего Днепра, веяло влажной прохладой. Листва на деревьях пылала багрянцем и золотом, словно сами древесные духи надели свои лучшие наряды перед долгой зимней спячкой. Урожай был убран, амбары ломились от зерна, и в селе царило редкое для этих суровых краев чувство сытого довольства.

Именно в такое утро к Перуну, наблюдавшему с высокого речного обрыва за игрой порогов, подошел Кудряш, сельский старшина. Его лицо, испещренное морщинами, как вспаханная нива, было озабоченным, но в глазах светился интерес.

– Здравы будь, Перун, – начал он, почесывая свою густую, в проседь бороду. – Дай совет, коли не в тягость. Ты в землях дальних бывал, много диковинного повидал. Слыхали мы, будто на западе, у германцев или еще кого, есть мельницы хитрые. Не на конской тяге и не на бабьих руках, а силой самой воды зерно мелют. Правда ли это? Река наша, Велес-батюшка, силен, пороги шумят, силу свою попусту растрачивает. А зерна ныне… зерна собрали столько, что все наши бабы до самой весны на жерновах мозоли до кости сотрут. Высохнут, как щепки. Вы со Сварославом такого инструменту наковали, что пашни умножились и урожаи возросли. А теперь, гляди, и с помолом беда.

Перун обернулся. Усмешка тронула его губы, скрытые бородой. В глазах, цвета зимнего неба, мелькнула тень воспоминаний.

– Видал, Кудряш. Видал такие мельницы на Рейне и на Роне, в землях бургундов. Диковинное зрелище: колесо огромное, водой крутится, а жернова сами собой вертятся, без единой руки человеческой. Но я… я воин, а не мельник. Подскажу, что сам видел, да только вместе соображать нужно будет, с твоими плотниками да со Сварославом. Одному мне не снести.

– Оно и понятно, дело новое, – кивнул Кудряш. – Никто не упрекнет, коли с первого раза не заладится. Говори свои мысли, а уж руки у нас найдутся.

Они спустились к воде, к тому месту, где бурлящий поток, огибая порог, образовывал спокойную и глубокую заводь. Перун взял палку и начал чертить на влажном песке.

– Вот река. Здесь нужно построить запруду, плотину, чтобы воду направить не вширь, а в узкий проток. А в протоке поставить колесо – большое, с лопастями по кругу. Вода будет бить в лопасти, колесо – вращаться. А от колеса через ось движение на жернова передаваться будет.

Кудряш внимательно вглядывался в рисунок, кивая.

– Колесо… дерево мы найдем, дубов крепких полно в заповедной роще. Сколотить – тоже дело знакомое. А вот ось… – он нахмурился. – Ось-то, чтобы выдержала напор воды да вес жерновов каменных… Тут одно дерево, пусть и дубовое, не справится. Переломится, как щепка.

Перун задумался на мгновение, потом лицо его озарилось.

– Сделаем ось из цельного дубового бревна, отборного, без сучка. А Сварослав выкует железные полосы, и мы ту ось ими окрепим, обожмем, как обручами бочку. Будет крепко, будто из чистого железа, да только легче и дешевле.