Фарфоровая Кукла

Кэйт училась. Ее мышцы горели, спина ныла, но ее лицо оставалось бесстрастным, фарфоровым. Она сосредоточилась на точности движений. Внутри нее не осталось места для мыслей о побеге, о прошлом. Оставалась лишь задача: поднять руку под правильным углом. Повернуться на пять градусов влево. Задержать дыхание ровно на шесть секунд.

Он наблюдал за ней, скрестив руки на груди. Его взгляд скользил по ее фигуре, выискивая малейший изъян.

– Достаточно на сегодня, – наконец произнес он. – Ты – податливый материал. Грубый, но податливый.

Он ушел, оставив ее стоять посреди комнаты. Она не двигалась еще несколько минут, боясь нарушить поставленную им форму. Потом медленно, все так же держа спину идеально прямо, опустилась на край кровати.

Она посмотрела на свое отражение в зеркале. Девушка с прямой спиной, поднятым подбородком и пустыми глазами. Чужак. Но ее движения стали… другими. Экономными. Лишенными суеты. Как у него.

Она подняла руку и медленно провела пальцами по своему лицу. Кожа была гладкой и холодной. Ни единой морщинки, ни единого признака эмоций. Идеальный фарфор.

Внутри не было ни страха, ни ненависти. Была только тишина. Та самая, к которой он ее приучал.

Она была Двадцать Семь. И ее тело постепенно переставало быть ее телом. Оно становилось его творением. И самым ужасным было то, что в этом была своя, извращенная, успокаивающая логика. Пока она подчинялась, не было боли. Пока она была идеальной, не было его леденящего гнева.

Она легла на жесткий матрас, приняв позу, которую он считал правильной для отдыха – на спине, руки вдоль тела. Она закрыла глаза и погрузилась в темноту, которую сама же и создала внутри себя. Тихий, безвоздушный кокон.

Кошмар не заканчивался. Он просто стал нормой.

Он принес ей книгу.

Это был не кейс с инструментами, не планшет и не еще один предмет для пыток. Это был томик в твердом переплете, без опознавательных знаков, с идеально белыми, шероховатыми страницами. Он положил его на табурет рядом с кроватью.

– Чтение развивает концентрацию и дисциплину ума, – объявил он. – Беспорядочный поток мыслей так же отвратителен, как и неопрятная кожа. Ты будешь читать. Вслух.

Кэйт молча смотрела на книгу. Запретный, почти мифический артефакт из другого мира. Рука сама потянулась к ней, но она остановила себя, ожидая команды.

– Начни, – он отступил к стене, приняв свою обычную позу наблюдателя – скрещенные руки, бесстрастный взгляд.

Она открыла книгу. Страницы были пусты. Совершенно белые. Ни единой буквы.

Она перелистнула несколько страниц вперед, потом назад. Пустота. Она посмотрела на него, не понимая.

– Читай, Двадцать Семь, – повторил он, и в его голосе зазвучал легкий, предупреждающий шипящий оттенок.

Она сглотнула. Горло пересохло.

– Но… здесь ничего нет, – ее собственный голос прозвучал хрипло и непривычно. Она так редко говорила.

Он сделал шаг вперед. Всего один. Этого хватило, чтобы по спине побежали ледяные мурашки.

– Ты не смотришь. Ты лишь видишь. Чтение – это извлечение смысла из хаоса. Из пустоты. Найди слова, Двадцать Семь. Или я найду их для тебя.

Угроза была очевидной. Она уставилась на белизну страниц до рези в глазах. Мозг, отвыкший от любой произвольной деятельности, лихорадочно пытался найти узор, тень, хоть что-то, что можно было бы выдать за текст. Перед глазами поплыли пятна.

– Я… я не могу, – прошептала она.

Он вздохнул, тихий звук, полный разочарования. Он подошел к своему кейсу и достал не шприц, а небольшой черный прибор, похожий на датчик.

– Я помогаю тебе, – сказал он и приложил прибор к ее виску.

Тонкий, едва слышный звук высокой частоты впился в сознание. Это не была боль. Это было невыносимое ощущение зуда внутри черепа, словно кто-то шевелил извилины ее мозга.

– Концентрация, – сказал он. – Ищи порядок в бессмыслице. Создай его.

Зуд усиливался. Она зажмурилась, пытаясь сбежать внутрь себя, но звук преследовал ее и там. Она снова уставилась на страницу. И вдруг… увидела. Не буквы. Нет. Но ее собственный панический, метущийся разум начал проецировать на белизну обрывки мыслей, обрывки воспоминаний. Слово "солнце", написанное светящимся следом на сетчатке. "Помоги". "Страшно".

– Я… вижу, – выдавила она, чтобы он остановил этот ужасный зуд.

– Читай, – тут же последовала команда. Прибор продолжал гудеть.

– Со-лнце… – она произнесла первое, что мелькнуло. Голос дрогнул. – Помо-ги… Стра-шно…

– Не связанные между собой понятия. Эмоциональный шум, – холодно констатировал он. – Продолжай. Найди структуру. Смысл.

Она продолжала, выдергивая из хаоса в своей голове обрывки, слова, звуки. Она "читала" свой собственный страх, свое отчаяние, выворачивая наружу то, что так тщательно хоронила. Это было больнее любого сеанса с обручем. Он заставлял ее самой стать соучастником пытки, заставлял ее голосом озвучивать свою боль.

Прибор отняли. Зуд стих, оставив после себя странную, звенящую пустоту в голове. Она сидела, тяжело дыша, смотря в белые страницы, на которых теперь для нее навсегда были написаны ее общие кошмары.

– Приемлемо, – сказал он, убирая прибор. – Для первого раза. Ты начала видеть материал. Теперь мы будем его шлифовать. Ты будешь читать, пока твой голос не станет ровным, а повествование – стройным. Пока ты не научишься извлекать из тишины идеальную, выверенную историю. Мою историю.

Он повернулся и ушел.

Кэйт осталась одна с пустой книгой. Она осторожно прикоснулась к страницам. Они были шершавыми и холодными. Как ее кожа. Как ее мысли.

Она снова открыла книгу. И тихо, едва слышно, начала "читать" – выстраивать из обрывков и хаоса тот идеальный, бесстрастный рассказ, который он хотел от нее услышать. Ее голос звучал монотонно, безжизненно. Голос фарфоровой куклы, говорящей чужие слова.

Она была Двадцать Семь. И ее заставляли переписать свою душу, страницу за страницей.

Глава 7.Первая трещина

Утром он принес ей яблоко.

Совершенное, глянцево-красное, без единого изъяна. Он держал его в безупречно чистой ладони, и оно казалось инородным телом в этой стерильной белизне, всплеском жизни, который был здесь неуместен и потому особенно жесток.

– Еда, – произнес он, протягивая плод. – Питательные смеси поддерживают существование, но не дают опыта. Опыт текстуры. Фактуры. Ты должна научиться чувствовать. Контролировано.

Кэйт смотрела на яблоко. Слюна предательски наполнила рот. Воспоминание о вкусе, сочном и сладком, ударило в мозг с такой силой, что у нее закружилась голова. Она машинально потянулась за ним.

– Не так, – его голос остановил ее, как электрошокер. – Сначала – осмотр. Оценка.

Он повертел яблоко перед ее глазами.

– Идеальная форма. Правильный цвет. Отсутствие повреждений. Это – эталон. Теперь твоя очередь.

Он положил яблоко ей в протянутую, замершую руку. Кожа плода была прохладной и гладкой.

– Опиши свои тактильные ощущения. Без эмоций. Только факты.

Она сглотнула. Пальцы сжали твердую поверхность.

– Гладкое… Твердое… Холодное, – выдавила она.

– Примитивно, но верно, – он кивнул. – Теперь обоняние.

Она поднесла яблоко к лицу. Сладкий, свежий аромат ударил в ноздри, вызвав еще один шквал воспоминаний: осенний сад, пирог бабушки, смех… Она зажмурилась, пытаясь отгородиться.

– Запах, – сказала она глухо.

– Специфику, Двадцать Семь. Сконцентрируйся.

– Сладкий… Фруктовый… Свежий… – каждое слово давалось с трудом, как предательство. Она описывала ему кусочек своего потерянного рая.

– Достаточно. Теперь вкус.

Он сделал паузу, наблюдая за ее реакцией. Она замерла, сжимая яблоко в руке. Съесть его? Здесь? Сейчас? Это казалось святотатством. Последним актом капитуляции.

– Я… не могу, – прошептала она.

– Не может – это не диагноз, а отсутствие дисциплины, – его голос стал опасным, тихим. – Ты будешь есть. Осознанно. Контролируя каждый момент. Или я заменю яблоко на другой стимул. Менее приятный.

Она знала, что это не пустая угроза. Медленно, с трясущимися руками, она поднесла яблоко ко рту. Ее зубы сомкнулись на глянцевой кожице. Хруст раздался в оглушительной тишине комнаты, как выстрел. Сок брызнул на губы.

– Опиши, – скомандовал он.

Она жевала. Вкус, яркий и настоящий, заполнил рот, заставляя сжатый желудок содрогнуться от протеста и голода одновременно.

– Сладко… Кисло… Твердо… Сочно… – она говорила с набитым ртом, и это было унизительно.

– Глотай.

Она повиновалась. Кусок прошел по горлу, оставив после себя жгучую жажду еще одного.

– Теперь следующий укус. Медленнее. Проанализируй изменение текстуры.

Она откусила снова. И снова. Под его бесстрастным взглядом она ела идеальное яблоко, разбирая его на атомы, на ощущения, лишая его всякой радости, всякого смысла, кроме того, что вкладывал в него он. Это была не еда. Это был еще один урок послушания. Еще один шаг к тому, чтобы принять пищу из рук похитителя и сказать «спасибо».

Когда от яблока осталась лишь изящная огрызенная сердцевина, он протянул руку. Она молча отдала ему остатки.

– Хорошо, – сказал он, рассматривая ее работу. Следы ее зубов были неровными, рваными. Неидеальными. – Надо работать над равномерностью давления. В следующий раз.

Трэвор повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился. Его взгляд упал на ее руку. На тыльную сторону ладони, где выступила маленькая капелька яблочного сока, липкая и сладкая.

Не думая, повинуясь внезапному импульсу, Кэйт поднесла руку ко рту и слизала ее.

Она сделала это машинально, как делала бы когда-то на кухне, торопясь на пары. Миг нормальности в самом ненормальном из миров.

Он замер. Весь его вид, всегда собранный и идеально контролируемый, на мгновение застыл. Он медленно повернулся к ней. В его глазах, тех самых, глубоких и бездонных, что-то вспыхнуло. Не раздражение. Не гнев. Нечто более странное и пугающее. Что-то похожее на… интерес. На холодный, хищный азарт.

– Что это было, Двадцать Семь? – его голос был тише шепота, но от него застыла кровь в жилах.

Моро не ответила, застыв с поднесенной ко рту рукой, понимая, что совершила ошибку. Непозволительную, детскую, глупую ошибку.

– Это было непредусмотренное действие, – продолжил он, делая шаг к ней. Его тень накрыла ее. – Импульс. Остаток… старого кода. Того, что я еще не стер.

Он взял ее руку. Его пальцы сомкнулись вокруг ее запястья не больно, но неумолимо, как тиски. Он смотрел на то место, которое она только что лизнула.

– Импульсы – это хаос. А хаос… – он поднял на нее глаза, и в них плясали холодные огоньки, – …требует коррекции.

Он потянул ее к раковине. Включил воду. Ледяную.

– Мытье. С мылом. Пока не сотрешь начисто следы своей несдержанности.

Он заставил ее мыть руку с особой, почти хирургической тщательностью. Потом вытер насухо стерильной салфеткой.

– Помни, Двадцать Семь, – сказал он, уже уходя. – Совершенство не терпит ни единой лишней молекулы. Ни единой лишней эмоции. Эта… сладость… на твоей коже – это грязь. А я не терплю грязи.

Дверь закрылась. Кэйт стояла у раковины, вдыхая запах мыла, который перебивал сладкий, призрачный аромат яблока. Она подняла руку и посмотрела на чистую, почти стерильную кожу.

И вдруг ее потянуло. Не к яблоку. К тому мгновению, к тому крошечному, липкому, неправильному пятнышку на руке. К тому единственному за все это время импульсу, который принадлежал только ей.

Она сжала руку в кулак, чувствуя, как где-то глубоко внутри, под толстым слоем фарфора и страха, дрогнуло что-то живое. Маленькое и несчастное.

Она была Двадцать Семь. И она совершила ошибку. И впервые за долгое время эта ошибка показалась ей не ужасной, а… важной.

Тишина после его ухода была оглушительной. Она стояла у раковины, вцепившись пальцами в холодный композит, и слушала, как стучит ее сердце. Оно стучало громко, настойчиво, нарушая предписанный им бесстрастный ритм. Этот стук отдавался эхом в звенящей пустоте комнаты, и ей казалось, что его должно быть слышно даже ему, даже за этой массивной, непроницаемой дверью.

Импульс. Остаток старого кода.

Его слова жгли сильнее, чем ледяная вода. Он увидел. Увидел крошечную частицу нее, Кэйт, которая осмелилась проявиться в безупречном мире Двадцать Семь. И не стер ее, а лишь… отметил. Внес в протокол как ошибку, требующую исправления.

Она медленно вернулась к кровати, движения ее были скованными, будто ее конечности снова стали чужими. Она села, положила руки на колени и уставилась на идеально отполированный бетон пола, пытаясь поймать тот самый миг, тот самый импульс. Что это было? Голод? Но она не была голодна. Ностальгия? Слишком абстрактно. Это было что-то более простое, более животное. Миг отсутствия контроля. Миг, когда она забыла, что за ней наблюдают.

Она сжала кулаки. Потом резко разжала, заставляя мышцы расслабиться. Дисциплина. Он требовал дисциплины даже в отчаянии.

И тогда она услышала.

Сначала это был едва уловимый звук, вкрапленный в монотонное гудение вентиляции. Не скрежет, не щелчок. Стон. Тихий, приглушенный, полный такой безысходной боли, что у Кэйт перехватило дыхание.

Она замерла, превратившись в слух. Стон повторился. Он шел не из вентиляции. Он шел сквозь стену. Справа.

Кто-то есть. Кто-то еще.

Мысль ударила с такой силой, что ее бросило в жар, а потом в холод. Она не была одна в этой белой преисподней. Рядом, за этой холодной, идеально ровной стеной, мучили кого-то еще.

Стон повторился. Это была женщина. Или подросток. Звук был слишком слабым, чтобы разобрать. Потом послышались всхлипы. Тихие, беспомощные, заглушаемые – словно кто-то уткнулся лицом в подушку, чтобы не закричать.

Кэйт медленно, крадучись, словно боясь спугнуть этот ужасный и такой желанный звук, подошла к стене. Она прижалась к ней ухом. Холодная поверхность обожгла щеку.

Тишина. Потом – приглушенный удар. Или стук? Металлический, ритмичный. Цепь? Ее цепь? Потом снова тихий, надрывный плач.

Сердце Кэйт бешено заколотилось, сметая все уроки дисциплины, все насажденное спокойствие. Она не была одна. Эта мысль не приносила утешения. Она была чудовищной. Если она была Двадцать Семь, то кто там? Двадцать Шесть? Двадцать Восемь? Сколько их? Сколько таких же, как она, заточено в этих белых коробках, пока он шлифует их до идеального состояния?

Плач за стеной стих. Его сменили тихие, равномерные шаги. Тяжелые. Мужские. Его шаги. Кэйт инстинктивно отпрянула от стены, как будто он мог видеть ее через бетон.

Шаги затихли. Послышался скрип открывающейся двери. Не ее двери. Соседней. Затем – его голос. Слишком приглушенный, чтобы разобрать слова. Тон был ровным, безразличным. Затем – новый звук. Глухой, влажный удар. Плач оборвался, сменившись тяжелым, хриплым всхлипом.

Кэйт закрыла глаза, охваченная волной тошноты и первобытного ужаса. Она представила себе такую же комнату. Такую же кровать. Такую же цепь. И другую девушку, такую же испуганную и сломленную, которая только что получила свой урок за непослушание. Или просто за то, что осмелилась плакать.

Он что-то сказал еще. Прозвучал щелчок – возможно, тот самый ужасный обруч. Потом – абсолютная тишина.

Минуту. Две. Пять.

Кэйт не двигалась, прижавшись спиной к холодной стене, словно пытаясь впитать в себя боль той, незнакомой пленницы. Она не чувствовала облегчения от того, что не одна. Она чувствовала себя песчинкой в огромной, бездушной машине. Одной из многих.

Шаги раздались снова. Дверь соседа закрылась. Он шел по коридору. Мимо ее комнаты. Она затаила дыхание, ожидая, что щелчок замка раздаться у ее двери. Что он придет и накажет ее за подслушивание. За проявленный интерес.

Но шаги прошли мимо и затихли вдалеке.

В соседней комнате было тихо. Абсолютно тихо.

Кэйт медленно сползла по стене на пол, обхватив колени руками. Дрожь, которую она так тщательно подавляла, вырвалась на свободу и сотрясала ее все с новой силой.

Она не была одна. И от этого стало невыносимо страшно. Его мир, его «лаборатория» оказались больше, сложнее и чудовищнее, чем она могла предположить. Он был не просто художником-одиночкой. Он был… инженером. Конвейером по производству идеальных, безмолвных кукол.

И она, Двадцать Семь, была всего лишь одним экземпляром в его коллекции.

Она подняла голову и посмотрела на репродукцию «Витрувианского человека» на стене. Идеальные пропорции. Математическая гармония. Теперь этот рисунок выглядел не как чертеж, а как сборочная схема на заводе. Конвейерная линия, где из живых людей делали биороботов.

Тишина за стеной была теперь громче любого стона. Она кричала о безысходности. О масштабах кошмара.

Кэйт заткнула уши пальцами, но не могла заглушить этот кричащий звук безмолвия. И эхо того, чужого, оборвавшегося плача, который теперь навсегда остался в ней.

Глава 8.Соседка

Прошли часы, а может, и дни. Время снова потеряло смысл, но теперь оно было наполнено новым, тягостным ожиданием. Кэйт замирала у стены каждый раз, когда в тишине раздавался малейший шорох. Она не слышала больше стонов. Лишь изредка – приглушенный скрежет, похожий на перемещение металлической мебели, или мерные шаги Похитителя. И каждый раз ее сердце сжималось от страха и странной, болезненной надежды.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.