Макинтош для близнецов

Немцы кажутся мне слишком бесстрастными для секса, хотя в этом я не алё… Но вот для рэпа они точно не айс. Они похожи на роботов в шарфиках – очень интересных, даже независимых от некоторых мировых программ. Таких роботов, что – себе на уме. Пожалуй, немцы умиляют меня своим искусством, своим видом и скверным характером в том числе. Умиляют до любви. Нет, точнее, умиляют до лайков. Я смотрю на Нину, приткнувшуюся головой к закрытому окну, – на её дерзкое лицо, слишком тяжёлый взгляд – и понимаю, что мне не нравится эта скверная женщина. Но я её полюбила. Хоть и не той самой любовью, что аж вопреки, но всё же полюбила. За что? Может, за её раненую историю, благодаря которой даже самый последний человек прощается… до той самой?

– Я знаю! – выдёргиваю я Нину из её мыслей. – У тебя есть хвост, который ты от всех прячешь. Ещё ты жила в интернате, тебя всё детство опускали головой в унитаз и вообще всячески издевались разные садисты… Твоя мать – серость и пьянь, твой дядя – педофил… Ещё ты была нищей. Такое я про тебя придумала, чтоб оправдать твоё настоящее, – выпалила я на одном дыхании.

– Откуда ты знаешь про хвост… – сказала она без вопросительной интонации, сделала серьёзное лицо, всплеснула руками… и не раскололась.

– Ты могла бы стать актрисой. Хорошо сыграла. Я – поверила.

– Давай немного поспим?

– А может, ты серийная убийца даже! С таким-то прошлым… Я все сезоны «Мыслить как преступник» позырила… Там типа чем тяжелее детство, тем тяжелей статья.

– Бу!

– Вот ду-у-у-ра… И правда ж – напугала!

– Всё! Я сплю! Обратно полетим самолётом. Далековато ехать.

Я отвернулась от неё, и перед глазами замельтешили дома и города, которым никогда не пахнуть варениками и селёдкой. На мне, вдруг показалось, чужая одежда, что из какой-то совсем чужой мне жизни… не моей. И шубейка-то эта из холодного меха пошита. Мне нет в ней тепла, в ней – неуютно. Я всматриваюсь в мелькающий мир за стеклом, будто пытаюсь его узнать, но не узнаю́. И мысли мои мелькают. Со мной что-то очень не то происходит, и в то же время что-то очень то происходит со мной! Как будто я впервые вышла из-за кулис бытия на его сцену и решилась здесь жить, не прячась больше за плотной шторой.

Я вытаскиваю у Нины из кармана плеер и слушаю какую-то поросятину. Незнакомая, не узнанная мной женщина подвывает там у неё: «Мама, я забыла гордость… но я узнала, что такое нежность! Мама, я так одинока… а вокруг меня люди, люди… Мама, у меня сердце не бьётся… Мама, что со мною будет?!»

– Всё будет хорошо, Ни… На… Ниночка… – подвываю я и роняю слёзы на воротник. На норке остаются вмятины, как после перенесённой оспы, и я реву ещё пуще… Жалко шкурки, что сто́ит… шкуры Нины, что вся во вмятинах и рубцах, как после перенесённой жизни.

…Волкер встретил нас с дурацким лицом и дурацким приветствием «Хай».

– Хай, Гитлер! – бросилась к нему обниматься Нина.

– Хелло, хелло, – поулыбался он и потрусил на своих тоненьких ножках по длинной дорожке к высокому дому.

Нина задержалась у машины, потому что немецкий Арменка решил с ней поторговаться о цене за проезд. А я пошла за Волкером. Потом я услышала мат, который Нина знала в совершенстве, и визг сорвавшейся с места машины.

– Подожди меня! – крикнула она мне вслед.

Я остановилась. Она бежала и весело выкрикивала:

– Этот «давай до свиданья» нагреть нас решил. Ха-ха!.. Мать моя женщина! А я русским могучим ещё и скостила полцены… Ха-ха! Зачем, спрашивается, языки учить, если наш мат везде понимают?.. – вроде как поинтересовалась она, подойдя ко мне. – Международный язык, панимащ?

– Он был твоим клиентом, этот Волкер? – спросила я.

– Ты что, ревнуешь?

– У него такой большой рот.

– Ой, да ладно тебе… Не был он моим клиентом, – захихикала Нина. – Он у меня жил неделю в Питере. По обмену…

– Это как?

– Ну, люди со всего мира могут приехать и остановиться в моём доме, я им свой велком и борщ, а потом я могу поехать к ним и жить у них.

– Удивительно! И зачем тебе это?

– Забавно. Можно ходить голой и ничего не скрывать. Кому не нравится – тот пусть валит. А кто не свалит – тот друг на всю жизнь. Волкер не сосал мне пальцы, но я это знаю про него и принимаю. И он принял меня. Понимаешь? С моим хвостом, который я от всех прячу, – глянула она мне прямо в глаза и опять не раскололась.

Волкер выкатил нам белого вина и колбасы. Я быстро забалдела и никак не могла наесться. Нина пихала меня ногой под столом, как только я тянула руку за новым бутером, а я ела и ела. Особенно мне понравилась перчёная сырокопчёная колбаска, на которую я очень неприлично налегала.

– Принимай меня любой, и даже – толстой. Потому что мне абсолютно плевать на твой хвост, – отмахнулась я от неё.

– О боже! Где ты жила? Ты хоть бы прожевала сначала, прежде чем разговаривать!

– Ой, извините, извините… Совсем не умею себя вести в приличном обществе.

Нина засмеялась, а я вдруг почувствовала себя свободной и отвязной донельзя и, подмигнув ей, скинула тапки.

– Малы́, – пояснила я Волкеру, распущенно шевеля пальцами.

Тогда и он захохотал.

– Что вы все надо мной смеётесь? Это неприлично так ржать, дайте ещё колбасы.

Волкер придвинул мне всё блюдо и, подперев голову кулаком, стоически терпел пожирание его продуктов.

– О! Нежадный. Хорошо. Переведи ему, что он – нежадный. Я не знаю, как это по-английски.

Нина перевела. Он привстал и показал мне неразжатым кулаком, где у него холодильник, мол, если этого не хватит – возьми там. Все опять рассмеялись.

Я чувствовала себя как дома, и Волкер был мне родственником в тот день. Словно голые люди, мы болтали без стеснения обо всём. Я плохо знаю английский, на котором они общались, но Нина переводила мне то, чего я не понимала… А когда я напилась, языковой барьер был полностью преодолён, причём для Волкера – тоже. Он орал русские песни громче нашего, а когда всё же просил перевести, то плакал.

– Я несла свою беду! – кричал Волкер.

– По весеннему по льду! – подхватывали мы.

– Подломился лёд, душа оборвалася… Камнем под воду пошла, а беда, хоть тяжела, но за острые края, – перекрикивал он нас, – задержалася!

Потом я вскакивала и наглядно показывала ему, что было дальше. Как он настиг её, догнал… и как на руки поднял… и как «беда с молвой в седле ухмылялися» … И от того, что «беда на вечный срок задержалася», пьяный немец просто рыдал, и мы подхватывали.

Если б Волкер не жил в трёхэтажном тереме, что стоял особняком от других домов, соседи наверняка вызвали бы полицию. Потому что пьянка удалась. После песен Волкер и Нина пустились в пляс. Точнее, они не танцевали, а прыгали под громыхающую музыку. Стояли рядом, держась за руки, и подпрыгивали… Так долго, будто надеялись взлететь.

Когда Нина, казалось, выпрыгнула из своей боли, она, обессиленная, упала на диван рядом со мной. Примостившись у меня на коленях и смотря куда-то в сторону, она сказала:

– Дура… Та, твоя волосатая знакомая.

– Почему?

– Потому что не выдирает воло́с с подбородка и потому что не понимает. Выработать в себе терпимость ко всему, то есть задушить душу, – невозможно. Я пробовала. Волкер, ты это пе́тришь? – крикнула она по-русски немцу, который всё ещё старался куда-то улететь.

– Я-я! – крикнул он ей в ответ.

2.

Спальня цвета яичной скорлупы, монотонная, однотонная. Меня уложили спать в яйце, в каком-то коконе, не иначе. Всё серое, замкнутое, и воздуха мало. Потолок кружится. Всё кажется круглым. У меня – «вертолёт», но блевать здесь – нельзя. Здесь чисто до стерильности, до тошноты чисто.

Монохром, кто-то стёр все краски, засе́рил мне белый свет… Я хочу домой, я хочу кого-то тёплого рядом, кого-то живого. Хоть бы кошка здесь жила, пусть даже серая или вообще – бесцветная. Но лучше – красная! А лучше – розовая!.. Лавандовая кошка пусть жила бы здесь, в этой спальне. Хотя бы одну ночь, хотя бы однодневка-кошка… тьфу, кошка-одноночка… Ну, та, что живёт лишь ночь, – помогла бы мне дожить до утра. Помурчала, погрела, сказала бы: «Не бойся, Саша! Блюй себе на здоровье. Я подержу твои волосы и возьму вину на себя. Мне всё равно умирать утром. А тебе ещё… жить и жить в завтра… в цветной, в красно-лавандово-розовой жизни жить-поживать».

– Мне страшно, Саша, – услышала я в полумраке голос Нины.

– Почему?

– Шуги… бухло отпускает. Это завтра пройдёт, – сказала она прямо на ухо и залезла ко мне под одеяло.

– У тебя тоже серая комната?

– У него все комнаты серые, как и дни его. Я потом тебе расскажу.

– Он не откусит нам пальцы ночью?

– Не знаю… Меня тошнит.

– Меня тоже.

Нина прижимается ко мне, я поворачиваюсь к ней спиной, и она обнимает меня крепко-крепко, кажется, даже держит, чтоб я не вырвалась. Дышит мне в затылок, тяжело и влажно. Потом целует меня в шею… Губы у неё горячие. Я закрываю глаза и замираю… Вижу розовые обои в розовые розы. Вижу розовые губы… Лавандовые кошки с разноцветными котятами разбегаются по незнакомым улицам. Вдруг… она гладит моё тело. Пурпурно-красное сердце колотится перед глазами. Она просовывает руку мне между ног. Всё становится тиной, болотным цветом всё заливается.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Саечка за испуг – забава, берущая начало от детской дворовой игры. Человек делает вид, что собирается ударить другого человека. Если тот пугается, то первый ему обычно ударяет запястьем по лицу или резко поднимает нижнюю челюсть. – Прим. ред.