Путь доблестного воина Ахалвина. Часть II

Тимур Кошкаров

Путь доблестного воина Ахалвина. Часть II

Глава 1

– Перун! Ты выйдешь к столу, аль снести снедь тебе сюда? – Женский голос, густой и звучный, как мед, прозвучал из-за двери в горницу.

Ахалвин, кого с легкой руки Иринга в этих краях нарекли новым, грозным именем Перун, отозвался:

– Выйду, хозяйка. Благодарствую, что позвала.

Он с усилием поднялся с жесткой лавки, опираясь на правую руку. Левая, все еще недвижимая и туго перетянутая чистым холстом, висела в перевязи. «Легкая рука Иринга», – мысленно усмехнулся он. Более зловещей иронии было трудно придумать. Одно имя маркграфа, подручного самого Аттилы, заставляло трепетать целые королевства, а он, Ахалвин-Сигурд-Перун, был его «милостью» спрятан в глухом славянском селе у самой границы известного мира.

Неделю назад его, полумертвого, с копейной раной под лопаткой, привезли сюда. Мокруша, молодая вдова-знахарка, приняла его и буквально поставила на ноги своими травами, заговорами и неусыпной заботой.

Он поправил на себе простую холщовую рубаху и вышел в общую горницу.

Дом был добротным, по местным меркам даже богатым – четыре комнаты, сходящиеся к общей печи-каменке, что жарко топилась в центре дома. Одну из комнат Мокруша отвела под больных да рожениц – его нынешнюю обитель. За столом уже никого не было; хозяйка, примостившись у печи, подала ему миску дымящейся овсяной каши с куском баранины – не скупилась, ведь гунны заплатили за его постой столько, что можно было кормить все село.

Закончив с трапезой и поблагодарив хозяйку, он вышел во двор. Отлеживать бока уже наскучило, тело, привыкшее к труду и битвам, требовало дела.

– Мокруша, а есть ли в хозяйстве работа для мужика? – спросил он, глядя на залитое утренним солнцем подворье.

– Как не быть работы, – отозвалась она, вынося ведро. – Тяжело вдове одной управиться. Вон, дрова не колоты лежат. Судислав мой мал еще, седьмой годок только пошел, да и когда ему – с утра до ночи овец пасет. А у меня и своих дел невпроворот.

– Неси топор, хозяйка. Буду кашу твою отрабатывать.

– Да ведь уплачено за все сполна! Где это видано, чтобы благородные господа дрова кололи… Да еще с раной!

– Неси, неси. Вторая-то рука здорова. А топор – он и мужику, и воину в руку ложится одинаково.

Мокруша, хмыкнув, но не переча, принесла тяжелый рабочий топорище. Перун упер чурбан в плаху, примерился и нанес один точный, мощный удар. Древесина с хрустом разлетелась на две идеальные половинки. Но вместе с ней – с коротким, жалким треском – лопнула и железная головица топора, отлетев в сторону.

– Хороший был топор, – с искренней грустью вздохнула Мокруша, подбирая обломки. – Сколько зим служил верой-правдой, не ломался…

Перун смутился, но тут же выпрямился.

– Не кручинься, дело поправимое. Скажи, где у вас кузница?

– Известно где. Вон, за селом, у реки.

Взяв обломки, он направился к указанному месту.

Кузница Сварослава стояла на отшибе, у самой воды. Возле низкого сруба дымился горн, звенел молот. Сам кузнец, могучий детина с окладистой бородой и умными, хитроватыми глазами, отер пот со лба.

– Сварог в помощь, мастер, – поздоровался Перун, показывая обломки топора.

Кузнец окинул его опытным взглядом, оценивая и рану, и осанку.

– И тебе не хворать, чужестранец. Видать, топор наш слабоват оказался для твоей богатырской длани. Починить – починю. Иль новый продать могу. Только учти – лучше этого он не будет.

– А почему так? – спросил Перун, осматриваясь вокруг.

– Руда наша, мил-человек, не в пример привозной, крепости не дает, – вздохнул Сварослав. – Из чего делаем, то и получается. Бей снова со всей дури – и новый сломается. Оружие мы из своей руды и не делаем – пропадешь с таким в бою. Для него железо покупаем, дорогое. А на мужицкий топор – куда уж… Так что учись сноровку иметь, с учетом здешних порядков.

Пока кузнец разглагольствовал, Перун внимательно изучал кузницу: устройство низкого горна, кучки буроватой местной руды, готовые изделия – в основном, сохи, серпы, простые ножи. Он вышел во двор, оглядел запасы угля, вернулся.

– Как величать тебя, покоритель огня и металла? – перебил он наконец поток слов.

– Сварославом кличут. И отец мой Сварога славил в сей кузне, и дед, и деда дед… Так у нас в роду…

– Добро, – резко, но без грубости, остановил его Перун. – А если я скажу, Сварослав, что мы с тобой будем из сей руды делать такие клинки, что за ними купцы из самого Царьграда в очередь станут, – возьмешь меня в дело?

Кузнец замолчал, уставившись на него во все глаза. Его болтливость куда-то испарилась, уступив место жадному, профессиональному интересу.

– Ты… ты чьих будешь, мил-человек? – наконец выдохнул он. – По виду ратник, а берешься кузнечному делу меня, потомственного кузнеца, учить.

– Я учился много зим у кузнеца Регина, что перековал меч Грам, – сказал Перун тихо, но так, что каждое слово легло, как молот по наковальне. – И сделал его крепче, чем был он выкован самим Одином. Коли тебе сие о чем-то говорит.

Сварослав замер, и в глазах его мелькнуло суеверное почтение, смешанное с недоверием.

– Ладно, ладно… Мы тут не только лаптем щи хлебаем. Коё-что слыхали про дела давние. Грам, сказывают, из металла небесного кован… У нас тоже камни с неба порой падают, да не каждый день… Вот, к примеру, случай был…

– Стой! – Перун поднял руку. – Решай. Хочешь ли научиться ковать лучшие мечи в мире или нет?

– Да какой же кузнец сего не желает! – воскликнул Сварослав, и в голосе его прозвучала искренняя страсть.

– Кузню твою ломать не станем, сперва новую смастерим. Вот тут, под навесом, горн поставим, иной конструкции. Только помощника мне найди. Сам видишь – однорукий я пока.

– Сам и буду! – живо отозвался кузнец. – Секреты от чужих глаз подальше держать надо. Народ у нас ушлый, проведают – мигом переняют. Говори, что надобно, я все мигом справлю.

– Записывать станешь? Иль заучивать?

– Запомню! – Сварослав ткнул себя пальцем в лоб. – У меня тут – все цепко.

И Перун стал диктовать. Список был длинен и странен: не только глина особой жирности, песок речной, кожи буйволовые для мехов, но и камни диковинные, и даже древесина определенных пород.

Сварослав, закатывая глаза, старательно загибал пальцы, бормоча названия под нос.

– Топор вот тебе, новый, – сказал на прощание кузнец, протягивая добротное, хоть и простое изделие. – Лучший, что есть. Не сыщешь крепче в наших краях. Денег не надо. Сочтемся еще. Приходи через три дня. Все, что по списку, будет. Уж больно интересный ты человек… Вот, помнится, случай у нас еще…

– В другой раз, – поспешно прервал его Перун, уже отступая к выходу. – Мне спешить, а то хозяйка беспокоиться станет.

И он быстрее отправился прочь от кузнеца, на ходу уже пожалев, что связался с эдаким болтуном. Но дело было задумано. И в этом деле, в жарком пламени нового горна и тайне металла, он видел свое единственное спасение – от прошлого, от боли, от самого себя. Здесь, у наковальни, он снова мог бы стать кем-то. Пусть не Сигурдом, драконоборцем. Пусть даже не Перуном, громовержцем. А просто – Мастером. И это пока что было единственным, за что он мог ухватиться в этом новом, жестоком мире.

Глава 2

Стояла пора, когда Даждьбог уже отводил солнце к югу, уступая место на небе осенним тучам, а по утрам на поблекшую траву ложился хрустальный иней, словно седая борода старика-Велеса. Воздух в кузнице, однако, был всегда летним, раскаленным и густым, пахнущим железным потом земли и горьким дымом жертвенного костра. Здесь, на окраине славянского селения, спрятанного в глубине лесов, творилось нечто невиданное.

Горн, дитя ума и силы пришлого воина именем Перун, пылал, как глаз разгневанного божества. Вылепленный из местной глины, замешанной на кварцевом песке, он стойко переносил ярость огня, что бушевала в его чреве. Два могучих меха из бычьей кожи, натянутых на дубовую раму, вдували ветер в его нутро могучими выдохами, заставляя угли пылать ослепительной белизны жаром. Это был не просто огонь. Это был дух плавки, сам дух войны и созидания, вызванный волей человека.

В этом пекле, под присмотром мастера Сварослава, руда, темная и непримечательная, перерождалась. Она текла, алая, как кровь из свежей раны на теле великана, послушная и живая. Подобно тому, как нечистоты всплывают на поверхность чистой воды, так и шлак, темная порода-обманка, отделялся от благородного металла, всплывал радужной пленкой, чтобы быть сметенным железным прутом кузнеца. Металл, рожденный в этом аду, был чист и однороден, лишенный изъянов и скрытых слабостей. Был готов принять любую форму, какую пожелает ему придать рука творца.

Сам творец, нареченный Перуном, стоял у наковальни. Его тело могучего сложения воина с берегов Рейна, было обнажено по пояс и блестело от пота, смешанного с угольной пылью. Мышцы на спине под левой лопаткой, некогда пронзенные вражеским клинком, играли при каждом движении, и от былой раны остался лишь багровый шрам – напоминание о прошлой жизни, о предательстве, о смерти, которую он избежал. Руку знахарка Мокруша лечила травами и заговорами. Она обрела прежнюю силу, и даже большую, ибо теперь ею правил не только воинский гнев, но и терпеливая мудрость мастера.

Уже скоро год миновал с той поры, как он, полумертвый, был привезен сюда степными всадниками, говорившими на странном наречии – людьми Аттилы-Грозы Мира. Они вручили его заботам молчаливой вдовы, шепнув лишь одно:

– Это Перун. Он должен жить.

И он жил. Сперва как тень, призрак в горнице бревенчатой избы, потом как выздоравливающий зверь, а ныне – как один из столпов этой маленькой, затерянной в лесах общины.

– Поддай, Сварослав, не скупись! – голос Перуна гремел под сводами кузницы, заглушая шипение углей. – Пусть дух огня увидит свою силу в нашем дыхании!

Молот в его руке —тяжелый, продубленный потом и огнем кузнечный боец – опускался на заготовку с ювелирной точностью. Каждый удар был стихом в поэме о рождении стали. И в этой поэме были свои тайные строки, открытые Перуном.

После первичной ковки раскаленный докрасна клинок обкладывали древесным углем и вновь отправляли в горн. Уголь, словно колдовское зелье, проникал в тело железа, насыщая его своей крепостью. Металл становился втрое прочнее, его лезвие могло рассекать кольчугу и не тупиться о кость.

Первым творением, рожденным в новом горне, стал не меч и не секира, а простой топор. Но какой! Перун выковал его для Мокруши, в благодарность за ее заботу. Лезвие его блестело холодной синевой, а острота была такова, что им можно было бриться. Старый кузнец Сварослав, взяв его в руки, лишь свистнул сквозь редкие зубы, впервые не сумев подобрать слова.

Перун же за полдня переколол все дрова во дворе знахарки, не чувствуя ни малейшей усталости.

Сама Мокруша, прячась за занавеской слюдяного окошка, украдкой наблюдала не за топором, а за тем, кто его держал. Ее молодое сердце, истосковавшееся по мужской ласке после смерти мужа, сжималось от сладкой тоски. Она видела, как играют мускулы на его спине, как свет пламени отражается в его глазах, цвета рейнского шторма. В голову лезли мысли, от которых щеки пылали жарче горна. «Ох, баба, опомнись, – шептала она себе, – не ровен час, он по всему князь, а ты… ты лесная знахарка». Но сердце не слушалось разума.

А Перун, будто не замечая ее смущенных взглядов, не думал останавливаться. Его ум, отточенный в военных походах и дворцовых интригах, теперь был обращен на мирный труд. Он выковал плуг с сошником из своего «чудо-железа», которому не страшны были ни камни, ни сплетенные корни. Приладил к нему колеса – диковинка, о которой здесь лишь слыхивали в сказках. Теперь даже малой Судислав, сынок Мокруши, мог управляться с пахотой.

А уж борона, сделанная руками Перуна, и вовсе вызвала в селе пересуды. Рыхлила землю так, словно ее касалась длань самого Даждьбога, суля невиданные урожаи.

Вместе с Судиславом они распахали все окрестные луга, что лежали в запустении, и засеяли пшеницей. Помогали и соседям – не за спасибо, а за долю в урожае или приплод скотины.

Потом в руках Перуна родилась пила – и пошла новая волна чудес. Расширили кузницу, выстроили новую, просторную овчарню для Мокруши. Теперь она могла оставлять в зиму больше овец, ибо косой из новой стали Перун выкашивал столько сена, что и пятеро здоровых мужиков не управились бы.

Не могла нарадоваться Мокруша на своего постояльца. И когда он, окрепнув окончательно, заговорил о том, чтобы перебраться жить к Сварославу в кузницу и не стеснять ее более, она воспротивилась с яростью медведицы.